л,  неприветливо  у  разоряемых
людей.
   О лошадях, кормить нечем, худеют, тачанка рассыпается, из-за  пустяков,
я ненавижу Говинского, какой-то веселый, прожорливый неудачник.  Кофе  мне
уже не дают.
   Противник обошел нас, от переправы оттеснил, зловещие слухи о прорыве в
расположении 14-ой дивизии, скачут ординарцы. К  вечеру  -  в  Гржималовку
(севернее Чуровице)  -  разоренная  деревня,  достали  овес,  беспрерывный
дождь, короткая дорога в штаб для  моих  туфель  непроходима,  мучительное
путешествие, позиция надвигается, пил великолепный  чай,  горячо,  хозяйка
притворилась сначала больной, деревня все время находилась в сфере боев за
переправу. Тьма, тревога, поляк шевелится.
   К вечеру  приехал  начдив,  великолепная  фигура,  перчатки,  всегда  с
позиции, ночь в штабе, работа Константина Карловича.


   1.8.20. Гржималовка, Лешнюв

   Боже, август, скоро умрем, неистребима людская жестокость.
   Дела на фронте ухудшаются. Выстрелы у самой деревни.  Нас  вытесняют  с
переправы. Все уехали, осталось несколько  человек  штабных,  моя  тачанка
стоит у штаба, я слушаю бой, хорошо мне почему, нас немного,  нет  обозов,
нет  административного  штаба,  спокойно,  легко,  огромное  самообладание
Тимошенки. Книга апатичен, Тимошенко:  -  Если  не  выбьет  -  расстреляю,
передай на словах, все же начдив усмехается. Перед нами дорога,  разбухшая
от дождя,  пулемет  вспыхивает  в  разных  местах,  невидимое  присутствие
неприятеля в этом сером и легком небе. Неприятель подошел  к  деревне.  Мы
теряем переправу через Стырь. Едем в злополучный Лешнюв, в который раз?
   Начдив к 1-ой бригаде. В  Лешнюве  -  ужасно,  заезжаем  на  два  часа,
административный штаб утекает, стена неприятеля вырастает повсюду.
   Бой под Лешнювом. Наша пешка  в  окопах,  это  замечательно,  волынские
босые, полуидиотические парни  -  русская  деревня,  и  они  действительно
сражаются против поляков, против притеснявших панов. Нет ружей, патроны не
подходят, эти мальчики слоняются по облитым зноем окопам, их перемещают  с
одной  опушки  на  другую.  Хата  у  опушки,  мне  делает  чай  услужливый
галичанин, лошади стоят в лощинке.
   Сходил на батарею, точная, неторопливая, техническая работа.
   Под пулеметным обстрелом, визжание пуль, скверное ощущение, пробираемся
по окопам, какой-то  красноармеец  в  панике,  и,  конечно,  мы  окружены.
Говинский был на дороге, хотел бросить лошадей, потом поехал, я нашел  его
у опушки, тачанка сломана, перипетии,  ищу,  куда  бы  сесть,  пулеметчики
сбрасывают, перевязывают раненого мальчика, нога в воздухе,  он  рычит,  с
ним приятель, у которого убили  лошадь,  подвязываем  тачанку,  едем,  она
скрипит, не вертится. Я  чувствую,  что  Говинский  меня  погубит,  это  -
судьба,  его  голый  живот,  дыры  в  башмаках,  еврейский  нос  и  вечные
оправдания. Я пересаживаюсь в экипаж Михаила Карловича, какое  облегчение,
я дремлю, вечер, душа потрясена, обоз, стоим по дороге к  Белавцам,  потом
мы по дороге, окаймленной лесом, вечер, прохлада, шоссе, закат - катимся к
позициям, отвозим мясо Константину Карловичу.
   Я жаден и жалок. Части в лесу, они отошли, обычная  картина,  эскадрон,
Бахтуров читает сообщение о III Интернационале, о том,  что  съехались  со
всего мира, белая косынка  сестры  мелькает  между  деревьями,  зачем  она
здесь? Едем обратно, что такое Михаил Карлович? Говинский  удрал,  лошадей
нет. Ночь, сплю в экипаже рядом с Михаилом Карловичем. Мы под Белавцами.
   Описать людей, воздух.
   Прошел день, видел  смерть,  белые  дороги,  лошадей  между  деревьями,
восход и закат. Главное - буденновцы, кони, передвижения  и  война,  между
житом ходят степенные, босые и призрачные галичане.
   Ночь на экипаже.
   (У леска стоял с тачанкой писарей).


   2.8.20. Белавцы

   История с тачанкой. Говинский приближается к местечку, конечно, кузнеца
не нашел. Мой скандал с кузнецом, толкнул женщину, визг и слезы.  Галичане
не хотят починять. Арсенал средств,  убеждения,  угрозы,  просьбы,  больше
всего подействовало обещание сахару. Длинная история, один  кузнец  болен,
тащу его к другому, плач, его тащат домой. Мне  не  хотят  стирать  белья,
никакие меры воздействия не помогают.
   Наконец, починяют.
   Устал. В штабе тревога. Уходим. Противник нажимает,  бегу  предупредить
Говинского, зной, боюсь опоздать, бегу по песку, предупредил, догнал  штаб
за селом, никто не берет меня, уходят,  тоска,  еду  несколько  времени  с
Барсуковым, двигаемся на Броды.
   Мне дают санитарную тачанку 2-го эскадрона, подъезжаем к лесу, стоим  с
Иваном повозочным. Приезжают Буденный, Ворошилов, будет  решительный  бой,
ни  шагу  дальше.  Дальше  разворачиваются  все  три  бригады,  говорю   с
комендантом штаба. Атмосфера начала боя, большое поле, аэропланы,  маневры
кавалерии на поле, наша конница, вдали  разрывы,  начался  бой,  пулеметы,
солнце, где-то сходятся, заглушенное ура, мы с Иваном  отходим,  опасность
смертельная, что я чувствую, это не страх, это пассивность,  он,  кажется,
боится, куда ехать, группа с Корочаевым идет направо, мы почему-то налево,
бой кипит,  нас  догоняют  на  лошади  -  раненые,  смертельно  бледный  -
братишка, возьми, штаны окрашены кровью, угрожает нам  стрелять,  если  не
возьмем, осаживаем,  он  страшен,  куртку  Ивана  заливает  кровь,  казак,
остановились, буду перевязывать,  у  того  легкая  рана,  в  живот,  кость
повреждена, везем еще одного, у которого лошадь убили.  Описать  раненого.
Долго плутаем под огнем по полям, ничего не видать, эти равнодушные дороги
и травка, посылаем верховых, выехали на шоссе - куда ехать, Радзивилов или
Броды?
   В Радзивилове должен быть административный штаб и все обозы,  по  моему
мнению, в Броды ехать интересней,  бой  идет  за  Броды.  Победило  мнение
Ивана, одни обозники говорят, что в Бродах - поляки,  обозы  бегут,  штарм
выехал, едем в Радзивилов. Приезжаем ночью. Все это время  ели  морковь  и
горох - сырые, пронзительный голод, грязные, не спали. Я  выбрал  хату  на
окраине Радзивилова. Угадал,  нюх  выработался.  Старик,  девушка.  Кислое
молоко великолепно, съели, готовится чай с молоком, Иван идет за  сахаром,
пулеметная стрельба, грохот обозов, выскакиваем, лошадь захромала, так  уж
полагается, убегаем в панике, стреляют по нас, ничего не понимаем,  сейчас
поймает, мчимся на  мост,  столпотворение,  провалились  в  болото,  дикая
паника, валяется убитый,  брошенные  подводы,  снаряды,  тачанки.  Пробка,
ночь, страх,  обозы  стоят  бесконечные,  двигаемся,  поле,  стали,  спим,
звезды. Во всей этой истории мне  больше  всего  жаль  погибшего  чая,  до
странности жаль. Я об этом думаю всю ночь и ненавижу воину.
   Какая тревожная жизнь.


   3.8.20.

   Ночь в поле, двигаемся с линейкой в Броды. Город  переходит  из  рук  в
руки. Та же ужасная картина, полуразрушено, город ждет снова. Питпункт, на
окраине встречаюсь с Барсуковым. Еду  в  штаб.  Пустынно,  мертво,  уныло.
Зотов спит на стульях,  как  мертвец.  Спят  Бородулин  и  Поллак.  Здание
Пражского  Банка,  обобранное  и  разодранное,  клозеты,  эти   банковские
загородки, зеркальные стекла.
   Говорят,   что   начдив   в   Клекотове,   пробыли   в    опустошенных,
предчувствующих Бродах часа два, чай в парикмахерской. Иван стоит у штаба.
Ехать или не ехать. Едем в  Клекотов,  сворачиваем  с  Лешнювского  шоссе,
неизвестность, поляки или мы, едем на ощупь, лошади замучены, хромает  все
сильнее, едим в селе картошку, показываются бригады, неизъяснимая красота,
грозная сила двигается, бесконечные ряды,  фольварк,  имение  разрушенное,
молотилка, локомобиль Клейтона, трактор, локомобиль работал, жарко.
   Поле сражения,  встречаю  начдива,  где  штаб,  потеряли  Жолнаркевича.
Начинается  бой,  артиллерия  кроет,  недалеко   разрывы,   грозный   час,
решительный  бой  -  остановим  польское  наступление  или  нет,  Буденный
Колесникову и Гришину - расстреляю, они уходят бледные пешком.
   До  этого  -  страшное  поле,  усеянное  порубленными,   нечеловеческая
жестокость, невероятные раны, проломленные  черепа,  молодые  белые  нагие
тела сверкают на солнце, разбросанные записные книжки, листки,  солдатские
книжки. Евангелия, тела в жите.
   Впечатления больше воспринимаю умом. Начинается бой, мне  дают  лошадь.
Вижу, как строятся колонны, цепи, идут в атаку, жалко этих несчастных, нет
людей,  есть  колонны,  огонь  достигает  высочайшей  силы,  в   безмолвии
происходит рубка. Я двигаюсь, слухи об отозвании начдива?
   Начало моих приключений, двигаюсь с обозами к шоссе,  бой  усиливается,
нашел питпункт, на шоссе обстреляли, свист снарядов, разрывы в  20  шагах,
чувство безнадежности,  обозы  скачут,  я  прибился  к  20-му  полку  4-ой
дивизии, раненые, вздорный командир, нет,  говорит,  не  ранен,  ударился,
профессионалы, и все поля, солнце,  трупы,  сижу  у  кухни,  голод,  сырой
горох, лошадь нечем кормить.
   Кухня, разговоры, сидим на траве, полк вдруг  выступает,  мне  нужно  к
Радзивилову,  полк  идет  к  Лешнюву,  и  я  бессилен,  боюсь  оторваться.
Бесконечное  путешествие,  пыльные  дороги,  я  пересаживаюсь  на  телегу,
Квазимодо, два ишака, жестокое зрелище - этот горбатый кучер,  молчаливый,
с лицом темным, как Муромские леса.
   Едем, у меня ужасное чувство - я отдаляюсь от дивизии. Теплится надежда
- потом можно будет проводить раненого в Радзивилов, у раненого  еврейское
бледное лицо.
   Въезжаем в лес, обстрел, снаряды в 100 шагах, бесконечное  кружение  по
опушкам.
   Песок тяжелый, непролазный. Поэма о лошадях замученных.
   Пасека, обыскиваем ульи, четыре хаты в лесу - ничего нет, все обобрано,
я прошу хлеба у красноармейца, он мне отвечает - с евреями не имею дело, я
чужой, в длинных штанах, не свой, я одинок, едем дальше, от усталости едва
сижу на лошади, мне надо самому за  ней  ухаживать,  въехали  в  Конюшков,
крадем ячмень, мне говорят - ищите, берите, все берите - я ищу  сестру  по
деревне, истерика у баб, забирают через 5 минут  после  приезда,  какие-то
бабы бьются,  причитают,  рыдают  невыносимо,  тяжко  от  непрекращающихся
ужасов, ищу сестру, у меня непреодолимая печаль, похитил кружку  молока  у
командира полка, вырвал поляницу из рук сына крестьянки.
   Через 10 минут выезжаем. Вот те  и  на!  Поляки  где-то  близко.  Опять
назад, я думаю, что не выдержу, еще и рысью,  сначала  еду  с  командиром,
потом пристаю к обозам, хочу пересесть на телегу,  у  всех  один  ответ  -
пристали кони, ну, скинь меня и садись сам, сядь,  дорогой,  только  здесь
убитые, я смотрю на рядно, под ним убитые.
   Приезжаем в поле, там много обозов 4-ой дивизии, батарея, опять  кухня,
ищу сестер, тяжелая ночь, хочу спать, надо кормить лошадь, я лежу,  лошади
поедают великолепную пшеницу, красноармейцы в пшенице  -  бледные,  совсем
мертвые. Лошадь мучает, я гоняюсь  за  ней,  пристал  к  сестре,  спим  на
тачанке,  сестра  -  старая,  лысая,  вероятно  еврейка,   мученица,   эта
невыносимая брань, повозочный ее сталкивает, лошади путаются,  повозочного
не разбудишь, он груб и ругается, она говорит - наши герои - ужасные люди.
Она укрывает его, они спят обнявшись, несчастная, старая сестра, хорошо бы
застрелить возницу, брань, ругань, сестра не  от  мира  сего  -  засыпаем.
Просыпаюсь через два часа - украли уздечку.  Отчаяние.  Рассвет.  Мы  в  7
верстах от Радзивилова. Еду на ура. Несчастная лошадь, все мы  несчастные,
полк пойдет дальше. Трогаюсь.
   За этот день - главное - описать красноармейцев и воздух.


   4.8.20.

   Двигаюсь один к Радзивилову. Тяжкая  дорога.  Никого  по  пути,  лошадь
пристала, боюсь на каждом шагу встретить поляков. Прошло  благополучно,  в
районе Радзивилова никаких частей, в местечке - смутно, меня  посылают  на
станцию, опустошенное и совершенно привыкшее к переменам  население.  Шеко
на автомобиле. Я в квартире Буденного. Еврейская семья, барышни, группа из
гимназии Бухтеевой, Одесса, сердце замерло.
   О счастье, дают какао и хлеб. Новости  -  новый  начдив  -  Апанасенко,
новый наштадив - Шеко. Чудеса.
   Приезжает Жолнаркевич с эскадроном, он жалок. Зотов объявляет,  что  он
смещен, пойду торговать на Сухаревку лепешками, что же  новая  школа,  вы,
говорит, войска расставлять умеете, в старину умел, теперь без резервов не
умею.
   У него жар, он говорит то, чего говорить  не  следовало,  перебранка  с
Шеко, тот сразу поднял тон, начальник штаба приказал вам явиться  в  штаб,
мне сдавать нечего,  я  не  мальчик,  чтобы  шляться  по  штабам,  оставил
эскадрон и  уехал.  Уезжает  старая  гвардия,  все  ломается,  вот  и  нет
Константина Карловича.
   Еще впечатление - и тяжкое и незабываемое  -  приезд  на  белой  лошади
начдива с  ординарцами.  Вся  штабная  сволочь,  бегущая  с  курицами  для
командарма, относятся  покровительственно,  хамски,  Шеко  -  высокомерен,
спрашивает об операциях, тот объясняет, улыбается,  великолепная,  статная
фигура и отчаяние. Вчерашний бой - блестящий успех  6-ой  дивизии  -  1000
лошадей, 3 полка загнаны в окопы,  противник  разгромлен,  отброшен,  штаб
дивизии  в  Хотине.  Чей  это  успех  -  Тимошенки  или  Апанасенки?  Тов.
Хмельницкий  -  еврей,  жрун,  трус,  нахал,  при  командарме  -   курица,
поросенок,  кукуруза,  его  презирают  ординарцы,   нахальные   ординарцы,
единственная забота ординарцев - курицы, сало, жрут, жирные,  шоферы  жрут
сало, - все на крылечке перед домом. Лошади есть нечего.
   Настроение совсем другое, поляки  отступают,  Броды  хотя  ими  заняты,
снова бьем, вывез Буденный.
   Хочу спать, не могу.  Перемены  в  жизни  дивизии  будут  иметь  важное
значение. Шеко на подводе. Я с эскадроном. Едем на Хотин, опять  рысь,  15
верст сделали. Живу у Бахтурова. Он убит, нет начдива,  чувствует,  что  и
ему не быть. Дивизия потрясена, бойцы ходят тихие, -  нарастает  или  нет.
Наконец-то я поужинал - мясо, мед. Описать Бахтурова,  Ивана  Ивановича  и
Петро. Сплю в клуне, наконец-то покой.


   5.8.20. Хотин

   День покоя. Ем, шляюсь по залитой солнцем  деревне,  отдыхаем,  обедал,
ужинал - есть мед, молоко.
   Главное - внутренние перемены, все перевернуто.
   Начдива жалко до боли, казачество  волнуется,  разговоры  из-под  угла,
интересное явление, собираются, шепчутся,  Бахтуров  подавлен,  герой  был
начдив, теперь командир в комнату  не  пускает,  из  600  -  6000,  тяжкое
унижение,  в  лицо  бросили  -  вы  предатель,  Тимошенко   засмеялся,   -
Апанасенко, новая и яркая фигура, некрасив,  коряв,  страстен,  самолюбив,
честолюбив, написал воззвание в Ставрополь и на Дон о непорядках тыла, для
того, чтобы сообщить в родные места, что он начдив. Тимошенко  был  легче,
веселее, шире и, может быть, хуже. Два человека,  не  любили  они,  верно,
друг друга. Шеко разворачивается, невероятно корявые приказы, высокомерие.
Совсем другая работа штаба. Обозов и административного штаба  нету.  Лепин
поднял голову - он зол, туп и возражает Шеко.
   Вечером музыка и пляска -  Апанасенко  ищет  популярности,  круг  шире,
Бахтурову выбирает лошадь  из  польских,  нынче  все  ездят  на  польских,
великолепные кони, узкогрудые,  высокие,  английские,  рыжие  кони,  этого
нельзя забыть. Апанасенко заставляет проводить лошадей.
   Целый день - разговоры об интригах. Письмо в тыл.
   Тоска по Одессе.
   Запомнить - фигура, лицо, радость Апанасенки, его любовь к лошадям, как
проводит лошадей, выбирает для Бахтурова.
   Об ординарцах, связывающих свою судьбу с "господами". Что будет  делать
Михеев, хромой Сухоруков, все эти  Гребушки,  Тарасовы,  Иван  Иванович  с
Бахтуровым. Все идут следом.
   О  польских  лошадях,  об  эскадронах,  скачущих  в  пыли  на  высоких,
золотистых, узкогрудых польских конях. Чубы, цепочки, костюмы из ковров.
   В болоте завязли 600 коней, несчастные поляки.


   6.8.20. Хотин

   На том же месте. Приводимся в порядок, куем лошадей,  едим,  перерыв  в
операциях.
   Моя хозяйка - маленькая, пугливая,  хрупкая  женщина  с  измученными  и
кроткими глазами. Боже, как ее мучают  солдаты,  это  бесконечное  варево,
крадем мед. Приехал домой хозяин, бомбы с аэроплана угнали у  него  коней.
Старик не ел 5 суток, теперь  отправляется  по  белу  свету  искать  своих
коней, эпопея. - Старый старик.
   Знойный день, густая, белая  тишина,  душа  радуется,  кони  стоят,  им
молотят овес, возле них целый день спят казаки, кони  отдыхают  -  это  на
первом плане.
   Изредка мелькает фигура Апанасенки, в отличие от замкнутого  Тимошенки,
он - свой, он - отец-командир.
   Утром уезжает Бахтуров, за ним свита, слежу за работой нового военкома,
тупой, но обтесавшийся московский рабочий, вот в чем сила - шаблонные,  но
великие пути, три военкома - обязательно описать прихрамывающего Губанова,
грозу  полка,  отчаянного  рубаку,  молодого  23-летнего  юношу,  скромный
Ширяев, хитрый Гришин. Сидят в садку, военком  выспрашивает,  сплетничают,
высокопарно говорят о мировой революции, хозяйка отряхивает яблоки, потому
что все объели, секретарь военкома, длинный, с звонким голосом ходит, ищет
пищу.
   В штабе новые веяния - Шеко пишет  особенные  приказы,  высокопарные  и
трескучие, но короткие и энергичные,  подает  свои  мнения  Реввоенсовету,
действует по собственной инициативе.
   Все грустят о Тимошенко, бунта не будет.
   Почему у меня непроходящая тоска? Потому, что далек от дома, потому что
разрушаем, идем как вихрь, как лава, всеми ненавидимые, разлетается жизнь,
я на большой непрекращающейся панихиде.
   Иван Иванович - сидя на скамейке, говорит о днях, когда он тратил по 20
тысяч,  по  30  тысяч.  У  всех  есть  золото,  все  набрали  в   Ростове,
перекидывали через седло мешок с деньгами и пошел. Иван Иванович одевал  и
содержал женщин. Ночь, клуня, душистое сено, но воздух тяжелый,  чем-то  я
придавлен, грустной бездумностью моей жизни.


   7.8.20. Берестечко

   Теперь вечер, 8. Только что  зажглись  лампы  в  местечке.  В  соседней
комнате панихида. Много евреев,  заунывные  родные  напевы,  покачиваются,
сидят по скамьям, две свечи, неугасимая лампочка на подоконнике.  Панихида
по внучке хозяина, умершей от испуга  после  грабежей.  Мать  плачет,  под
молитву, рассказывает мне, мы стоим у стола, горе молотит меня вот уже два
месяца. Мать показывает карточку,  истертую  от  слез,  и  все  говорят  -
красавица необычайная,  какой-то  командир  бегал  за  яром,  стук  ночью,
поднимали с кровати, рылись  поляки,  потом  казаки,  беспрерывная  рвота,
истекла. И главное у евреев - красавица, такой в местечке не было.
   Памятный день. Утром  -  из  Хотина  в  Берестечко.  Еду  с  секретарем
военкома Ивановым, длинный, прожорливый парень без стержня, оборванец -  и
вот, муж певицы Комаровой, мы концертировали, я ее выпишу. Русский менаде.
   Труп убитого поляка, страшный труп, вздутый и голый, чудовищно.
   Берестечко переходило несколько раз из рук в  руки.  Исторические  поля
под Берестечком, казачьи могилы. И вот главное, все повторяется  -  казаки
против поляков, больше - хлоп против пана.
   Местечко не забуду, дворы крытые, длинные, узкие, вонючие, всему  этому
100-200 лет, население крепче, чем в других местах, главное - архитектура,
белые  водянисто-голубые  домики,  улички,  синагоги,  крестьянки.   Жизнь
едва-едва налаживается.  Здесь  было  здорово  жить  -  ценное  еврейство,
богатые хохлы, ярмарки по  воскресеньям,  особый  класс  русских  мещан  -
кожевников, торговля с Австрией, контрабанда.
   Евреи здесь менее фанатичны, более  нарядны,  ядрены,  как  будто  даже
веселее, старые старики, капоты, старушки, все дышит стариной,  традицией,
местечко насыщено кровавой историей еврейско-польского гетто. Ненависть  к
полякам единодушна. Они грабили, мучили, аптекарю  раскаленным  железом  к
телу, иголки под ногти, выщипывали волосы за то, что стреляли в  польского
офицера - идиотизм. Поляки сошли с ума, они губят себя.
   Древний костел,  могилы  польских  оф