- Будет врать-то!
     Странно, что она так сказала. Как  настоящая  школьница.  Можно  было
подумать, что проститутка скажет: "Да как же, черта  лысого!"  или  "Брось
заливать!", а не по-детски: "Будет врать-то!"
     - А вам сколько? - спрашиваю.
     - Сколько надо! - говорит. Даже острит, подумайте! - Часы у вас есть?
- спрашивает, потом вдруг встает и снимает платье через голову.
     Мне стало ужасно не по себе, когда она сняла платье. Так  неожиданно,
честное слово. Знаю, если при тебе вдруг снимают платье через голову,  так
ты должен что-то испытывать, какое-то возбуждение или  вроде  того,  но  я
ничего  не  испытывал.  Наоборот  -  я  только  смутился   и   ничего   не
почувствовал.
     - Часы у вас есть?
     - Нет, нет, - говорю. Ох, как мне было неловко! - Как  вас  зовут?  -
спрашиваю. На ней была только  одна  розовая  рубашонка.  Ужасно  неловко.
Честное слово, неловко.
     - Санни, - говорит. - Ну, давай-ка.
     - А разве вам не хочется сначала поговорить? - спросил я. Ребячество,
конечно, но мне было ужасно неловко. - Разве вы так спешите?
     Она посмотрела на меня, как на сумасшедшего.
     - О чем тут разговаривать? - спрашивает.
     - Не знаю. Просто так. Я думал может быть, вам хочется поболтать.
     Она опять села в кресло у стола. Но ей это не понравилось. Она  опять
стала качать ногой - очень нервная девчонка!
     - Может быть хотите сигарету? - спрашиваю. Забыл, что она не курит.
     - Я не курю. Слушайте, если у вас есть о чем говорить - говорите. Мне
некогда.
     Но я совершенно не знал, о чем с ней говорить. Хотел  было  спросить,
как она стала проституткой, но побоялся. Все равно она бы мне не сказала.
     - Вы сами  не  из  Нью-Йорка!  -  говорю.  Больше  я  ничего  не  мог
придумать.
     - Нет, из Голливуда, - говорит. Потом встала и подошла к кровати, где
лежало ее платье. - Плечики у вас есть? А то как бы  платье  не  измялось.
Оно только что из чистки.
     - Конечно, есть! - говорю.
     Я ужасно обрадовался, что нашлось  какое-то  дело.  Взял  ее  платье,
повесил его в шкаф на плечики. Странное дело, но мне стало как-то грустно,
когда я его вешал. Я себе представил, как она заходит в магазин и покупает
платье и никто не подозревает, что она  проститутка.  Приказчик,  наверно,
подумал, что она просто обыкновенная девчонка, и  все.  Ужасно  мне  стало
грустно, сам не знаю почему.
     Потом я опять сел,  старался  завести  разговор.  Но  разве  с  такой
собеседницей поговоришь?
     - Вы каждый вечер работаете? - спрашиваю и сразу  понял,  что  вопрос
ужасный.
     - Ага, - говорит. Она уже ходила по комнате.  Взяла  меню  со  стола,
прочла его.
     - А днем вы что делаете?
     Она пожала плечами. А плечи худые-худые.
     - Сплю. Хожу в кино. - Она положила меню  и  посмотрела  на  меня.  -
Слушай, чего ж это мы? У меня нет времени...
     - Знаете что? - говорю. - Я себя неважно чувствую. День был  трудный.
Честное благородное слово. Я вам заплачу и все такое, но  вы  на  меня  не
обидитесь, если ничего не будет? Не обидитесь?
     Плохо было то, что мне ни черта не хотелось.  По  правде  говоря,  на
меня тоска напала, а не какое-нибудь возбуждение.  Она  нагоняла  на  меня
жуткую тоску. А тут еще ее зеленое платье висит в шкафу. Да и вообще,  как
можно этим заниматься с человеком, который  полдня  сидит  в  каком-нибудь
идиотском кино? Не мог я, и все, честное слово.
     Она подошла ко мне и так странно посмотрела, будто не верила.
     - А в чем дело? - спрашивает.
     - Да нив чем, - говорю. Тут я и сам стал нервничать. -  Но  я  совсем
недавно перенес операцию.
     - Ну? А что тебе резали?
     - Это самое - ну, клавикорду!
     - Да? А где же это такое?
     -  Клавикорда?  -  говорю.  -  Знаете,  она  фактически   внутри,   в
спинномозговом канале. Очень, знаете, глубоко, в самом спинном мозгу.
     - Да? - говорит. - Это скверно!  -  И  вдруг  плюхнулась  ко  мне  на
колени. - А ты хорошенький!
     Я ужасно нервничал. Врал вовсю.
     - И еще не совсем поправился, - говорю.
     - Ты похож на одного артиста в кино.  Знаешь?  Ну,  как  его?  Да  ты
знаешь. Как же его зовут?
     - Не знаю, - говорю. А она никак не слезает с моих коленей.
     - Да нет, знаешь! Он был в картине с  Мельвином  Дугласом.  Ну,  тот,
который играл его младшего брата. Тот, что упал с лодки. Вспомнить?
     - Нет, не вспомнил. Я вообще почти не хожу в кино.
     Тут она вдруг стала баловаться. Грубо так, понимаете.
     - Перестань, пожалуйста, - говорю. - Я не  в  настроении.  Я  же  вам
сказал - я только что перенес операцию.
     Она с моих колен не встала, но вдруг покосилась на  меня  -  а  глаза
злющие-презлющие.
     - Слушай-ка, - говорит, - я уже  спала,  а  этот  чертов  Морис  меня
разбудил. Что я, по-твоему...
     - Да я же сказал, что заплачу вам. Честное  слово,  заплачу.  У  меня
денег уйма.  Но  я  только  что  перенес  серьезную  операцию,  я  еще  не
поправился.
     - Так какого же черта ты сказал этому дураку Морису, что  тебе  нужно
девочку? Раз тебе оперировали эту твою, как ее там... Зачем ты сказал?
     - Я думал, что буду  чувствовать  себя  много  лучше.  Но  я  слишком
преждевременно понадеялся. Серьезно говорю. Не обижайтесь. Вы  на  минутку
встаньте, я только возьму бумажник. Встаньте на минутку!
     Злая она была как черт, но все-таки встала с моих колен,  так  что  я
смог подойти к шкафу и достать бумажник. Я вынул пять долларов и подал ей.
     - Большое спасибо, - говорю. - Огромное спасибо.
     - Тут пять. А цена - десять.
     Видно было, она что-то задумала. Недаром я боялся, я был уверен,  что
так и будет.
     - Морис сказал: пять, - говорю. - Он сказал: до утра пятнадцать, а на
время пять.
     - Нет, десять.
     - Он сказал - пять. Простите, честное слово, но больше не могу.
     Она пожала плечами, как раньше, очень презрительно.
     - Будьте так добра, дайте  мне  платье.  Если  только  вам  нетрудно,
конечно!
     Жуткая девчонка. Говорит таким тонким голоском, и  все  равно  с  ней
жутковато. Если бы она была толстая старая  проститутка,  вся  намазанная,
было бы не так жутко.
     Достал я ее платье. Она его надела, потом взяла пальтишко с кровати.
     - Ну, пока, дурачок! - говорит.
     - Пока! - говорю. Я не стал ее благодарить. И хорошо, что не стал.



                                    14

     Она ушла, а я сел в кресло и выкурил две сигареты  подряд.  За  окном
уже светало. Господи, до чего  мне  было  плохо.  Такая  тощища,  вы  себе
представить не можете. И я стал разговаривать вслух с Алли. Я с ним  часто
разговариваю, когда меня тоска берет. Я ему говорю - пускай  возьмет  свой
велосипед и ждет меня около дома Бобби Феллона. Бобби Феллон жил  рядом  с
нами в Мейне - еще тогда, давно. И случилось вот что: мы  с  Бобби  решили
ехать к озеру Седебиго на велосипедах. Собирались взять с собой завтрак, и
все, что надо, и наши мелкокалиберные ружья - мы  были  совсем  мальчишки,
думали, из мелкокалиберных можно настрелять дичи. В общем,  Алли  услыхал,
как мы договорились, и стал проситься с нами, а я его не взял, сказал, что
он еще маленький. А теперь, когда меня берет тоска, я ему говорю:  "Ладно,
бери велосипед и ждали меня около Бобби Феллона. Только не копайся!"
     И не то чтоб я его никогда не брал с собой. Нет, брал. Но в тот  день
не взял. А он ничуть не обиделся - он никогда не обижался, - но  я  всегда
про это вспоминаю, особенно когда становится очень уж тоскливо.
     Наконец я все-таки разделся и лег. Лег и подумал: помолиться, что ли?
Но ничего не вышло. Не могу я молиться, даже когда мне хочется. Во-первых,
я отчасти атеист. Христос мне, в общем, нравится, но вся остальная муть  в
Библии - не особенно. Взять, например,  апостолов.  Меня  они,  по  правде
говоря, раздражают до чертиков. Конечно, когда Христос умер, они вели себя
ничего, но, пока он жил, ему от них было пользы, как от дыры в башке.  Все
время они его подводили. Мне в Библии меньше всего нравятся эти  апостолы.
Сказать по правде, после Христа  я  больше  всего  люблю  в  Библии  этого
чудачка, который жил в пещере и все  время  царапал  себя  камнями  и  так
далее. Я его, дурака несчастного, люблю в десять раз больше, чем всех этих
апостолов. Когда я был в Хуттонской школе, я вечно спорил с одним типом на
нашем этаже, с Артуром Чайлдсом. Этот Чайлдс  был  квакер  и  вечно  читал
Библию. Он был славный малый, я его любил, но  мы  с  ним  расходились  во
мнениях насчет Библии, особенно насчет апостолов.  Он  меня  уверял,  что,
если я не люблю апостолов, значит, я и Христа не люблю.  Он  говорит,  раз
Христос сам выбрал себе апостолов, значит, надо их любить. А я  говорил  -
знаю, да, он их выбрал, но выбрал-то он их случайно. Я говорил, что Христу
некогда было в них разбираться и я вовсе Христа не виню. Разве он виноват,
что ему было некогда? Помню, я  спросил  Чайлдса,  как  он  думает:  Иуда,
который предал Христа, попал в ад, когда покончил с собой, или нет? Чайдлс
говорит - конечно попал. И тут я с ним никак не мог согласиться. Я говорю:
готов поставить тысячу долларов, что никогда Христос не отправил бы  этого
несчастного Иуду в ад! Я бы и сейчас прозакладывал тысячу  долларов,  если
бы они у меня были. Апостолы, те, наверно, отправили бы Иуду в ад -  и  не
задумывались бы! А  вот  Христос  -  нет,  головой  ручаюсь.  Этот  Чайлдс
говорил, что я так думаю потому, что не хожу в  церковь.  Что  правда,  то
правда. Не хожу. Во-первых, мои родители - разной веры, и все дети у нас в
семье - атеисты. Честно говоря, я священников просто терпеть  не  могу.  В
школах, где я учился, все священники как только  начнут  проповедовать,  у
них голоса становятся  масляные,  противные.  Ох,  ненавижу!  Не  понимаю,
какого черта они не могут  разговаривать  нормальными  голосами.  До  того
кривляются, слушать невозможно.
     Словом, когда я лег, мне никакие молитвы на ум не шли.  Только  начну
припоминать молитву - тут же слышу голос этой Санни, как она меня обзывает
дурачком. В конце концов я сел на постель и выкурил еще сигарету. Наверно,
я выкурил не меньше двух пачек после отъезда из Пэнси.
     И вдруг, только я лег и закурил, кто-то постучался. Я  надеялся,  что
стучат не ко мне, но я отлично понимал, что это именно  ко  мне.  Не  знаю
почему, но я сразу понял, кто это. Я очень чуткий.
     - Кто там? -  спрашиваю.  Я  здорово  перепугался.  В  этих  делах  я
трусоват.
     Опять постучали. Только еще громче.
     Наконец я встал в одной пижаме  и  открыл  двери.  Даже  не  пришлось
включать свет - уже  было  утро.  В  дверях  стояли  эта  Санни  и  Морис,
прыщеватый лифтер.
     - Что такое? - спрашиваю. - Что вам  надо?  -  голос  у  меня  ужасно
дрожал.
     - Пустяк, - говорит Морис. - Всего пять долларов.  -  Он  говорил  за
обоих, а девчонка только стояла разинув рот, и все.
     - Я ей уже заплатил, - говорю. - Я ей дал пять долларов.  Спросите  у
нее. - Ох, как у меня дрожал голос.
     - Надо десять, шеф. Я вам говорил. Десять  на  время,  пятнадцать  до
утра. Я же вам говорил.
     - Неправда, не говорили. Вы сказали - пять на время. Да, вы  сказали,
что за ночь пятнадцать, но я ясно слышал...
     - Выкладывайте, шеф!
     - За что? - спрашиваю. Господи, у меня  так  колотилось  сердце,  что
вот-вот выскочит. Хоть бы я был одет. Невыносимо стоять  в  одной  пижаме,
когда случается такое.
     - Ну, давайте, шеф, давайте! - говорит Морис.  Да  как  толкнет  меня
своей грязной лапой - я чуть не грохнулся на пол, сильный  он  был,  сукин
сын. И не успел я оглянуться, они оба уже стояли в комнате. Вид у них  был
такой, будто это их комната. Санни  уселась  на  поклонник.  Морис  сел  в
кресло и расстегнул ворот - на нем была лифтерская форма. Господи,  как  я
нервничал! - Ладно, шеф, выкладывайте денежки! Мне еще на работу идти.
     - Вам уже сказано, я больше ни цента не должен. Я же ей дал пятерку.
     - Бросьте зубы заговаривать. Деньги на стол!
     - За что я буду платить еще пять долларов? - говорю. А голос  у  меня
все дрожит. - Вы хотите меня обжулить.
     Морис  расстегнул  свою  куртку  до  конца.  Под  ней  был  фальшивый
воротничок без всякой  рубашки.  Живот  у  него  был  толстый,  волосатый,
здоровенный.
     - Никто никого не собирается  обжуливать,  -  говорит  он.  -  Деньги
давайте, шеф!
     - Не дам!
     Только я это сказал, как он встал и пошел на меня.  Вид  у  него  был
такой, будто  он  ужасно  устал  или  ему  все  надоело.  Господи,  как  я
испугался. Хуже всего то, что я был в одной пижаме.
     - Давайте деньги, шеф! - Он подошел ко мне  вплотную.  Он  все  время
повторял одно и то же: - Деньги давайте, шеф! - Форменный кретин.
     - Не дам.
     - Шеф, вы меня доведете, придется с вами грубо обойтись. Не хочу  вас
обижать, а придется, как видно. Вы нам должны пять монет.
     - Ничего я вам не должен, - говорю. - А если вы меня только  тронете,
я заору на всю гостиницу. Всех перебужу. Полицию, всех! -  Сам  говорю,  а
голос у меня дрожит, как студень.
     - Давай ори! Ори во всю глотку! Давай!  Хочешь,  чтоб  твои  родители
узнали, что ты ночь провел с девкой! А еще из  хорошей  семьи.  -  Он  был
хитрый, этот сукин кот. Здорово хитрый.
     - Оставьте меня в покое! Если бы  вы  сказали  десять,  тогда  другое
дело. А вы определенно сказали...
     - Отдадите вы нам деньги или нет? - Он прижал  меня  к  самой  двери.
Прямо навалился на меня своим пакостным животом.
     - Оставьте меня! Убирайтесь из  моей  комнаты!  -  сказал  я.  А  сам
скрестил руки, не двигаюсь. Господи, какое я ничтожество.
     И вдруг Санни заговорила, а до того она молчала:
     - Слушай, Морис, взять мне его бумажник? Он вон там, на этом самом...
     - Вот-вот, бери!
     - Уже взяла! - говорит Санни.  И  показывает  мне  пять  долларов.  -
Видал? Больше не беру, только долг. Я не какая-нибудь воровка. Мы не воры!
     И вдруг я заплакал. И не хочу, а плачу.
     - Да, не воры! Украли пять долларов, а сами...
     - Молчать! - говорит Морис и толкает меня.
     - Брось его, слышишь? - говорит Санни. - Пошли, ну! Долг  мы  с  него
получили. Пойдем. Слышишь, пошли отсюда!
     - Иду! - говорит Морис. А сам стоит.
     - Слышишь, Морис, я тебе говорю. Оставь его!
     - А кто его трогает? - отвечает он  невинным  голосом.  И  вдруг  как
щелкнет меня по пижаме. Я не скажу, куда он меня щелкнул, но  больно  было
ужасно. Я ему крикнул, что он грязный, подлый кретин.
     - Что ты сказал? - говорит. И руку приставил к уху, как глухой. - Что
ты сказал? Кто я такой?
     А я стою и реву. Меня зло берет, взбесил он меня.
     - Да, ты подлый, грязный кретин, - говорю. - Грязный кретин и  жулик,
а года  через  два  будешь  нищим,  милостыню  будешь  просить  на  улице.
Размажешь сопли по всей рубахе, весь вонючий, грязный...
     Тут он мне как даст! Я даже не успел увернуться или отскочить - вдруг
почувствовал жуткий удар в живот.
     Я не потерял сознание, потому что помню - я посмотрел на них с пола и
увидел, как они уходят и закрывают за собой двери. Я долго  не  вставал  с
пола, как тогда, при Стрэдлейтере... Но тут мне  казалось,  что  я  сейчас
умру, честное слово. Казалось, что я тону, так у меня дыхание  перехватило
- никак не вздохнуть. А когда я встал и пошел в ванную, я даже разогнуться
не мог, обеими руками держался за живот.
     Но я, наверно, ненормальный. Да, клянусь  богом,  я  сумасшедший.  По
дороге в ванную я вдруг стал воображать, что  у  меня  пуля  в  кишках.  Я
вообразил, что этот Морис всадил в меня пулю. А теперь я иду в  ванную  за
добрым глотком виски,  чтобы  успокоить  нервы  и  начать  действовать.  Я
представил себе, как я выхожу  из  ванной  уже  одетый,  с  револьвером  в
кармане, а сам слегка шатаюсь. И я иду по лестнице - в лифт,  конечно,  не
сяду. Иду, держусь за перила, а кровь капает у меня из уголка  рта.  Я  бы
спустился несколькими этажами ниже, держась за живот, а кровь так и лилась
бы на пол, и потом вызвал бы лифт. И  как  только  этот  Морис  открыл  бы
дверцы, он увидел бы меня с револьвером в руке  и  завизжал  бы,  закричал
диким, перепуганным голосом, чтобы я его не трогал. Но я бы  ему  показал.
Шесть путь прямо в его жирный, волосатый живот! Потом  я  бросил  бы  свой
револьвер в шахту лифта - конечно, сначала стер бы  отпечатки  пальцев.  А
потом дополз бы до своего номера и  позвонил  Джейн,  чтоб  она  пришла  и
перевязала мне рану. И я представил себе, как она держит сигарету  у  моих
губ и я затягиваюсь, а сам истекаю кровью.
     Проклятое кино! Вот что оно делает с человеком. Сами понимаете...
     Я просидел в ванной чуть ли не час, принял ванну, немного  отошел.  А
потом лег в постель. Я долго не засыпал - я совсем не устал,  но  в  конце
концов уснул. Больше всего мне хотелось покончить  с  собой.  Выскочить  в
окно. Я, наверно, и выскочил бы, если  б  я  знал,  что  кто-нибудь  сразу
подоспеет и прикроет меня, как только я упаду. Не хотелось, чтобы какие-то
любопытные идиоты смотрели, как я лежу весь в крови.



                                    15

     Спал я недолго;  кажется,  было  часов  десять,  когда  я  проснулся.
Выкурил сигарету и сразу почувствовал, как я проголодался. Последний раз я
съел две котлеты, когда мы с Броссаром и Экли ездили в кино  в  Эгерстаун.
Это было давно - казалось, что прошло лет пятьдесят. Телефон стоял  рядом,
и я хотел было позвонить  вниз  и  заказать  завтрак  в  номер,  но  потом
побоялся, что завтрак пришлют с этим самым лифтером  Морисом,  а  если  вы
думаете, что я мечтал его видеть,  вы  глубоко  ошибаетесь.  Я  полежал  в
постели, выкурил сигарету. Хотел звякнуть Джейн - узнать, дома ли она,  но
настроения не было.
     Тогда я позвонил Салли Хейс. Она училась в пансионе Мэри Э. Удроф,  и
я знал, что она уже дома: я от нее получил письмо с неделю  назад.  Не  то
чтобы я был от нее без ума, но мы были знакомы  сто  лет,  я  по  глупости
думал, что она довольно умная. А думал я так потому, что она ужасно  много
знала про театры, про пьесы, вообще про всякую литературу.  Когда  человек
начинает такими знаниями, так не скоро сообразишь, глуп он или  нет.  Я  в
этой Салли Хейс годами не мог разобраться. Наверно, я бы раньше сообразил,
что она дура, если бы мы столько не целовались.  Плохо  то,  что,  если  я
целуюсь с девчонкой, я всегда думаю, что  она  умная.  Никакого  отношения
одно к другому не имеет, а я все равно думаю.
     Словом, я ей позвонил. Сначала  подошла  горничная,  потом  ее  отец.
Наконец позвали ее.
     - Это ты, Салли? - спрашиваю.
     - Да, кто со мной говорит? - спрашивает она. Ужасная  притворщица.  Я
же сказал ее отцу, кто спрашивает.
     - Это Холден Колфилд. Как живешь?
     - Ах, Холден! Спасибо, хорошо! А ты как?
     - Чудно. Слушай, как же ты поживаешь? Как школа?
     - Ничего, - говорит, - ну, сам знаешь.
     - Чудно. Вот что я хотел спросить  -  ты  свободна?  Правда,  сегодня
воскресенье, но, наверно, есть утренние спектакли. Благотворительные,  что
ли? Хочешь пойти?
     - Очень хочу, очень! Это будет изумительно!
     - "Изумительно"! Ненавижу такие слова! Что за пошлятина! Я чуть  было
не сказал ей, что мы никуда не пойдем. Потом  мы  немного  потрепались  по
телефону. Вернее, она трепалась, а я молчал.  Она  никому  не  даст  слова
сказать. Сначала она мне  рассказала  о  каком-то  пижоне  из  Гарварда  -
наверно, первокурсник, но этого она, конечно, не  выдала,  -  будто  он  в
лепешку расшибается. Звонит ей день и ночь. Да, день и ночь -  я  чуть  не
расхохотался. Потом еще про какого-то типа, кадета из  Вест  Пойнта,  -  и
этот готов из-за нее зарезаться. Страшное дело. Я ее попросил  ждать  меня
под часами у отеля "Билтмор" ровно в два. Потому  что  утренние  спектакли
начинаются в половине третьего. А она вечно опаздывала.  И  попрощался.  У
меня от нее скулы св