У  меня  особая
какая-то любовь к переделкам. Есть такие  люди,  которые  напишут  вещь  и
больше  не  могут  ее  видеть.  У  меня  иначе:  написать  мне  трудно,  а
переделывать нравится.
   Все то, что я говорю сейчас, можно,  конечно,  принять  к  сведению,  а
работать каждый должен по-своему.  Я  знаю  людей,  которые  могут  писать
только при абсолютной тишине. А вот Илья Эренбург любит писать на вокзале.
Это все равно что работать рядом с шумящим авиамотором.  Все  лучшее,  что
Эренбургом создано,  написано  в  кафе,  куда  он  приходит  каждое  утро.
Великолепный образец высокого  профессионализма  и  стиля  в  работе  дает
Горький. Вот у него, мне кажется, учиться надо.
   Почему я мало печатал в последние годы? Все старался  переломить  себя,
научиться писать  длинно.  Затея  была  гордая,  но  неправильная.  Теперь
вернулся к самому себе и выбираю из груды заготовленного материала (у меня
хватило вкуса его не печатать) годное.
   Работникам в области литературы думать - дело не  лишнее,  а  сейчас  в
особенности. Нельзя вливать новое вино в  старые  мехи.  Идеям,  рожденным
пролетарской  революцией,  идеям  нового  человека,  тесно   в   кацавейке
Баранцевича, Рышкова или Потапенко.
   Надо упорно работать и над формой и над содержанием, памятуя о  высоком
звании писателя в Советской стране.



О РАБОТНИКАХ НОВОЙ КУЛЬТУРЫ

   Товарищи,  нас  сюда  привело  восстание  читателя,  бунт  читательской
публики.
   В театре я иногда ловлю себя на том, что  смотрю  не  на  сцену,  а  на
зрителя. Интереснее, лучше, содержательнее; прекрасные лица. В  них  такая
жажда хорошего слова, такая сила восприятия, такая юность  и  страстность,
что становится жалко и стыдно, когда слушаешь какие-нибудь  жеваные  слова
со сцены.
   Я думал про себя: до каких пор они будут слушать? Оказывается,  зритель
взбунтовался, его восстание и привело нас сюда.
   Конечно, значение этого движения  далеко  выходит  за  пределы  частных
личных случаев. Можно соглашаться, можно не соглашаться с  теми  способами
нанесения увечий различным товарищам, которые  иногда  практикуются  нашей
критикой, но по существу этих увечий должен сказать, что я с ними согласен
(смех). Речь идет о деле громадном.
   Есть обновленный 170-миллионный  народ,  большая  часть  которого  лишь
десяток, два десятка лет тому назад научилась грамоте.  Появились  десятки
миллионов новых читателей, которым начинать с Джойса и Пруста  невозможно.
В руководстве  великим,  небывалым  этим  движением  возможны  ошибки;  на
редакциях и  критиках  наших  лежит  историческая  ответственность.  Я  не
собираюсь заступаться за них.
   В той путанице, которую критики наши сейчас разбирают, часто  они  сами
повинны,   часто   суждения   их   по   своей   неожиданности   напоминают
атмосферические явления. Но все это имеет малое, второстепенное  значение.
Значение имеет то, что  170-миллионный  народ,  строящий  новую  культуру,
провозвестник и создатель нового общества, говорит нам, что ему не хватает
книг и что значительная часть  тех,  которые  есть,  -  плохи.  Заявление,
важность которого и обязательность для нас нельзя переоценить.  Исходя  из
этого, надо, чтобы совещание наше стало совещанием производственным.
   Я не умею говорить о теориях, мне  хотелось  бы  сказать  о  конкретных
случаях.
   Все мы здесь сидящие бесталанного человека  даровитым  не  сделаем,  из
пошляка и приспособленца -  создателя  новой  культуры  тоже  не  сделаем.
Устрашить бы их - и то хорошо.
   Мы говорим о людях доброй воли и способностей, которые  могут  и  хотят
работать,  -  и  говорим  конкретно.  Добрых  намерений  на   всех   наших
литературных совещаниях высказано было много, добрыми намерениями  вымощен
ад и наша литература (смех). Признаний Советской власти тоже мы  выслушали
немало. По-моему, речь теперь должна идти о том -  признает  ли  Советская
власть тех, кто ее признает (аплодисменты).
   Что должны мы делать для поднятия своей квалификации и как это  делать?
Вот вопрос, который каждый из нас должен себе задать.
   Возьму случай с товарищем Бабелем - случай, известный мне лучше других.
Мне трудно тут не присоединиться к хору  жалующихся  на  товарища  Бабеля.
Жить с ним так долго, как  я  это  делаю,  нелегко.  Человек  он  тяжелого
характера.  Случай  этот  может  быть  для  нас  конкретным   литературным
примером.
   Меня упрекают  в  малой  продуктивности.  В  ранней  юности  мною  было
напечатано несколько рассказов, встреченных  с  интересом,  после  чего  я
замолчал на семь лет. Потом снова стал печататься, и  кончилось  это  тем,
что  мне  разонравилось  то,  что  я  делал;  показалось,  что  я  начинаю
повторяться.
   Мне перестало нравиться то, что я делал, и  у  меня  возникло  законное
желание делать по-другому.
   Я не могу связать слово "ошибка" с  тем  чувством  недовольства  собой,
которое я испытывал, и вообще считаю,  что  в  вопросе  о  так  называемой
литературной ошибке напущено много туману и что  дело  серьезнее,  чем  мы
думаем.
   Можно понять ошибку в арифметике. Можно понять ошибку в  политике.  Нам
объяснили, что они редко бывают случайными и как надо их исправлять.
   Ошибка в литературе - это же  и  есть  литератор.  Людовик  XIV  сказал
когда-то: "Королевство - это я". Литератор мог бы сказать: "Ошибка  -  это
я". И тут надо принять далеко идущие меры по отношению к себе.
   Я стараюсь держаться конкретных рамок, и  поэтому  мне  кажется  просто
неуместным говорить о деталях. В начале моей работы было у меня стремление
писать коротко и точно, был у меня, я думал, свой способ выражать  чувства
и мысли. Потом я остыл в этой страсти  и  убедил  себя,  что  писать  надо
плавно, длинно, с классической холодностью и спокойствием.  И  я  исполнил
свое намерение, уединился,  исписал  столько  бумаги,  сколько  полагается
графоману. (Смех).
   В числе моих пороков есть свойство, которое, пожалуй, надо сохранить. Я
считаю, что нужно быть себе предварительной цензурой,  а  не  последующей.
Поэтому, написав, я дал сочиненному отлежаться, и когда прочитал со свежей
головой, то, по совести, не узнал себя: вяло, скучно, длинно,  нет  удара,
неинтересно.
   И тогда снова - в который раз - как сказано у Горького, я решил идти  в
люди, объехал много тысяч километров, видел множество дел и людей.
   Я себе ответил на этот вопрос так, что работу  мне  надо  продолжать  с
гораздо большей настойчивостью, чем это было раньше. Чтобы не удариться  в
область "добрых намерений", я  не  стану  распространяться.  Подождем  дел
моих... Постараюсь, чтобы ждать было недолго.
   Не может быть хорошей литературы, если собрание  литераторов  не  будет
собранием  могучих,  сильных,  страстных   и   разнообразных   характеров.
Объединенные одной целью и страстной любовью к  строительству  социализма,
они должны создать новую социалистическую культуру.
   Здесь было выступление Серебрянского, правильно отметившего,  что  мало
говорили о  Фурманове  я  Островском.  Книги  Фурманова  и  Островского  с
громадным увлечением читаются миллионами людей. О них можно  сказать,  что
они формируют душу. Огненное содержание  побеждает  несовершенство  формы.
Книга Островского - одна из советских книг, которую  я  с  биением  сердца
дочитал до конца, а ведь написана она неискусно, и отношусь  я  к  разряду
скорее строгих читателей.
   В ней сильный, страстный, цельный человек (аплодисменты), знающий,  что
он делает, говорит полным голосом. Вот что нужно нам всем -  вот  образец,
который мы обязаны переработать в  себе  в  соответствии  с  особенностями
каждого из нас.
   Мысль моя была такова - совершаются мировой важности события, рождаются
люди еще не виданные, совершаются вещи небывалые, и, пожалуй, один  только
фактический материал может потрясать в наше время.
   И вот я постарался изложить этот фактический материал, написал, отложил
его, прочитал и увидел - неинтересно (смех).
   Это начало становиться серьезным. Пришло время пересмотра и решения.  И
я  понял,  что  первое  мое  желание  было  желание   каким-то   особенным
объективизмом,  техникой  и  формой  подменить  то,  чем  был  я.   Вторым
внутренним моим расчетом было то, что за  меня  будет  говорить  Советская
страна, что события наших дней так удивительны, что мне и делать  особенно
нечего - они сами за себя говорят. Нужно только правильно их  изложить,  и
это будет важно, потрясающе, интересно для всего мира. И вот -  не  вышло.
Получилось неинтересно. Тогда я понял окончательно, что книга -  это  есть
мир, видимый через человека. В моем построении человека и не  было,  -  он
ушел от самого себя. Надо было к нему вернуться; у меня, как у литератора,
никаких других инструментов, кроме как мои чувства, желания и  склонности,
не было и не могло быть; в наших условиях  высокой  ответственности  нужна
ничем не ограниченная добросовестность к себе.
   Так пришел я к убеждению, что для  того,  чтобы  хорошо  писать,  нужно
чувства мои, мечты, сокровенные желания довести до их предела, довести  до
полного голоса, сказать себе со всей силой, что  я  есть,  очистить  себя,
пойти полным ходом, и только тогда видно будет, дело  я  затеял  или  нет,
товар это или не товар. И  тут,  товарищи,  впервые  за  несколько  лет  я
почувствовал легкость в работе и прелесть ее. Только будучи самим собой, с
величайшей силой и искренностью развивая свои способности и чувства, можно
подвергнуть себя решительной проверке. Человеческий мой  характер,  работа
моя, то, чему я хочу учить и к чему я хочу вести, - является ли это частью
созидания социалистической культуры, работником которой я являюсь?  Вот  в
чем заключается эта проверка. Представитель ли я тех  людей,  новых  людей
нашей страны, с жадностью смотрящих на сцену, ждущих и  требующих  нового,
страстного, сильного слова?



   Исаак Бабель.
   Публицистика

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Конармия". М., "Правда", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------

   Содержание:

   Первая помощь
   О лошадях
   Недоноски
   Битые
   Дворец материнства
   Эвакуированные
   Мозаика
   Заведеньице
   О грузине, керенке и генеральской дочке
   Слепые
   Вечер
   Я задним стоял
   Зверь молчит
   Финны
   Новый быт
   Случай на Невском
   Святейший патриарх



Газета "Новая жизнь", 1918 год


ПЕРВАЯ ПОМОЩЬ

   Каждый день люди подкалывают друг друга, бросают друг друга с мостов  в
черную Неву, истекают кровью от неправильных  или  несчастных  родов.  Так
было. Так есть.
   Для того, чтобы спасать маленьких  людей,  гранящих  тротуары  большого
города, существуют станции скорой помощи.
   Так и называется - скорая или первая помощь. Если вы хотите знать,  как
помогают в Петрограде, как быстро помогают в  Петрограде,  -  я  могу  вам
рассказать.
   В канцелярии станций царствует великое молчание. Есть длинные  комнаты,
блестящие пишущие машинки, стопочки бумаги,  подметенные  полы.  Есть  еще
испуганная барышня, года  три  тому  назад  начавшая  писать  бумажонки  и
журналы и не могущая - в силу инерции - остановиться.  А  остановиться  не
мешало бы, потому что давно уже -  ни  бумажонки,  ни  журналы  никому  не
нужны. Кроме барышни - людей нет. Барышня - это штат. Можно даже сказать -
штат сверх комплекта. Если нет  лошадей,  нет  бензина,  нет  работы,  нет
докторов, нет пекущихся, нет опекаемых - зачем же тогда комплекты?
   Всего  этого  действительно  нет.  Когда-то  было  три   автомобиля   -
"лежачих", как их называют служащие, и четыре "нележачих". Они и есть,  но
на вызовы не выезжают, потому что нет бензина. Бензина давно нет.  Недавно
кому-то надоело это тихое положение. Кто-то прикрепил значок к  сюртуку  и
поехал в Смольный.
   Начальство  ответило:  "Общее  количество   бензина,   числящегося   на
городских складах столицы, доходит до двух с половиной пудов". Начальство,
может быть, ошиблось. Однако возражать нечего.
   Было еще шесть кареток при  пожарных  частях.  В  настоящее  время  они
отдыхают. Пожарные команды не дают лошадей - "для себя не хватает".
   Итак,  осталась  одна  каретка.  Для  нее  нанимают  двух   лошадей   у
извозопромышленника и платят ему за это 1000 в месяц.
   Из многочисленных вызовов - в день удовлетворяются два или три.  Больше
не успеть - концы большие, лошади тощие. На место происшествия, если  оно,
скажем, на Васильевском, приезжают через час-два. Человек уже  помер,  или
человека  вообще  нет,  -  исчез.  Если  же  пострадавший  оказывается   в
наличности, то он с  прохладцей  отвозится  в  больницу,  а  карета  после
роздыха отправляется дальше - на вызов,  имевший  место  часов  пять  тому
назад. Для  регистрации  деятельности  учреждения  существует  специальная
книга - книга отказов.  В  нее  вносятся  случаи,  когда  помощь  не  была
оказана. Пухлая книга, самая важная, единственная книга. Других не надо.
   Единственную шевелящуюся каретку обслуживают 22 человека персонала - из
них 11 фельдшеров и 7 санитаров. Очень  возможно,  что  все  они  получают
жалованье и даже по сложной схеме - с прибавкой на дороговизну.
   При станции нет никаких учреждений, иллюстрирующих ее деятельность, нет
музеев,  больниц.  В  Западной  Европе,  во  многих  городах  такие  музеи
представляют исключительный интерес, живую и скорбную  летопись  городской
жизни. В них собраны орудия убийства,  самоубийства,  письма  самоубийц  -
молчащие и красноречивые свидетельства о человеческих тяготах, о гибельном
влиянии города и камня.
   У нас этого нет. У нас ничего нет - ни скорой, ни помощи. Есть только -
трехмиллионный город, недоедающий, бурно сотрясающийся  в  основах  своего
бытия. Есть много крови, льющейся на улице и в домах.
   Станция, находившаяся в  ведении  Красного  Креста,  перешла  теперь  к
городу. Очевидно, что-то ему нужно предпринять.



О ЛОШАДЯХ

   То,  что  называлось  раньше  Петроградскими  скотобойнями,   ныне   не
существует. Ни одного быка, ни одного теленка  не  доставляют  на  скотный
двор. Быки есть только у входа замечательного, по величественной  и  ясной
архитектуре, главного флигеля - бронзовые быки,  символы  мощи,  обилия  и
богатства. Нынче они  сиротливы  -  эти  символы  -  и  живут  собственной
отдельной жизнью. Я брожу по скотному двору. Он мертвенно  пуст,  пуст  до
странности. Белый снег блестит под светлым и холодным  солнцем  Петрополя.
Слабо протоптанные дорожки ведут  в  разные  стороны.  Мощные  приземистые
строения чисто выметены и молчат. Ни одного  человека  вокруг,  ни  одного
голоса, ни одной травинки на земле. Только воронье с  криком  носится  над
местами, где когда-то дымилась кровь и трепетали  только  что  переставшие
жить внутренности.
   Я ищу конебойню, но в продолжении четверти часа не нахожу  на  обширных
дворах ни одной души, у которой можно было бы справиться о пути.  Наконец,
добрел. Картина изменилась.  Здесь  не  пусто.  Наоборот.  Десятки,  сотни
лошадей понуро стоят в стойлах. Они дремлют от истощения, едят собственный
кал и деревянные  столбы  изгородей.  Изгороди  теперь  покрыты  железными
рельсами. Это сделано для того, чтобы  предохранить  наполовину  съеденные
лошадьми столбы от конечной гибели.
   Полуразрушенное голодными животными дерево - вот нынешний  символ  -  в
противовес прошедшему  -  бронзовым  быкам,  наполненным  тугим,  красным,
жирным мясом.
   Десятки татар заняты убоем лошадей.  Это  чисто  татарское  дело.  Наши
бойцы, сидящие без работы, до сих пор не решились приступить  к  нему.  Не
могут, душа не пускает.
   Это приносит вред. Татары совершенно  не  обучены  своему  ремеслу.  Не
менее четверти всех шкур пропадает бесплодно - не знают, как  их  снимать.
Старых бойцов теперь не хватает. Сейчас вы узнаете - почему.
   Я хожу с доктором мимо строений, где убивают лошадей. Мясники  проносят
дымящиеся туши, кони падают на каменные полы и умирают без  стона.  Доктор
говорит мне скучные и привычные слова о том, что у нас во всем хаос, что и
на конебойнях хаос, надо бы то и другое, проектируют всяческие меры.
   Я узнаю страшную статистику. Против 30-40 лошадей,  шедших  на  убой  в
прежнее время, -  теперь  ежедневно  на  скотный  двор  поступает  500-600
лошадей. Январь дал 5 тысяч убитых лошадей, март даст 10 тысяч. Причины  -
нет корма. Татары  платят  за  истощенную  лошадь  1000-1500-2000  рублей.
Страшно повысился качественный уровень  убиваемых  лошадей.  Раньше  бойня
видела только старых, издыхающих. Теперь  сплошь  и  рядом  идут  в  резку
превосходные рабочие кони, трехлетки, четырехлетки. Продают все - легковые
извозчики,  ломовые,  частные  владельцы,  окрестные  крестьяне.   Процесс
"обезлошадения" идет со страшной быстротой,  и  это  перед  весной,  перед
рабочей порой. Паровая движущая сила  исчезает  катастрофически.  С  живой
силой -  столь  нужной  нам  -  происходит  то  же.  Останется  ли  вообще
что-нибудь?
   Высчитано, что с октября (месяц, когда обозначалось огромное увеличение
резки) убито количество лошадей, в  нормальное  время  могущих  обеспечить
работу боен в течение 12-15 лет.
   Я  вышел  из  места  лошадиного  успокоения  и  отправился  в   трактир
"Хуторок", что находится  напротив  скотобоен.  Настало  обеденное  время.
Трактир был наполнен татарами - бойцами и торговцами. От них пахло кровью,
силой, довольством. За окном сияло солнце, растапливая грязный снег, играя
на хмурых стеклах. Солнце лило лучи на  тощий  петроградский  рынок  -  на
мороженых рыбешек, на мороженую капусту, на папиросы "Ю-ю" и на  восточную
"гузинаки". За столиками рослые татары трещали на своем языке и  требовали
себе к чаю варенья на 2 рубля. Возле  меня  примостился  мужичонка.  Мигая
глазами, он сообщил, что в нынешнее время каждый татарин тысяч по пяти,  а
может, и по десяти в месяц зашибает, "всех лошадей скупили, дочиста всех".
   Потом я узнал, что и русские  за  ум  взялись.  Тоже  промышляют.  "Что
поделаешь? Раньше конину татары ели, а нынче весь народ и даже господа..."
   Солнце светит. У меня странная  мысль:  всем  худо,  все  мы  оскудели.
Только татарам  хорошо,  веселым  могильщикам  благополучия.  Потом  мысль
уходит. Какие там татары?.. Все - могильщики.



НЕДОНОСКИ

   Нагретые белые стены исполнены ровного света.
   Не видно Фонтанки, скудной лужей  расползшейся  по  липкой  низине.  Не
видно тяжелого кружева набережной, захлестнутой вспухшими кучами  нечистот
из рыхлого черного снежного месива.
   По высоким теплым комнатам бесшумно снуют женщины в платьях  серых  или
темных. Вдоль стен - в глубине металлических ванночек лежат  с  раскрытыми
серьезными глазами молчащие уродцы - чахлые  плоды  изъеденных,  бездушных
низкорослых женщин, женщин деревянных предместий, погруженных в туман.
   Недоноски, когда их доставляют, имеют весу фунт  -  полтора.  У  каждой
ванночки висит табличка - кривая жизни младенца. Нынче это уж  не  кривая.
Линия выпрямляется. Жизнь в фунтовых телах теплится уныло и призрачно.
   Еще одна неприметная грань замирания нашего: женщины, кормящие  грудью,
все меньше дают молока.
   Их немного - кормилиц. Пять -  на  тридцать  младенцев.  Каждая  кормит
четырех чужих и одного своего. Так в приюте  и  произносят  скороговоркой;
четыре чужих, одно свое.
   Кормить надо через каждые три часа. Праздников  нет.  Спать  можно  два
часа сряду - не более.
   Каждый день женщинам, к груди которых по семь раз в сутки присасываются
пять синих, тонких ртов, выдают по три восьмых хлеба.
   Они стоят вокруг меня, грудастые, но тонкие - все пятеро - в монашеских
своих одеждах и говорят:
   - Докторша высказывает - молока мало даете, дети в  весе  не  растут...
Душой бы рады, кровь, чувствуем, сосут... К извозчикам бы приравняли...  В
управе сказывали: не рабочие... Пошли вон мы нынче вдвоем в