.. [Господи, ты не прощаешь тем, кто не любит (ит.)]
   На истертую  сеть  Латинского  квартала  падала  тьма,  в  уступах  его
разбегалась низкорослая толпа, горячее чесночное дыхание  шло  из  дворов.
Сумерки накрыли дом мадам Трюффо, готический фасад  его  с  двумя  окнами,
остатки башенок и завитков, окаменевший плющ.
   Здесь жил Дантон полтора столетия тому назад. Из своего окна  он  видел
замок Консьержери, мосты, легко переброшенные  через  Сену,  строй  слепых
домишек, прижатых к реке,  то  же  дыхание  восходило  к  нему.  Толкаемые
ветром, скрипели ржавые стропила и вывески заезжих дворов.



СУЛАК

   В двадцать втором году в Винницком районе была разгромлена банда Гулая.
Начальником штаба был у него Адриян Сулак, сельский учитель.  Ему  удалось
уйти за рубеж в Галицию, вскоре газеты сообщили о его смерти. Через  шесть
лет после этого сообщения  мы  узнали,  что  Сулак  жив  и  скрывается  на
Украине. Чернышеву и  мне  поручили  поиски.  С  мандатами  зоотехников  в
кармане мы  отправились  в  Хощеватое,  на  родину  Судака.  Председателем
сельрады оказался  там  демобилизованный  красноармеец,  парень  добрый  и
простоватый.
   - Вы тут кувшина молока не расстараетесь, - сказал  он  нам,  -  в  том
Хощеватом людей живьем едят...
   Расспрашивая о ночлеге, Чернышев навел разговор на хату Сулака.
   - Можно, - сказал председатель, - у цей вдовы и хатына есть...
   Он повел нас на край села, в дом,  крытый  железом.  В  горнице,  перед
грудой холста, сидела карлица в  белой  кофте  навыпуск.  Два  мальчика  в
приютских куртках, склонив стриженые головы, читали книгу. В  люльке  спал
младенец с раздутой, белесой головой. На всем лежала холодная монастырская
чистота.
   - Харитина Терентьевна, - неуверенным голосом  сказал  председатель,  -
хочу хороших людей к тебе постановить.
   Женщина показала нам хатыну и вернулась к своему холсту.
   - Ця вдова не откажет, - сказал председатель, когда мы вышли, -  у  ней
обстановка такая...
   Оглядываясь по сторонам, он рассказал,  что  Сулак  служил  когда-то  у
желто-блакитных, а от них перешел к папе римскому.
   - Муж у папы римского, - сказал Чернышев, - а жена  в  год  по  ребенку
приводит...
   - Живое дело, - ответил председатель, увидел на дороге подкову и поднял
ее, - вы на эту вдову не глядите, что  она  недомерок,  у  ней  молока  на
пятерых хватит. У ней молоком другие женщины заимствуются...
   Дома председатель зажарил яичницу с салом и поставил водки. Опьянев, он
полез на печь. Оттуда мы услышали шепот, детский плач.
   - Ганночко, божусь тебе, - бормотал наш хозяин, - божусь  тебе,  завтра
до вчительки пойду...
   - Разговорились, - крикнул Чернышев, лежавший рядом со  мной,  -  людям
спать не даешь...
   Всклокоченный председатель выглянул из-за лечи; ворот  его  рубахи  был
расстегнут, босые ноги свисали книзу.
   - Вчителька в школе трусов на развод давала, - сказал  он  виновато,  -
трусиху дала, а самого нет... Трусиха побыла, побыла, а тут  весна,  живое
дело, она и подалась в  лес.  Ганночко,  -  закричал  вдруг  председатель,
оборачиваясь к девочке, - завтра до вчительки пойду,  пару  тебе  принесу,
клетку сделаем...
   Отец с дочерью долго еще переговаривались за печкой, он все  вскрикивал
"Ганночко", потом заснул. Рядом со мной на сене ворочался Чернышев.
   - Пошли, - сказал он.
   Мы встали. На чистом,  без  облачка,  небе  сияла  луна.  Весенний  лед
затянул лужи. На огороде Судака, заросшем бурьяном, торчали  голые  стебли
кукурузы, валялось обломанное железо. К огороду примыкала конюшня,  внутри
ее слышался шорох, в расщелинах досок мелькал свет. Подкравшись к воротам,
Чернышев налег на них, запор поддался. Мы вошли и  увидели  раскрытую  яму
посреди конюшни, на дне ее сидел человек. Карлица в белой кофте стояла над
краем ямы с миской борща в руках.
   - Здравствуй, Адриян, - сказал Чернышев, - ужинать собрался?..
   Упустив миску, карлица бросилась ко мне и  укусила  за  руку.  Зубы  ее
свело, она тряслась и стонала. Из ямы выстрелили.
   - Адриян, - сказал Чернышев и отскочил, - нам тебя живого надо...
   Сулак внизу возился с затвором, затвор щелкнул.
   - С тобой как с человеком разговаривают, - сказал Чернышев и выстрелил.
   Сулак прислонился  к  желтой  оструганной  стене,  потрогал  ее,  кровь
вылилась у него изо рта и ушей и он упал.
   Чернышев остался на страже. Я побежал за председателем. В ту же ночь мы
увезли  убитого.  Мальчики  шли  рядом  с  Чернышевым  по  мокрой,  тускло
блиставшей  дороге.  Ноги  мертвеца  в  польских   башмаках,   подкованных
гвоздями, высовывались из телеги.  В  головах  у  мужа  неподвижно  сидела
карлица. В затмевающемся свете луны  лицо  ее  с  перекосившимися  костями
казалось металлическим. На маленьких ее коленях спал ребенок.
   - Молочная, - сказал вдруг Чернышев,  шагавший  по  дороге,  -  я  тебе
покажу молоко...



СУД (Из записной книжки)

   Мадам Бляншар, шестидесяти одного года от роду, встретилась в  кафе  на
Boulevard des Italiens [Итальянский бульвар (фр.)] с бывшим подполковником
Иваном Недачиным.  Они  полюбили  друг  друга.  В  их  любви  было  больше
чувственности, чем рассудка. Через три месяца подполковник бежал с акциями
и драгоценностями, которые мадам Бляншар поручила ему оценить у ювелира на
Rue de la Paix [улица Мира (фр.)].
   - Acces de folie  passagere  [припадок  временного  безумия  (фр.)],  -
определил врач припадок, случившийся с мадам Бляншар. Вернувшись к  жизни,
старуха  повинилась  невестке.  Невестка  заявила  в   полицию.   Недачина
арестовали на Монпарнасе в погребке, где пели московские цыгане. В  тюрьме
Недачин пожелтел и обрюзг. Судили его в  четырнадцатой  камере  уголовного
суда.  Первым  прошло  автомобильное  дело,  затем  предстал  перед  судом
шестнадцатилетний  Раймонд  Лепик,  застреливший  из  ревности  любовницу.
Мальчика  сменил  подполковник.  Жандармы  вытолкнули  его  на  свет,  как
выталкивали когда-то Урса на арену цирка. В зале суда французы, в небрежно
сшитых пиджаках,  громко  кричали  друг  на  друга,  покорно  раскрашенные
женщины обмахивали веерами заплаканные лица. Впереди них - на  возвышении,
под мраморным гербом республики, - сидел краснощекий мужчина с  галльскими
усами, в тоге и в шапочке.
   - Eh bien, Nedatchine [итак, Недачин... (фр.)],  -  сказал  он,  увидев
обвиняемого, - eh bien, mon ami [итак, друг  мой  (фр.)].  -  И  картавая,
быстрая речь опрокинулась на вздрогнувшего подполковника.
   - Происходя из рода дворян Nedatchine, - звучно говорил председатель, -
вы записаны, мой друг,  в  геральдические  книги  Тамбовской  провинции...
Офицер царской армии - вы эмигрировали  вместе  с  Врангелем  и  сделались
полицейским в Загребе... Разногласия по вопросу о границах государственной
и частной собственности, - звучно  продолжал  председатель,  то  высовывая
из-под мантии носок  лакированного  башмака,  то  снова  втягивая  его,  -
разногласия эти,  мой  друг,  заставили  вас  расстаться  с  гостеприимным
королевством югославов и обратить взор  на  Париж...  В  Париже...  -  Тут
председатель пробежал глазами лежавшую перед ним бумагу, - в  Париже,  мой
друг, экзамен на шофера такси оказался крепостью,  которой  вы  не  смогли
овладеть... Тогда вы отдали запас неизрасходованных  сил  отсутствующей  в
заседании мадам Бляншар...
   Чужая  речь  сыпалась  на  Недачина,  как  летний  дождь.  Беспомощный,
громадный, с повисшими руками - он возвышался  над  толпой,  как  грустное
животное другого мира.
   - Voyons [ну вот (фр.)], - сказал председатель неожиданно, - я вижу  со
своего места невестку почтенной мадам Бляншар.
   Наклонив голову, к  свидетельскому  столу  пробежала,  трясясь,  жирная
женщина без шеи, похожая на рыбу, всунутую в сюртук. Задыхаясь, подымая  к
небу короткие ручки, она стала перечислять названия  акций,  похищенных  у
мадам Бляншар.
   - Благодарю вас, мадам, - перебил ее председатель  и  кивнул  сидевшему
налево от суда сухощавому человеку с породистым  и  впалым  лицом.  Слегка
приподнявшись, прокурор процедил несколько  слов  и  сел,  сцепив  руки  в
круглых манжетах. Его сменил адвокат, натурализовавшийся  киевский  еврей.
Он  обиженно,  словно  ссорясь  с  кем-то,  закричал  о  Голгофе  русского
офицерства. Невнятно произносимые французские слова крошились, сыпались  у
него во рту и к концу речи стали похожи на еврейские. Несколько  мгновений
председатель молча, без выражения смотрел на  адвоката  и  вдруг  качнулся
вправо - к иссохшему старику в тоге и  в  шапочке,  потом  он  качнулся  в
другую сторону к такому же старику, сидевшему слева.
   - Десять лет, друг мой, - кротко сказал председатель,  кивнув  Недачину
головой, и схватил на лету брошенное ему секретарем новое дело.
   Вытянувшись во фронт, Недачин стоял неподвижно. Бесцветные  глазки  его
мигали, на маленьком лбу выступил пот.
   - T'a encaisse dix ans [тебе дали десять лет (фр.)], -  сказал  жандарм
за его спиной, - c'est fini, mon vieux [все кончено, дружок (фр.)].  -  И,
тихонько работая кулаками, жандарм стал подталкивать осужденного к выходу.



МОЙ ПЕРВЫЙ ГОНОРАР

   Жить весной в Тифлисе, иметь двадцать лет от роду и не быть  любимым  -
это беда.  Такая  беда  приключилась  со  мной.  Я  служил  корректором  в
типографии Кавказского Военного округа. Под окнами моей мансарды клокотала
Кура. Солнце, восходившее за горами, зажигало по  утрам  мутные  ее  узлы.
Мансарду я снимал у молодоженов-грузин. Хозяин мой торговал  на  восточном
базаре мясом. За стеной, осатанев от любви, мясник и его  жена  ворочались
как большие рыбы, запертые в банку. Хвосты обеспамятевших этих рыб  бились
о перегородку. Они трясли наш чердак,  почернелый  под  отвесным  солнцем,
срывали его со столбов и несли в бесконечность. Зубы их, сведенные упрямой
злобой страсти, не могли разжаться. По утрам новобрачная Милиет спускалась
за лавашом. Она так была слаба, что держалась за перила, чтобы не  упасть.
Ища  тонкой  ногой  ступеньку,  Милиет  улыбалась  неясно  и  слепо,   как
выздоравливающая. Прижав ладони к маленькой груди, она кланялась всем, кто
ей встречался на пути  -  зазеленевшему  от  старости  айсору,  разносчику
керосина и мегерам, продававшим мотки бараньей шерсти, мегерам, изрезанным
жгучими морщинами. По  ночам  толкотня  и  лепет  моих  соседей  сменялись
молчанием, пронзительным, как свист ядра.
   Иметь двадцать лет от роду, жить в Тифлисе  и  слушать  по  ночам  бури
чужого молчания - это беда. Спасаясь от нее, - я кидался опрометью вон  из
дому, вниз к Куре, там настигали меня банные пары  тифлисской  весны.  Они
накидывались с размаху и обессиливали. С пересохшим  горлом  я  кружил  по
горбатым мостовым. Туман весенней духоты загонял меня снова на  чердак,  в
лес почернелых пней, озаренных луной. Мне ничего не оставалось  кроме  как
искать любви. Конечно, я нашел  ее.  На  беду  или  на  счастье,  женщина,
выбранная мною, оказалась проституткой. Ее  звали  Вера.  Каждый  вечер  я
крался за нею по Головинскому проспекту, не решаясь заговорить. Денег  для
нее у меня не было, да и слов - неутомимых этих пошлых и роющих слов любви
- тоже не было. Смолоду все силы моего существа были отданы  на  сочинение
повестей, пьес, тысячи историй. Они лежали у меня на сердце, как  жаба  на
камне. Одержимый бесовской гордостью, - я не хотел писать их  до  времени.
Мне казалось пустым занятием - сочинять хуже, чем это делал  Лев  Толстой.
Мои истории предназначались для того, чтобы пережить забвение. Бесстрашная
мысль, изнурительная страсть стоят  труда,  потраченного  на  них,  только
тогда, когда они облачены в прекрасные одежды. Как сшить эти одежды?..
   Человеку,  взятому  на  аркан  мыслью,  присмиревшему  под  змеиным  ее
взглядом, трудно изойти пеной незначащих и роющих слов любви. Человек этот
стыдится плакать от горя. У него недостает ума, чтобы смеяться от счастья.
Мечтатель - я не овладел бессмысленным искусством  счастья.  Мне  пришлось
поэтому отдать Вере десять рублей из скудных моих заработков.
   Решившись, я стал однажды вечером на страже у дверей духана "Симпатия".
Мимо меня небрежным парадом двигались князья в синих  черкесках  и  мягких
сапогах. Ковыряя  в  зубах  серебряными  зубочистками,  они  рассматривали
женщин, крашенных кармином, грузинок с большими ступнями и узкими бедрами.
В сумерках просвечивала бирюза. Распустившиеся акации завывали вдоль  улиц
низким, осыпающимся голосом. Толпа чиновников в белых  кителях  колыхалась
по проспекту: ей навстречу летели с Казбека бальзамические струи.
   Вера пришла позже,  когда  стемнело.  Рослая,  белолицая  -  она  плыла
впереди обезьяньей толпы, как плывет богородица на носу рыбачьего баркаса.
Она поравнялась с дверьми духана "Симпатия". Я качнулся, двинулся.
   - В какие Палестины?
   Широкая розовая спина двигалась передо мною. Вера обернулась.
   - Вы что там лепечете?..
   Она нахмурилась, глаза ее смеялись.
   - Куда бог несет?..
   Во рту моем слова раскалывались, как высохшие поленья. Переменив  ногу,
Вера пошла со мною рядом.
   - Десятка - вам не обидно будет?..
   Я согласился так быстро, что это возбудило ее подозрения.
   - Да есть ли они у тебя, десять рублей?..
   Мы вошли в подворотню, я подал ей мой  кошелек.  Она  насчитала  в  нем
двадцать один рубль, серые глаза ее  щурились,  губы  шевелились.  Золотые
монеты она положила к золотым, серебряные к серебряным.
   -  Десятку  мне,  -  отдавая  кошелек,  сказала  Вера,  -  пять  рублей
прогуляем, на остальные живи. У тебя когда получка?..
   Я ответил, что получка через четыре дня. Мы вышли из  подворотни.  Вера
взяла меня под руку и прижалась  плечом.  Мы  пошли  вверх  по  остывающей
улице. Тротуар был засыпан ковром увядших овощей.
   - В Боржом бы от этакой жары...
   Бант охватывал Верины волосы. В нем лились и гнулись молнии от фонарей.
   - Ну и дуй в Боржом...
   Это я сказал - "дуй". Для чего-то  оно  было  мною  произнесено  -  это
слово.
   - Пети-мети нет, - ответила Вера, зевнула и забыла обо мне. Она  забыла
обо мне потому, что день ее был сделан и заработок со мной был легок.  Она
поняла, что я не подведу ее под полицию и не заберу ночью денег  вместе  с
серьгами.
   Мы дошли до подножия горы святого Давида. Там, в  харчевне,  я  заказал
люля-кебаб. Не дожидаясь пищи,  Вера  пересела  к  группе  старых  персов,
обсуждавших  свои  дела.  Опершись  на  стоящие  палки,  кивая  оливковыми
головами, они убеждали кабатчика в том, что для него пришла пора расширить
торговлю. Вера вмешалась в их разговор. Она стала на сторону стариков. Она
стояла за то, чтобы перевести харчевню на Михайловский проспект. Кабатчик,
ослепший от рыхлости и осторожности, сопел.  Я  один  ел  мой  люля-кебаб.
Обнаженные Верины руки текли из шелка рукавов, она пристукивала  по  столу
кулаком, серьги ее летали между длинных выцветших спин, оранжевых бород  и
крашеных ногтей. Люля-кебаб остыл, когда она вернулась к столику. Лицо  ее
горело от волнения.
   - Вот не сдвинешь  его  с  места,  ишака  этого...  На  Михайловском  с
восточной кухней, знаешь, какие дела можно поднять...
   Мимо столика, один за  другим,  проходили  знакомые  Веры  -  князья  в
черкесках, немолодые офицеры, лавочники в  чесучовых  пиджаках  и  пузатые
старики  с  загорелыми  лицами  и  зелеными  угрями  на  щеках.  Только  в
двенадцатом часу ночи попали мы в гостиницу,  но  и  там  у  Веры  нашлись
нескончаемые дела. Какая-то старушка снаряжалась в путь к сыну в  Армавир.
Оставив меня, Вера побежала к отъезжающей  и  стала  тискать  коленями  ее
чемодан,  увязывать  ремнями  подушки,  заворачивать  пирожки  в  масляную
бумагу. Плечистая старушка в газовой шляпенке, с  рыжей  сумкой  на  боку,
ходила по номерам прощаться. Она шаркала по коридору резиновыми  ботиками,
всхлипывала и улыбалась всеми  морщинами.  Час  -  не  меньше  -  ушел  на
проводы. Я ждал Веру в прелом номере,  заставленном  трехногими  креслами,
глиняной печью, сырыми углами в разводах.
   Меня мучили и таскали  по  городу  так  долго,  что  самая  любовь  моя
показалась мне врагом, прилипчивым врагом...
   В коридоре шаркала и  разражалась  внезапным  хохотом  чужая  жизнь.  В
пузырьке, наполненном молочной жидкостью,  умирали  мухи.  Каждая  умирала
по-своему. Агония одной была длительна, предсмертные содрогания порывисты;
другая умирала, трепеща  чуть  заметно.  Рядом  с  пузырьком  на  потертой
скатерти валялась книга, роман из боярской жизни Головина.  Я  раскрыл  ее
наугад. Буквы построились в ряд и смешались. Предо мною, в квадрате  окна,
уходил каменистый подъем, кривая турецкая уличка. В комнату вошла Вера.
   - Проводили Федосью Маврикиевну, - сказала она.  -  Поверишь,  она  нам
всем, как родная была... Старушка одна едет, ни попутчика, никого...
   Вера села на кровать, расставив колени.  Глаза  ее  блуждали  в  чистых
областях забот и дружбы. Потом она  увидела  меня,  в  двубортной  куртке.
Женщина сцепила руки и потянулась.
   - Заждался, небось... Ничего, сейчас сделаемся...
   Но что собиралась Вера делать - я так и не понял. Приготовления ее были
похожи на  приготовления  доктора  к  операции.  Она  зажгла  керосинку  и
поставила на нее кастрюлю с водой. Она положила чистое полотенце на спинку
кровати и повесила кружку от клизмы над головой, кружку  с  белой  кишкой,
болтающейся по стене. Когда вода согрелась. Вера  перелила  ее  в  клизму,
бросила в кружку красный кристалл и стала через голову  стягивать  с  себя
платье. Большая женщина с опавшими плечами и мятым животом  стояла  передо
мной. Расплывшиеся соски слепо уставились в сторону.
   - Пока вода доспеет,  -  сказала  моя  возлюбленная,  -  подь-ка  сюда,
попрыгунчик...
   Я не двинулся с места. Во мне  оцепенело  отчаяние.  Зачем  променял  я
одиночество на  это  логово,  полное  нищей  тоски,  на  умирающих  мух  и
трехногую мебель...
   О, боги моей юности!.. Как  непохожа  была  будничная  эта  стряпня  на
любовь моих хозяев за стеной, на протяжный, закатывающийся их визг...
   Вера подложила ладони под груди и покачала их.
   - Что сидишь невесел, голову повесил?.. Поди сюда...
   Я не двинулся с места. Вера подняла рубаху к животу  и  снова  села  на
кровать.
   - Или денег пожалел?
   - Моих денег не жалко...
   Я сказал это рвущимся голосом.
   - Почему так - не жалко?.. Или ты вор?..
   - Я не вор.
   - Нинкуешь у воров?..
   - Я мальчик.
   - Я вижу, что не корова, - пробормотала Вера. Глава ее  слипались.  Она
легла и, притянув меня к себе, Стала шарить по моему телу.
   - Мальчик, - закричал я, - ты понимаешь, мальчик у армян...
   О, боги моей  юности!..  Из  двадцати  прожитых  лет  -  пять  ушло  на
придумывание повестей, тысячи повестей, сосавших мозг. Они лежали  у  меня
на сердце, как жаба на камне. Сдвинутая силой  одиночества,  одна  из  них
упала на землю.  Видно,  на  роду  мне  было  написано,  чтобы  тифлисская
проститутка  сделалась  первой  моей   читательницей.   Я   похолодел   от
внезапности моей выдумки и рассказал ей историю о мальчике у  армян.  Если
бы я меньше и ленивей думал о своем ремесле, - я заплел бы пошлую  историю
о  выгнанном  из  дому  сыне  богатого  чиновника,   об   отце-деспоте   и
матери-мученице. Я не  сделал  этой  ошибки.  Хорошо  придуманной  истории
незачем походить на действительную жизнь; жизнь  изо  всех  сил  старается
походить на хорошо придуманную историю. Поэтому  и  еще  потому,  что  так
нужно было моей слушательнице - я родился в  местечке  Алешки,  Херсонской
губернии. Отец работал чертежником в конторе речного пароходства. Он дни и
ночи бился над чертежами, чтобы дать нам, детям, образование, но мы  пошли
в мать, лакомку и хохотунью. Десяти лет я стал  воровать  у  отца  деньги,
подросши убежал в Баку, к родственникам матери.  Они  познакомили  меня  с
армянином Степаном Ивановичем. Я сошелся с ним, и мы прожили вместе четыре
года...
   - Да лет-то