а  среди
Преображенских   гренадеров,   безжалостная,   но    внимательная    мать,
раздавленная немкой - императрица Мария Федоровна  развивает  передо  мной
свиток своей глухой и долгой жизни.
   Только поздним вечером  я  оторвался  от  этой  жалкой  и  трогательной
летописи, от призраков с окровавленными черепами. У вычурного  коричневого
потолка по-прежнему спокойно пылали  хрустальные  шары,  налитые  роящейся
пылью. Возле драных моих  башмаков,  на  синих  коврах  застыли  свинцовые
ручейки. Утомленный работой мозга и этим жаром тишины, я заснул.
   Ночью - по тускло  блистающему  паркету  коридоров  -  я  пробирался  к
выходу. Кабинет  Александра  III-го  -  высокая  коробка  с  заколоченными
окнами,  выходящими  на  Невский.   Комнаты   Михаила   Александровича   -
веселенькая квартира  просвещенного  офицера,  занимающегося  гимнастикой,
стены обтянуты светленькой материей в бледно-розовых разводах,  на  низких
каминах  фарфоровые  безделушки,  подделанные  под  наивность  и  ненужную
мясистость семнадцатого века.
   Я долго ждал, прижавшись к колонне, пока не заснул последний придворный
лакей. Он свесил сморщенные, по давней  привычке,  выбритые  щеки,  фонарь
слабо золотил его упавший высокий лоб.
   В первом часу ночи я был на улице. Невский принял меня в свое бессонное
чрево. Я пошел спать на Николаевский вокзал. Те, кто бежал  отсюда,  пусть
знают, что в Петербурге есть где провести вечер бездомному поэту.



ЛИНИЯ И ЦВЕТ

   Александра Федоровича Керенского я увидел  впервые  двадцатого  декабря
тысяча девятьсот шестнадцатого года в обеденной зале санатории Оллила. Нас
познакомил присяжный поверенный Зацареный из  Туркестана.  О  Зацареном  я
знал, что он сделал себе обрезание на сороковом году жизни. Великий  князь
Петр Николаевич, опальный безумец, сосланный в  Ташкент,  дорожил  дружбой
Зацареного. Великий князь этот ходил по улицам Ташкента  нагишом,  женился
на казачке, ставил свечи  перед  портретом  Вольтера,  как  перед  образом
Иисуса Христа, и осушил беспредельные равнины Амударьи. Зацареный был  ему
другом.
   Итак  -  Оллила.  В  десяти  километрах  от  нас  сияли  синие  граниты
Гельсингфорса. О Гельсингфорс, любовь моего сердца. О  небо,  текущее  над
эспланадой и улетающее, как птица.
   Итак - Оллила. Северные цветы тлеют в вазах. Оленьи рога распростерлись
на сумрачных плафонах. В обеденной зале пахнет сосной,  прохладной  грудью
графини Тышкевич и шелковым бельем английских офицеров.
   За столом рядом с  Керенским  сидит  учтивый  выкрест  из  департамента
полиции. От него направо норвежец Никкельсен, владелец китобойного  судна.
Налево - графиня Тышкевич, прекрасная, как Мария-Антуанетта.
   Керенский съел три сладких и ушел со мною в лес. Мимо нас пробежала  на
лыжах фрекен Кирсти.
   - Кто это? - спросил Александр Федорович.
   - Это дочь Никкельсена, фрекен Кирсти, - сказал я, - как она хороша...
   Потом мы увидели вейку старого Иоганеса.
   - Кто это? - спросил Александр Федорович.
   - Это старый Иоганес, - сказал я. - Он везет из Гельсингфорса коньяк  и
фрукты. Разве вы не знаете кучера Иоганеса?
   - Я знаю здесь всех, - ответил Керенский, - но я никого не вижу.
   - Вы близоруки, Александр Федорович?
   - Да, я близорук.
   - Нужны очки, Александр Федорович.
   - Никогда.
   Тогда я сказал с юношеской живостью:
   - Подумайте, вы не только слепы, вы почти мертвы.  Линия,  божественная
черта, властительница мира, ускользнула от вас навсегда. Мы ходим  с  вами
по саду очарований, в неописуемом финском лесу. До последнего нашего  часа
мы не узнаем ничего лучшего. И вот вы  не  видите  обледенелых  и  розовых
краев водопада, там, у реки. Плакучая ива, склонившаяся над  водопадом,  -
вы не видите ее японской резьбы.  Красные  стволы  сосен  осыпаны  снегом.
Зернистый  блеск  роится  в  снегах.  Он  начинается  мертвенной   линией,
прильнувшей к дереву и  на  поверхности  волнистой,  как  линия  Леонардо,
увенчан отражением пылающих облаков. А  шелковый  чулок  фрекен  Кирсти  и
линия ее уже зрелой  ноги?  Купите  очки,  Александр  Федорович,  заклинаю
вас...
   - Дитя, - ответил он, - не тратьте пороху.  Полтинник  за  очки  -  это
единственный полтинник, который  я  сберегу.  Мне  не  нужна  ваша  линия,
низменная, как действительность. Вы живете не лучше учителя тригонометрии,
а я объят чудесами даже в Клязьме.  Зачем  мне  веснушки  на  лице  фрекен
Кирсти, когда я, едва различая ее, угадываю в этой девушке все то,  что  я
хочу угадать? Зачем мне облака  на  этом  чухонском  небе,  когда  я  вижу
мечущийся океан над моей головой? Зачем мне линии  -  когда  у  меня  есть
цвета? Весь мир для меня - гигантский  театр,  в  котором  я  единственный
зритель без бинокля. Оркестр играет вступление к третьему акту,  сцена  от
меня далеко, как во сне,  сердце  мое  раздувается  от  восторга,  я  вижу
пурпурный бархат на Джульетте, лиловые шелка на Ромео и ни одной фальшивой
бороды... И вы хотите ослепить меня очками за полтинник...
   Вечером я уехал в город. О Гельсингфорс, пристанище моей мечты...
   А Александра Федоровича я увидел через  полгода,  в  июне  семнадцатого
года, когда он  был  верховным  главнокомандующим  российскими  армиями  и
хозяином наших судеб.
   В тот день Троицкий мост  был  разведен.  Путиловские  рабочие  шли  на
Арсенал. Трамвайные вагоны лежали на улицах плашмя, как издохшие лошади.
   Митинг был назначен в Народном доме. Александр Федорович произнес  речь
о России - матери и жене. Толпа удушала его овчинами своих  страстей.  Что
увидел в ощетинившихся овчинах он - единственный зритель без  бинокля?  Не
знаю...
   Но вслед за ним на  трибуну  взошел  Троцкий,  скривил  губы  и  сказал
голосом, не оставлявшим никакой надежды:
   - Товарищи и братья...



ИИСУСОВ ГРЕХ

   Жила Арина при номерах на парадной  лестнице,  а  Серега  на  черной  -
младшим дворником. Был промежду них стыд. Родила Арина Сереге на  прощеное
воскресенье двойню. Вода текет,  звезда  сияет,  мужик  ярится.  Произошла
Арина в другой раз в интересное  положение,  шестой  месяц  катится,  они,
бабьи месяцы, катючие. Сереге в  солдаты  идтить,  вот  и  запятая.  Арина
возьми и скажи:
   - Дожидаться тебя мне, Сергуня, нет расчета. Четыре  года  мы  будем  в
разлуке, за четыре года мало-мало, а троих рожу. В номерах служить - подол
заворотить. Кто прошел - тот господин, хучь еврей, хучь всякий. Придешь ты
со службы - утроба у мине утомленная, женщина я буду сношенная, рази я  до
тебя досягну?
   - Диствительно, - качнул головой Серега.
   - Женихи  при  мне  сейчас  находятся:  Трофимыч  подрядчик  -  большие
грубияне, да Исай  Абрамыч,  старичок,  Николо-Святской  церкви  староста,
слабосильный мужчина, - да мне сила ваша злодейская с души воротит, как на
духу говорю, замордовали совсем... Рассыплюсь я от сего  числа  через  три
месяца, отнесу младенца в воспитательный и пойду за них замуж...
   Серега это услыхал, снял с себя ремень, перетянул  Арину,  геройски  по
животу норовит.
   - Ты, - говорит ему баба, -  до  брюха  не  очень  клонись,  твоя  ведь
начинка, не чужая...
   Было тут бито-колочено, текли тут мужичьи слезы, текла тут бабья кровь,
однако ни свету, ни выходу. Пришла тогда баба к Иисусу Христу и говорит:
   - Так и так, господи Иисусе. Я - баба Арина с номерей "Мадрид и  Лувр",
что на Тверской. В номерах служить - подол заворотить. Кто  прошел  -  тот
господин, хучь еврей, хучь всякий. Ходит тут по земле  раб  твой,  младший
дворник Серега. Родила я  ему  в  прошлом  годе  на  прощеное  воскресенье
двойню...
   И все она господу расписала.
   - А ежели Сереге в солдаты вовсе не пойтить? - возомнил тут спаситель.
   - Околоточный небось потащит...
   - Околоточный, - поник  головою  господь,  -  я  об  ем  не  подумал...
Слышишь, а ежели тебе в чистоте пожить?..
   - Четыре-то года? - ответила  баба.  -  Тебя  послушать  -  всем  людям
разживотиться надо, у тебя это давняя повадка, а приплод где возьмешь?  Ты
меня толком облегчи...
   Навернулся тут на господни щеки румянец,  задела  его  баба  за  живое,
однако смолчал. В ухо себя не поцелуешь, это и богу ведомо.
   - Вот что, раба божия, славная грешница дева  Арина,  -  возвестил  тут
господь во славе своей, - шаландается у меня на небесах ангелок, Альфредом
звать, совсем от рук отбился, все плачет: что это  вы,  господи,  меня  на
двадцатом году жизни в ангелы произвели, когда я вполне бодрый юноша.  Дам
я тебе, угодница, Альфреда-ангела на  четыре  года  в  мужья.  Он  тебе  и
молитва, он тебе и защита, он тебе и хахаль. А родить от него не токмо что
ребенка, а и утенка немыслимо, потому забавы в нем  много,  а  серьезности
нет...
   - Это мне и надо, - взмолилась  дева  Арина,  -  я  от  их  серьезности
почитай три раза в два года помираю...
   - Будет тебе сладостный отдых, дитя  божие  Арина,  будет  тебе  легкая
молитва, как песня. Аминь.
   На том и порешили. Привели сюда Альфреда. Щуплый парнишка,  нежный,  за
голубыми плечиками два крыла колышутся, играют розовым огнем, как голуби в
небесах плещутся. Облапила  его  Арина,  рыдает  от  умиления,  от  бабьей
душевности.
   - Альфредушко, утешеньишко мое, суженый ты мой...
   Наказал ей, однако, господь, что как в постелю ложиться - ангелу крылья
сымать надо, они у него на задвижках, вроде как дверные петли, сымать и  в
чистую простыню на ночь заворачивать, потому -  при  каком-нибудь  метании
крыло сломать можно, оно ведь из младенческих вздохов  состоит,  не  более
того.
   Благословил сей союз господь в последний  раз;  призвал  к  этому  делу
архиерейский хор, весьма громогласное пение оказали,  закуски  никакой,  а
ни-ни, не полагается, и побежала Арина с Альфредом обнявшись  по  шелковой
лестничке вниз на землю. Достигли Петровки, - вон ведь куда баба  метнула,
- купила она Альфреду (он, между прочим, не то что без  порток,  а  совсем
натуральный был), купила она ему  лаковые  полсапожки,  триковые  брюки  в
клетку, егерскую фуфайку, жилетку из бархата электрик.
   - Остальное, - говорит, - мы, дружочек, дома найдем...
   В номерах Арина в тот  день  не  служила,  отпросилась.  Пришел  Серега
скандалить, она к нему не вышла, а сказала из-за двери:
   - Сергей Нифантьич, я себе сейчас ноги мыю и  просю  вас  без  скандалу
удалиться...
   Ни  слова  не  сказал,  ушел.  Это  уже  ангельская  сила  начала  себя
оказывать.
   А ужин Арина сготовила купецкий, - эх, чертовское в ней было самолюбие.
Полштофа водки, вино особо, сельдь дунайская  с  картошкой,  самовар  чаю.
Альфред как эту земную благодать вкусил, так его и сморило. Арина в момент
крылышки ему с петель сняла, упаковала, самого в постелю снесла.
   Лежит  у  нее  на  пуховой  перине,  на  драной  многогрешной   постели
белоснежное  диво,  неземное  сияние  от  него  исходит,   лунные   столбы
вперемежку с красными ходят по комнате,  на  лучистых  ногах  качаются.  И
плачет Арина и радуется, поет и молится. Выпало тебе,  Арина,  неслыханное
на этой побитой земле, благословенна ты в женах!
   Полштофа до дна выпили. Оно и сказалось. Как заснули - она на  Альфреда
брюхом раскаленным, шестимесячным, Серегиным - возьми и навались. Мало  ей
с ангелом спать, мало ей того, что никто рядом  на  стенку  не  плюет,  не
храпит, не сопит, мало ей этого, ражей бабе, яростной, - так нет,  еще  бы
пузо греть вспученное и горючее. И задавила  она  ангела  божия,  задавила
спьяну да с угару, на радостях, задавила,  как  младенца  недельного,  под
себя подмяла, и пришел  ему  смертный  конец,  и  с  крыльев,  в  простыню
завороченных, бледные слезы закапали.
   А пришел рассвет - деревья гнутся долу. В далеких лесах северных каждая
елка попом сделалась, каждая елка преклонила колени.
   Снова стоит баба перед престолом господним, широка в плечах, могуча, на
красных руках ее юный труп лежит.
   - Воззри, господи...
   Тут Иисусово кроткое сердце не выдержало, проклял он в сердцах женщину:
   - Как повелось на земле, так и с тобой поведется, Арина...
   - Что ж, господи, - отвечает ему женщина неслышным голосом, - я ли свое
тяжелое тело сделала, я ли водку курила, я ли бабью душу одинокую, глупую,
выдумала...
   - Не желаю я с тобой вожжаться, - восклицает господь Иисус, -  задавила
ты мне ангела, ах ты, паскуда...
   И  кинуло  Арину  гнойным  ветром  на  землю,  на  Тверскую  улицу,   в
присужденные ей номера "Мадрид и Лувр". А там уж море  по  колено.  Серега
гуляет напоследях, как он есть новобранец. Подрядчик Трофимыч  только  что
из Коломны приехал, увидел Арину, какая она здоровая да краснощекая.
   - Ах ты, пузанок, - говорит, и тому подобное.
   Исай Абрамыч, старичок, об этом пузанке прослышав, тоже гнусавит.
   - Я, - говорит, - не могу  с  тобой  закон  иметь  после  происшедшего,
однако тем же порядком полежать могу...
   Ему бы в матери сырой земле лежать, а  не  то,  что  как-нибудь  иначе,
однако и он в душу  поплевал.  Все  точно  с  цепи  сорвались  -  кухонные
мальчишки, купцы и инородцы. Торговый человек - он играет.
   И вот тут сказке конец.
   Перед тем как родить, потому что время  три  месяца  отчеканило,  вышла
Арина на черный двор за дворницкую, подняла свой ужасно громадный живот  к
шелковым небесам и промолвила бессмысленно:
   - Вишь, господи, вот пузо. Барабанят по ем,  ровно  горох.  И  что  это
такое - не пойму. И опять этого, господи, не желаю...
   Слезами омыл Иисус Арину в ответ, на колени стал спаситель.
   - Прости меня, Аринушка, бога грешного, и что я это с тобой исделал...
   - Нету тебе моего прощения, Иисус Христос,  -  отвечает  ему  Арина,  -
нету.



КОНЕЦ СВ.ИПАТИЯ

   Вчера я был в Ипатьевском монастыре, и  монах  Илларион,  последний  из
обитающих здесь монахов, показывал мне дом бояр Романовых.
   Московские люди пришли сюда в 1613  году  просить  на  царство  Михаила
Федоровича.
   Я увидел истоптанный угол,  где  молилась  инокиня  Марфа,  мать  царя,
сумрачную ее опочивальню и вышку, откуда  она  смотрела  гоньбу  волков  в
костромских лесах.
   Мы прошли  с  Илларионом  по  ветхим  мостикам,  заваленным  сугробами,
распугали ворон,  угнездившихся  в  боярском  терему,  и  вышли  к  церкви
неописуемой красоты.
   Обведенная венцом снегов, раскрашенная кармином и лазурью, она легла на
задымленное небо севера, как пестрый бабий  платок,  расписанный  русскими
цветами.
   Линии непышных ее куполов были  целомудренны,  голубые  ее  пристроечки
были пузаты, и  узорчатые  переплеты  окон  блестели  на  солнце  ненужным
блеском.
   В пустынной этой церкви я  нашел  железные  ворота,  подаренные  Иваном
Грозным, и обошел древние иконы,  весь  этот  склеп  и  тлен  безжалостной
святыни.
   Угодники - бесноватые нагие мужики с истлевшими бедрами - корчились  на
ободранных стенах, и рядом с ними  была  написана  российская  богородица:
худая баба, с раздвинутыми коленями и волочащимися  грудями,  похожими  на
две лишние зеленые руки.
   Древние иконы окружили беспечное мое сердце  холодом  мертвенных  своих
страстей, и я едва спасся от них, от гробовых этих угодников.
   Их бог лежал в церкви, закостеневший и  начищенный,  как  мертвец,  уже
обмытый в своем дому, но оставленный без погребения.
   Один отец Илларион бродил вокруг своих трупов.  Он  припадал  на  левую
ногу, задремывал, чесал в грязной бороде и скоро надоел мне.
   Тогда я распахнул врата Ивана Четвертого, пробежал под черными  сводами
на площадку, и там блеснула мне Волга, закованная во льды.
   Дым Костромы поднимался кверху, пробивая снега; мужики, одетые в желтые
нимбы стужи, возили муку на дровнях, и битюги их вбивали  в  лед  железные
копыта.
   Рыжие битюги, обвешанные инеем и паром, шумно дышали на  реке,  розовые
молнии севера летали в соснах, и толпы, неведомые толпы, ползли  вверх  по
обледенелым склонам.
   Зажигательный ветер дул на них с Волги, множество баб  проваливалось  в
сугробы, но бабы шли все выше и стягивались к  монастырю,  как  осаждающие
колонны.
   Женский хохот гремел над горой, самоварные трубы и лохани  въезжали  на
подъем, мальчишеские коньки стенали на поворотах.
   Старые старухи втаскивали ношу  на  высокую  гору  -  на  гору  святого
Ипатия, - младенцы спали в их салазках, и  белые  козы  шли  у  старух  на
поводу.
   - Черти,  -  закричал  я,  увидев  их,  и  отступил  перед  неслыханным
нашествием. - Не к инокине ли Марфе идете вы,  чтобы  просить  на  царство
Михаила Романова, ее сына?
   - Ну тебя к шуту! - ответила мне  баба  и  выступила  вперед.  -  Зачем
играешь с нами на дороге? Нам детей, что ль, от тебя нести?
   И, вложившись в сани, она вкатила их на монастырский  двор  и  чуть  не
сбила с ног потерявшегося отца Иллариона. Она  вкатила  в  колыбель  царей
московских  свои  лохани,  своих  гусей,  свой  граммофон  без  трубы   и,
назвавшись Савичевой, потребовала для себя квартиру  N_19  в  архиерейских
покоях.
   И, к удивлению моему, Савичевой дали эту квартиру и всем  другим  вслед
за нею.
   И мне объяснили  тут,  что  союз  текстильщиков  отстроил  в  сгоревшем
корпусе  40  квартир  для   рабочих   Костромской   объединенной   льняной
мануфактуры и что сегодня они переселяются в монастырь.
   Отец Илларион, стоя в воротах,  пересчитал  всех  коз  и  переселенцев;
потом он позвал меня чай  пить  и  в  молчании  поставил  на  стол  чашки,
украденные им во дворе при взятии в музей утвари бояр Романовых.
   Мы пили чай из этих чашек до поту, бабьи  босые  ноги  топтались  перед
нами, на подоконниках: бабы мыли стекла на новых местах.
   Потом дым повалил изо всех труб,  точно  сговорился,  незнакомый  петух
взлетел на могилу игумена  отца  Сиония  и  загорланил,  чья-то  гармошка,
протомившись в интродукциях, запела нежную песню,  и  чужая  старушонка  в
зипуне, просунув голову в келью отца Иллариона, попросила  у  него  взаймы
щепотку соли ко щам.
   Был уже вечер, когда к нам пришла старушонка: багровые облака пухли над
Волгой,  термометр  на  наружной  стене  показывал  40  градусов   мороза,
исполинские костры, изнемогая, метались на  реке,  -  все  же  неунывающий
какой-то парень упрямо  лез  по  промерзшей  лестнице  к  перекладине  над
воротами - лез затем, чтобы повесить там пустяковый фонарик и вывеску,  на
которой было изображено  множество  букв:  СССР  и  РСФСР,  и  знак  союза
текстилей, и серп и молот,  и  женщина,  стоящая  у  ткацкого  станка,  от
которого идут лучи во все стороны.



ДОРОГА

   Я ушел с развалившегося фронта в ноябре семнадцатого  года.  Дома  мать
собрала мне белья и сухарей. В Киев я  угодил  накануне  того  дня,  когда
Муравьев  начал  бомбардировку  города.  Мой  путь  лежал  на   Петербург.
Двенадцать суток отсидели мы  в  подвале  гостиницы  Хаима  Цирюльника  на
Бессарабке. Пропуск на выезд я получил от коменданта советского Киева.
   В мире нет зрелища унылее, чем Киевский  вокзал.  Временные  деревянные
бараки уже много лет оскверняют подступ к городу. На мокрых досках трещали
вши. Дезертиры, мешочники, цыгане валялись вперемешку.  Старухи  галичанки
мочились на перрон стоя.  Низкое  небо  было  изборождено  тучами,  налито
мраком и дождем.
   Трое  суток  прошло,  прежде  чем  ушел  первый   поезд.   Вначале   он
останавливался через каждую  версту,  потом  разошелся,  колеса  застучали
горячей,  запели  сильную  песню.  В  нашей  теплушке  это  сделало   всех
счастливыми. Быстрая езда делала людей счастливыми в  восемнадцатом  году.
Ночью поезд вздрогнул и остановился.  Дверь  теплушки  разошлась,  зеленое
сияние снегов открылось нам. В вагон вошел станционный телеграфист в дохе,
стянутой ремешком, и мягких кавказских сапогах. Телеграфист протянул  руку
и пристукнул пальцем по раскрытой ладони.
   - Документы об это место...
   Первой у двери лежала на тюках  неслышная,  свернувшаяся  старуха.  Она
ехала в Любань к сыну  железнодорожнику.  Рядом  со  мной  дремали,  сидя,
учитель Иегуда Вейнб