оцентность и ортодоксальность (ортобокс, как говорит  Харченко),  что
никуда не сдвинешь... Удивились мы дня два тому назад, он спросил,  почему
я не  поздравляю.  Я  ответила:  кого  поздравлять  -  его  или  советскую
власть?.. Он понял,  вильнул,  сказал:  "Звоните..."  Об  этом  немедленно
пронюхала супруга. Вчера - звонок:  "Клавдюша,  мы  теперь  прикреплены  к
ГОРТ, если тебе нужно что из белья..." Я ответила, что надеюсь  дожить  до
мировой революции со своей собственной книжкой...
   Теперь - о себе. Да будет тебе известно - я управделами Нефтесиндиката.
Намечалось  давно,  я  отказывалась.  Мои   доводы   -   неспособность   к
канцелярской работе и затем желание  поступить  в  Промакадемию...  Вопрос
четыре раза стоял на бюро, пришлось согласиться, теперь не  раскаиваюсь...
Отсюда ясная картина предприятия, кое-что  удалось  сделать,  организовала
экспедицию на нашу  часть  Сахалина,  усилила  разведку,  много  занимаюсь
Нефтяным институтом. Зинаида при мне. Она здорова, скоро родит,  перипетий
было много... О беременности Зинаида сказала своему  Максу  Александровичу
(я зову его Макс и Мориц) поздно,  пошел  четвертый  месяц.  Он  изобразил
восторг, запечатлел на Зинаидином лбу ледяной поцелуй и потом дал  понять,
что  ему  предстоит  великое  научное  открытие,  мысли  его   далеки   от
действительной   жизни,   нельзя   себе   вообразить   что-нибудь    более
неприспособленное к семейной жизни, чем он, Макс Александрович  Шоломович,
но, конечно, он не задумается от всего  отказаться  и  прочее,  и  прочее,
прочее... Зинаида, будучи  женщиной  двадцатого  столетия,  заплакала,  но
характер выдержала... Ночью она не спала, задыхалась, вытягивала шею. Чуть
свет,  непричесанная,  страшная,  в  старой  юбке  помчалась  в  Гипромез,
наговорила ему, что она просит забыть вчерашнее, ребенка она уничтожит, но
никогда  этого  людям  не  простит...  Все  это  происходит   в   коридоре
Гимпромеза, в толкучке. Макс и Мориц краснеет, бледнеет, бормочет:
   - Надо созвониться, встретиться...
   Зинаида не дослушала, полетела ко мне и объявила:
   - Завтра на работу не выйду!
   Меня взорвало, сдерживаться не  сочла  нужным  и  левиты  прочитала  ей
по-настоящему... Подумать только - девке четвертый  десяток,  красотой  не
блещет, хороший мужик на нее не  высморкается,  подвернулся  этот  Макс  и
Мориц (и то не на нее, а на чужую расу,  на  предков-аристократов  полез),
запопала от него штучку, держи, расти... Метисы  от  евреев  очень  хороши
получаются, мы знаем, - погляди, какой экземпляр  у  Ани,  -  да  и  когда
рожать, если не теперь, когда мускулы живота еще  действуют,  когда  можно
еще плод этот выкормить?! На все один ответ: "Я не  могу,  чтобы  у  моего
ребенка не  было  отца",  то  есть  девятнадцатое  столетие  продолжается,
папаша-генерал выйдет из кабинета с иконой и проклянет (или без иконы - не
знаю, как там проклинали), девки стащат младенца в воспитательный  или  на
деревню к кормилке.
   - Вздор, Зинаида, - говорю  я  ей,  -  другие  времена,  другие  песни,
обойдемся без Макса и Морица...
   Не успела я договорить, позвали на собрание. К тому времени остро  стал
вопрос о Викторе Андреевиче. Тут подоспело  решение  ЦК  о  том,  чтобы  в
отмену прежнего варианта пятилетки довести в 1932 году добычу нефти до  40
миллионов тонн. Разработать материалы поручили плановикам, то есть Виктору
Андреевичу. Он заперся у себя, потом вызывает меня  и  показывает  письмо.
Адресовано президиуму ВСНХ. Содержание: слагаю с себя  ответственность  за
плановый отдел. Цифру в сорок миллионов тонн считаю  произвольной.  Больше
трети предположено взять с неразведанных  областей,  что  означает  делить
шкуру медведя, не только не убитого, но еще не  выслеженного...  Далее,  с
трех крекинг-установок, действующих сегодня,  мы  перескакиваем,  согласно
новому плану, к ста двадцати в последнем году пятилетки. Это при  дефиците
металла и  при  том,  что  сложнейшее  производство  крекингов  у  нас  не
освоено... Кончалось письмо  так:  подобно  всем  смертным  я  предпочитаю
стоять  за  высокие  темпы,  но  сознание  долга...  и  прочее  и  прочее.
Прочитала. Он спрашивает:
   - Посылать или нет?
   Я говорю:
   - Виктор Андреевич, доводы ваши и вся установка для  меня  неприемлемы,
но я не считаю себя вправе советовать скрывать свои взгляды...
   Письмо он отослал. ВСНХ - на дыбы. Назначили собрание. От ВСНХ  приехал
Багриновский. На стене укрепили карту Союза с  новыми  месторождениями,  с
трубчатками, нефте- и продуктопроводами; как сказал Багриновский:
   - Страна с новым кровообращением...
   На собрании молодые инженеры из  типа  "всеядных"  требовали  поставить
Виктора Андреевича на колени. Я выступила, говорила сорок пять минут.  "Не
сомневаясь  в  знаниях  и  доброй  воле  профессора  Клоссовского  и  даже
преклоняясь перед ним, мы отвергаем фетишизм  цифр,  в  плену  которых  он
находится", - вот мысль, которую я защищала.
   - Отвергнем таблицу умножения как правило  государственной  мудрости...
На основании голых цифр можно ли было сказать, что  мы  выполним  нефтяную
пятилетку по части добычи в два с половиной  года?..  На  основании  голых
цифр можно ли было сказать, что мы с 1931 года увеличим экспорт  в  девять
раз и выйдем на второе место после Соединенных Штатов?
   После меня выступил Мурадьян с критикой направления нефтепровода Каспий
- Москва. Виктор Андреевич молча делал  заметки.  На  щеках  его  выступил
старческий румянец,  румянец  венозной  крови...  Мне  было  жалко,  я  не
дослушала, ушла к себе. Зинаида все сидит в кабинете, сцепив руки.
   - Будешь рожать, - спрашиваю, - или нет?
   Она смотрит и не видит, голова пошатывается, говорит, и  в  словах  нет
звука.
   - Нас двое, Клавдюша, - говорит она мне, - я и  мое  горе,  точно  горб
приклеили... И как скоро все забывается, вот уж и не помню, как живут люди
без несчастья...
   Говорит она это, нос вытянулся еще больше, покраснел, мужицкие скулы (у
дворян бывают такие скулы) выперли... Макс и Мориц, думаю,  не  больно  бы
воспламенился, увидев тебя такую... Я раскричалась, прогнала ее  на  кухню
картошку чистить... Не смейся, приедешь - и тебя заставим. На проектировку
Орского завода дали такие сроки, что конструкторская  и  чертежники  сидят
день и ночь, на обед Васена  начистит  им  картошки  с  селедкой,  изжарит
яичницу - и снова трубят... Ушла она на кухню. Через  минуту  слышу  крик.
Прибегаю - Зинаида моя на полу, пульса нет, глаза закатились... Измучились
мы с ней нельзя  сказать  как:  Виктор  Андреевич,  Васена  и  я.  Вызвали
доктора. Сознание вернулось к ней ночью, она  потрогала  мою  руку,  -  ты
знаешь Зину, необыкновенную ее нежность... Я вижу: все перегорело в ней за
эти часы и все родилось вновь... Времени упускать было нельзя.
   - Зинуша, - говорю  я,  -  мы  позвоним  Розе  Михайловне  (она  у  нас
по-прежнему по этим  делам  придворная),  что  ты  раздумала,  что  ты  не
придешь... Можно мне позвонить?
   Она сделала знак, что можно, иди. На  диване  возле  нее  сидел  Виктор
Андреевич, все пульс щупал. Я отошла, слушаю он говорит:
   - Мне 65 лет, Зинуша, тень от меня  на  землю  все  слабее  ложится.  Я
ученый, старый человек, и вот бог (все - бог!) так сделал,  что  последние
пять лет моей жизни  совпадают  с  этой,  -  ну,  вы  знаете  с  чем  -  с
пятилеткой... Теперь мне уж до самой смерти не передохнуть, не подумать  о
себе... И если бы по вечерам не приходила моя дочь и не  хлопала  меня  по
плечу, если бы сыновья не писали мне писем, я был бы так  грустен,  что  и
сказать нельзя... Родите, Зинуша, мы с Клавдией Павловной возьмем шефство.
   Старик бормочет, я звоню Розе Михайловне, что вот,  мол,  душечка  Роза
Михайловна, Мурашова обещалась прийти завтра, так вот она  раздумала...  В
телефон молодцеватый голос:
   - Блестяще, что раздумала, совершенно чудно...
   Придворная наша - все та  же:  розовая  шелковая  кофточка,  английская
юбка, завита, душ, гимнастика, хахали...
   Перевезли Зинаиду домой, я уложила ее потеплее, заварила чаю. Спали  мы
вместе, - тут и поплакали, вспомнили, что не надо  было,  все  обговорили,
так, перемешав слезы, и заснули... Мой  "черт"  сидел  тихонько,  работал,
переводил с немецкого техническую книгу. Ты бы, Даша, "черта" не узнала  -
он присмирел, съежился, притих. Меня это мучает... Целый день гнет спину в
Госплане, вечером - переводы.
   - Зинаида родит, - я ему говорю. - Как  назвать  мальчика?  (О  девочке
никто не помышляет). - Решили - Иваном, - Юрии и Леониды надоели...  Будет
он парень, наверное, сволочеватый, с острыми зубами, зубов - на шестьдесят
человек. Горючего мы ему наготовили, будет катать барышень  куда-нибудь  в
Ялту, в Батум, - не то, что нас - на Воробьевы горы... До свидания,  Даша.
"Черт" напишет отдельно. Как твои дела?
   Клавдия.

   ...Строчу у себя на службе,  над  головой  грохот,  с  потолка  валится
штукатурка. Дом наш, оказывается, еще крепок, к прежним четырем этажам  мы
пристраиваем еще четыре. Москва вся разрыта, в окопах,  завалена  трубами,
кирпичами, трамвайные линии перепутаны, ворочают хоботом привезенные из-за
границы машины, трамбуют, грохочут,  пахнет  смолой,  дым  идет,  как  над
пожарищем... Вчера на  Варварской  площади  видела  одного  парня...  Рожа
широкая, красная бритая голова блестит, косоворотка  без  пояса,  на  босу
ногу сандалии. Прыгали мы с  ним  с  кочки  на  кочку,  с  горы  на  гору,
вылезали, снова проваливались...
   - Вот она, когда сражения пошла, - он мне говорит. - Теперь, барышня, в
Москве самый фронт, самая война...
   Рожа добрая, улыбается, как ребенок. Так его и вижу перед собой..."



УЛИЦА ДАНТЕ

   От пяти до семи гостиница наша  "Hotel  Danton"  [отель  Дантон  (фр.)]
поднималась в воздух от стонов любви. В номерах орудовали мастера. Приехав
во Францию с убеждением, что народ ее обессилел, я  немало  удивился  этим
трудам. У нас женщину не доводят до такого накала, далеко нет.  Мой  сосед
Жан Бьеналь сказал мне однажды:
   - Mon vieux, за тысячу лет нашей истории мы  сделали  женщину,  обед  и
книгу... В этом никто нам не откажет...
   В  деле   познания   Франции   Жан   Бьеналь,   торговец   подержанными
автомобилями, сделал для меня больше, чем книги,  которые  я  прочитал,  и
города,  которые  я  видел.  Он  спросил  при  первом  знакомстве  о  моем
ресторане, о моем кафе, о публичном доме, где я бываю. Ответ ужаснул его.
   - On va refaire votre vie... [нужно переделать вашу жизнь... (фр.)]
   И мы ее переделали. Обедать мы стали в харчевне  скотопромышленников  и
торговцев вином - против Halles aux vins [винный рынок (фр.)].
   Деревенские девки в шлепанцах подавали  нам  омаров  в  красном  соусе,
жаркое из зайца, начиненного чесноком и трюфелями, и вино, которого нельзя
было достать в другом  месте.  Заказывал  Бьеналь,  платил  я,  но  платил
столько, сколько  платят  французы.  Это  не  было  дешево,  но  это  была
настоящая цена. И эту же  цену  я  платил  в  публичном  доме,  содержимом
несколькими сенаторами возле Gare St.Lazare  [вокзал  Сент  Лазар  (фр.)].
Бьеналю стоило большего труда представить меня обитательницам этого  дома,
чем если бы я захотел присутствовать на заседании палаты,  когда  свергают
министерство. Вечер мы кончали у  Porte  Mailot  в  кафе,  где  собираются
устроители матчей бокса и автомобильные гонщики. Учитель мой принадлежал к
той половине нации, которая торгует автомобилями; другая их обменивает. Он
был агентом Рено и торговал больше всего  с  румынскими  дельцами,  самыми
грязными из дельцов. В  свободное  время  Бьеналь  обучал  меня  искусству
купить подержанный автомобиль.  Для  этого,  по  его  словам,  нужно  было
отправиться на Ривьеру к концу  сезона,  когда  разъезжаются  англичане  и
бросают в гаражах машины, послужившие два  или  три  месяца.  Сам  Бьеналь
разъезжал  на  облупившемся  "рено",  которым  он  управлял,  как   самоед
управляет собаками. По воскресеньям  мы  отправлялись  на  прыгающем  этом
возке за сто двадцать километров в Руан есть утку,  которую  там  жарят  в
собственной ее крови.  Нас  сопровождала  Жермен,  продавщица  перчаток  в
магазине на Rue Royale [Королевская улица (фр.)]. Их дни с  Бьеналеи  были
среда и воскресенье. Она приходила в пять  часов.  Через  мгновенье  в  их
комнате раздавались ворчание, стук падающих тел, возглас испуга,  и  потом
начиналась нежная агония женщины:
   - Oh, Jean... [о, Жан... (фр.)]
   Я высчитывал про себя: ну, вот  вошла  Жермен,  она  закрыла  за  собой
дверь, они поцеловали друг друга, девушка сняла с себя шляпу,  перчатки  и
положила их на стол,  и  больше,  но  моему  расчету,  времени  у  них  не
оставалось. Его не оставалось на то, чтобы  раздеться.  Не  произнесши  ни
одного слова, они прыгали в своих  простынях,  как  зайцы.  Постонав,  они
помирали со смеху и лепетали о своих делах. Я знал об этом все, что  может
знать сосед, живущий за дощатой перегородкой. У Жермен были  несогласия  с
мосье Анриш, заведующим магазином. Родители ее жили в Туре, она  ездила  к
ним в гости. В одну из суббот она купила себе меховую горжетку,  в  другую
субботу слушала  "Богему"  в  Гранд-Опера.  Мосье  Анриш  заставлял  своих
продавщиц носить  гладкие  костюмы  tailleur  [английский  дамский  костюм
(фр.)]. Мосье Анриш энглезировал Жермен, она стала в ряды деловых  женщин,
плоскогрудых,  подвижных,  завитых,   подкрашенных   пылающей   коричневой
краской, но полная щиколотка  ее  ноги,  низкий  и  быстрый  смех,  взгляд
внимательных и блестящих глаз и  этот  стон  агонии  -  oh,  Jean!  -  все
оставлено было для Бьеналя.
   В дыму и золоте парижского вечера двигалось перед нами сильное и тонкое
тело Жермен; смеясь, она откидывала голову и  прижимала  к  груди  розовые
ловкие  пальцы.  Сердце  мое  согревалось  в  эти  часы.  Нет  одиночества
безвыходнее, чем одиночество в Париже.
   Для всех пришедших  издалека  этот  город  есть  род  изгнания,  и  мне
приходило на ум, что Жермен нужна нам больше, чем Бьеналю. С этой мыслью я
уехал в Марсель.
   Прожив месяц в Марселе,  я  вернулся  в  Париж.  Я  ждал  среды,  чтобы
услышать голос Жермен.
   Среда прошла, никто не нарушил молчания за  стеной.  Бьеналь  переменил
свой день. Голос женщины раздался в четверг, в  пять  часов,  как  всегда.
Бьеналь дал своей гостье время на то, чтобы снять шляпу и перчатки. Жермен
переменила  день,  но  она  переменила  и  голос.  Это  не   было   больше
прерывистое, умоляющее oh, Jean...  и  потом  молчание,  грозное  молчание
чужого счастья. Оно  заменилось  на  этот  раз  домашней  хриплой  возней,
гортанными выкриками. Новая Жермен скрипела зубами, с размаху валилась  на
диван и в промежутках рассуждала густым протяжным голосом. Она  ничего  не
сказала о мосье Анриш, а прорычав до  семи  часов,  собралась  уходить.  Я
приоткрыл дверь, чтобы встретить ее, и увидел идущую по коридору мулатку с
поднятым  гребешком  лошадиных  волос,  с  выставленной  вперед   большой,
отвислой  грудью.  Мулатка,  шаркая  ногами  в  разносившихся  туфлях  без
каблуков, прошла по коридору. Я постучал к Бьеналю. Он валялся на  кровати
без пиджака, измятый, посеревший, в застиранных носках.
   - Mon vieux, вы дали отставку Жермен?..
   - Cette femme est folle [эта женщина сумасшедшая (фр.)], - ответил он и
стал ежиться, - то, что на свете бывает зима и лето, начало и  конец,  то,
что  после  зимы  наступает  лето  и  наоборот,  -  все  это  не  касается
мадемуазель Жермен, все это песни не для нее... Она навьючивает вас  ношей
и требует, чтобы  вы  ее  несли...  куда?  никто  этого  не  знает,  кроме
мадемуазель Жермен...
   Бьеналь сел на кровати, штаны обмялись вокруг жидких его  ног,  бледная
кожа  головы  просвечивала  сквозь  слипшиеся  волосы,  треугольник   усов
вздрагивал. Макон по четыре  франка  за  литр  поправил  моего  друга.  За
десертом он пожал плечами и сказал, отвечая своим мыслям:
   - ...Кроме вечной любви, на свете есть еще румыны,  векселя,  банкроты,
автомобили с лопнувшими рамами. Oh, j'en ai plein le  dos...  [о,  у  меня
достаточно хлопот... (фр.)]
   Он повеселел в кафе де-Пари за рюмкой коньяку. Мы сидели на террасе под
белым тентом.  Широкие  полосы  были  положены  на  нем.  Перемешавшись  с
электрическими звездами, по тротуару текла толпа. Против  нас  остановился
автомобиль, вытянутый, как мина. Из него  вышел  англичанин  и  женщина  в
собольей накидке. Она проплыла мимо нас в нагретом облаке  духов  и  меха,
нечеловечески длинная, с маленькой фарфоровой светящейся головой.  Бьеналь
подался вперед, увидев ее, выставил ногу в трепаной штанине  и  подмигнул,
как подмигивают девицам с Rue de la Gaite [улица Веселья  (фр.)].  Женщина
улыбнулась углом карминного рта, наклонила едва заметно обтянутую  розовую
голову и, колебля и волоча змеиное тело,  исчезла.  За  ней,  потрескивая,
прошел негнущийся англичанин.
   - Ah, canaille! [а, каналья (фр.)] - сказал им  вслед  Бьеналь.  -  Два
года назад с нее довольно было аперитива...
   Мы расстались с ним поздно. В субботу я назначил себе пойти  к  Жермен,
позвать ее в театр, поехать с ней  в  Шартр,  если  она  захочет,  но  мне
пришлось увидеть их - Бьеналя и бывшую его подругу - раньше  этого  срока.
На следующий день вечером полицейские заняли входы в отель  Дантон,  синие
их плащи распахнулись в нашем вестибюле. Меня пропустили, удостоверившись,
что я принадлежу к числу жильцов мадам  Трюффо,  нашей  хозяйки.  Я  нашел
жандармов у порога моей комнаты. Дверь из номера Бьеналя была  растворена.
Он лежал на полу в луже крови, с помутившимися  и  полузакрытыми  глазами.
Печать уличной смерти застывала на нем. Он был зарезан, мой друг  Бьеналь,
и хорошо зарезан. Жермен в  костюме  tailleur  и  шапочке,  сдавленной  по
бокам, сидела у стола. Здороваясь со мной, она склонила голову,  и  с  нею
вместе склонилось перо на шапочке...
   Все это случилось в шесть часов вечера, в час любви; в  каждой  комнате
была женщина. Прежде чем уйти - полуодетые, в чулках до бедер, как пажи, -
они торопливо накладывали на себя румяна и черной  краской  обводили  рты.
Двери были раскрыты, мужчины  в  незашнурованных  башмаках  выстроились  в
коридоре. В  номере  морщинистого  итальянца,  велосипедиста,  плакала  на
подушке босая девочка. Я спустился вниз, чтобы предупредить мадам  Трюффо.
Мать этой  девочки  продавала  газеты  на  улице  Сен-Мишель.  В  конторке
собрались  уже  старухи  с  нашей  улицы,  с  улицы  Данте:  зеленщицы   и
консьержки, торговки каштанами  и  жареным  картофелем,  груды  зобастого,
перекошенного мяса, усатые, тяжело дышавшие, в бельмах и багровых пятнах.
   - Voila que n'est pas gai, - сказал я, входя, - quel malheur! [Вот кому
невесело. Какой ужас! (фр.)]
   - C'est l'amour, monsieur... Elle l'aimait...  [Это  любовь,  сударь...
Она любила его... (фр.)]
   Под кружевцем вываливались лиловые груди мадам  Трюффо,  слоновые  ноги
расставились посреди комнаты, глаза ее сверкали.
   - L'amore, - как эхо сказала  за  ней  синьора  Рокка,  содержательница
ресторана на  улице  Данте.  -  Dio  cartiga  quelli,  chi  non  conoseono
l'amore... [Любовь. Бог наказывает тех, кто не знает любви... (ит.)]
   Старухи сбились вместе и бормотали все разом. Оспенный пламень зажег их
щеки, глаза вышли из орбит.
   - L'amour, - наступая на меня, повторила  мадам  Трюффо,  -  c'est  une
grosse affaire, l'amour... [любовь - это великое дело, любовь... (фр.)]
   На  улице  заиграл  рожок.  Умелые  руки  поволокли  убитого  вниз,   к
больничной карете. Он стал номером, мой друг  Бьеналь,  и  потерял  имя  в
прибое Парижа. Синьора Рокка подошла к  окну  и  увидела  труп.  Она  была
беременна, живот грозно выходил из нее, на оттопыренных боках лежал  шелк,
солнце прошло по желтому, запухшему ее лицу, по желтым мягким волосам.
   - Dio, - произнесла синьора Рокка, - tu non  perdoni  quelli,  chi  non
ama.