о или нет?
     - Нет, правда, не могу же я просто сказать человеку -  спи  на  чужой
кровати.
     - Ты - настоящий принц. Ты джентльмен и ученый, дитя мое! - сказал я.
А может быть, он и был ученый. - У тебя случайно нет сигарет? Если нет - я
умру!
     - Нет у меня ничего. Слушай, из-за чего началась драка?
     Но я ему не ответил. Я только встал и подошел к окну. Мне вдруг стало
так тоскливо. Подохнуть хотелось, честное слово.
     - Из-за чего же вы подрались? - в который раз спросил  Экли.  Он  мог
душу вымотать из человека.
     - Из-за тебя, - говорю.
     - Что за черт? Как это из-за меня?
     - Да, я защищал  твою  честь.  Стрэдлейтер  сказал,  что  ты  гнусная
личность. Не мог же я ему спустить такую дерзость!
     Он как подскочит!
     - Нет, ей-богу? Это правда? Он так сказал?
     Но тут я ему объяснил, что шучу, а потом лег на кровать Эла.  Ох,  до
чего же мне было плохо! Такая тоска, ужасно.
     - У вас тут воняет, - говорю. - Отсюда слышно, как твои носки воняют.
Ты их отдаешь в стирку или нет?
     - Не нравится - иди знаешь куда! - сказал Экли.  Вот  ума  палата!  -
Может быть, потушишь свет, черт возьми?
     Но я не сразу потушил. Я лежал на чужой кровати и думал про  Джейн  и
про все, что было. Я просто с ума сходил, как только представлял  себе  ее
со Стрэдлейтером в машине этого толстозадого Эда Бэнки. Как подумаю -  так
хочется выбросится в окошко. Вы-то не знаете Стрэдлейтера, вам ничего, а я
его знаю. Все ребята в Пэнси только трепались, что путаются с  девчонками,
как Экли, например, а вот Стрэдлейтер и вправду путался. Я сам был  знаком
с двумя девицами, с которыми он путался. Верно говорю.
     -  Расскажи  мне  свою   биографию,   Экли,   детка,   наверно,   это
увлекательно! - говорю.
     - Да потуши  ты  этот  чертов  свет!  Мне  завтра  утром  в  церковь,
понимаешь?
     Я встал, потушил свет - раз ему  так  хочется.  Потом  опять  лег  на
кровать Эла.
     - Ты что - собираешься спать тут? - спросил Экли. Да радушный хозяин,
ничего не скажешь.
     - Не знаю. Может быть. Не волнуйся.
     - Да я не волнуюсь, только будет  ужасно  неприятно,  если  Эл  вдруг
вернется, а у него на кровати спят...
     - Успокойся. Не буду я тут спать. Не  бойся,  не  злоупотреблю  своим
гостеприимством.
     Минуты через две он уже храпел как оголтелый. А я лежал в  темноте  и
старался не думать про Джейн и Стрэдлейтера в машине этого проклятого  Эда
Бэнки. Но я не мог не думать. Плохо то, что я знал, какой подход  у  этого
проклятого Стрэдлейтера. Мне от этого становилось еще хуже. Один раз мы  с
ним оба сидели с девушками в машине того  же  Эда.  Стрэдлейтер  со  своей
девушкой сидел сзади, а я - впереди. Ох, и подход  у  него  был,  у  этого
черта! Он начинал с того, что охмурял свою барышню этаким  тихим,  нежным,
ужасно _и_с_к_р_е_н_н_и_м_ голосом, как  будто  он  был  не  только  очень
красивый малый, но еще и хороший, _и_с_к_р_е_н_н_и_й_ человек.  Меня  чуть
не стошнило, когда я услышал, как он разговаривает. Девушка все повторяла:
"Нет, не надо... Пожалуйста, не  надо.  Не  надо..."  Но  Стрэдлейтер  все
уговаривал ее, голос у  него  был,  как  у  президента  Линкольна,  ужасно
честный, искренний, и вдруг наступила жуткая тишина. Страшно  неловко.  Не
знаю, спутался он в тот раз с этой  девушкой  или  нет.  Но  к  тому  шло.
Безусловно, шло.
     Я лежал и  старался  не  думать  и  вдруг  услышал,  что  этот  дурак
Стрэдлейтер вернулся из умывалки в  нашу  комнату.  Слышно  было,  как  он
убирает свои поганые мыльницы и щетки и открывает окно. Он  обожал  свежий
воздух. Потом он потушил свет. Он и не взглянул, тут я или нет.
     Даже за окном было тоскливо. Ни машин, ничего. Мне стало так одиноко,
так плохо, что я решил разбудить Экли.
     - Эй, Экли! - сказал я шепотом, чтобы Стрэдлейтер не услыхал.
     Но Экли ничего не слышал.
     - Эй, Экли!
     Он ничего не слышат. Спал как убитый.
     - Эй, Экли!
     Тут он наконец услыхал.
     - Кой черт тебя укусил? - говорит. - Я только что уснул.
     - Слушай, как это поступают в монастырь? -  спрашиваю  я.  Мне  вдруг
вздумалось уйти в монастырь. - Надо быть католиком или нет?
     - Конечно, надо. Свинья ты,  неужели  ты  меня  только  для  этого  и
разбудил?
     - Ну ладно спи! Все равно я в монастырь не уйду. При моем невезении я
обязательно попаду не к тем монахам. Наверно, там будут одни кретины.  Или
просто подонки.
     Только я это сказал, как Экли вскочил словно ошпаренный.
     - Знаешь что, - можешь болтать про  меня  что  угодно,  но,  если  ты
начнешь острить насчет моей религии, черт побери... - Успокойся, - говорю,
- никто твою религию не трогает, хрен с ней.
     Я встал с чужой кровати, пошел к двери. Не хотелось больше оставаться
в этой духоте. Но по дороге я остановился, взял Экли  за  руку  и  нарочно
торжественно пожал ее. Он выдернул руку.
     - Это еще что такое?
     - Ничего. Просто хотел поблагодарить тебя за  то,  что  ты  настоящий
принц, вот и все! - сказал я, и голос у меня был такой искренний, честный.
- Ты молодчина, Экли, детка, - сказал я. - Знаешь, какой ты молодчина?
     - Умничай, умничай! Когда-нибудь тебе разобьют башку...
     Но я не стал его слушать. Захлопнул дверь и вышел в коридор.
     Все спали, а кто уехал  домой  на  воскресенье,  и  в  коридоре  было
очень-очень тихо и уныло. У дверей комнаты Леги и Гофмана валялась  пустая
коробка из-под зубной пасты "Колинос", и по дороге на лестницу  я  ее  все
время подкидывал носком, на мне были домашние туфли  на  меху.  Сначала  я
подумал, не пойти ли мне вниз, дай, думаю, посмотрю, как там  мой  старик,
Мэл Броссар. Но вдруг передумал. Вдруг  я  решил,  что  мне  делать:  надо
выкатываться из Пэнси сию же минуту. Не  ждать  никакой  среды  -  и  все.
Ужасно мне не хотелось тут торчать. Очень уж стало грустно и одиноко. И  я
решил сделать вот что - снять номер в каком-нибудь отеле  в  Нью-Йорке,  в
недорогом, конечно, и спокойно пожить там до среды. А  в  среду  вернуться
домой: к среде я  отдохну  как  следует  и  настроение  будет  хорошее.  Я
рассчитал, что мои родители получат письмо от старика Термера насчет того,
что меня вытурили, не раньше вторника или среды. Не хотелось  возвращаться
домой, пока они  не  получат  письмо  и  не  переварят  его.  Не  хотелось
смотреть, как они будут читать все это в первый раз. Моя мама сразу впадет
в истерику. Потом, когда она переварит, тогда уже ничего. А мне надо  было
отдохнуть. Нервы у меня стали ни к черту. Честное слово, ник черту.
     Словом, так я и решил. Вернулся к себе в комнату, включил свет,  стал
укладываться. У меня уже почти все было уложено. А этот Стрэдлейтер  и  не
проснулся. Я закурил, оделся, потом сложил оба свои  чемодана.  Минуты  за
две все уложил. Я очень быстро укладываюсь.
     Одно меня немножко расстроило, когда я укладывался. Пришлось  уложить
новые  коньки,  которые  мама  принесла  мне  чуть  ли  не   накануне.   Я
расстроился, потому что представил себе, как мама пошла в  магазин,  стала
задавать продавцу миллион чудных вопросов - а тут меня опять  вытурили  из
школы! Как-то грустно стало. И коньки она купила не те -  мне  нужны  были
беговые, а она купила хоккейные, - но  все  равно  мне  стало  грустно.  И
всегда так выходит - мне дарят подарки,  а  меня  от  этого  только  тоска
берет.
     Я все уложил, пересчитал деньги. Не помню, сколько у меня  оказалось,
но в общем порядочно. Бабушка как  раз  прислала  мне  на  прошлой  неделе
перевод. Есть у меня бабушка, она денег не жалеет. У нее, правда,  не  все
дома - ей лет сто, и она посылает мне деньги на день рождения раза  четыре
в год. Но хоть денег у меня было порядочно, я все-таки решил,  что  лишний
доллар не помешает. Пошел в конец  коридора,  разбудил  Фредерика  Удрофа,
того самого, которому я одолжил машинку. Я его  спросил,  сколько  он  мне
даст за нее. Он был из богатых. Он говорит -  не  знаю.  Говорит  -  я  не
собирался  ее  покупать.  Но  все-таки  купил.  Стоило  она  что-то  около
девяносто долларов, а он ее купил за двадцать. Да еще злился,  что  я  его
разбудил.
     Когда я совсем собрался, взял чемоданы и все, что надо, я остановился
около лестницы и на прощание посмотрел на этот  наш  коридор.  Кажется,  я
всплакнул. Сам не  знаю  почему.  Но  потом  надел  свою  охотничью  шапку
по-своему, задом наперед, и заорал во всю глотку:
     - Спокойной ночи, кретины!
     Ручаюсь, что я разбудил всех этих ублюдков!  Потом  побежал  вниз  по
лестнице. Какой-то болван набросал ореховой скорлупы, и я чуть не  свернул
себе шею ко всем чертям.



                                    8

     Вызывать такси оказалось поздно, пришлось  идти  на  станцию  пешком.
Вокзал был недалеко, но холод стоял собачий, и по снегу идти было  трудно,
да еще чемоданы стукали по ногам, как нанятые.  Но  дышать  было  приятно.
Плохо только, что от холодного воздуха саднили нос и верхняя губа  -  меня
по ней двинул Стрэдлейтер. Он мне разбил губу об зубы, это здорово больно.
Зато ушам было тепло. На этой шапке были наушники, и я их опустил. Плевать
мне было, какой у меня вид. Все равно кругом ни души. Все давно храпели.
     Мне повезло, когда я пришел на вокзал. Я  ждал  поезда  всего  десять
минут. Пока ждал, я набрал снегу и  вытер  лицо.  Вообще  я  люблю  ездить
поездом, особенно ночью, когда в вагоне светло, а за  окном  темень  и  по
вагону разносят кофе,  сандвичи  и  журналы.  Обычно  я  беру  сандвичи  с
ветчиной и штуки четыре журналов. Когда едешь ночью в  вагоне,  можно  без
особого отвращения читать даже идиотские рассказы в  журналах.  Вы  знаете
какие. Про всяких показных типов с квадратными челюстями по имени Дэвид  и
показных красоток, которых зовут Линда или Марсия, они еще всегда зажигают
этим Дэвидам их дурацкие трубки. Ночью в вагоне я могу читать  даже  такую
дрянь. Но тут не мог. Почему-то неохота было  читать.  Я  просто  сидел  и
ничего не делал. Только снял свою охотничью шапку и сунул в карман.
     И вдруг в Трентоне вошла дама и села рядом со мной. Вагон  был  почти
пустой, время позднее, но она все равно села рядом со мной, а не на пустую
скамью, потому что я сидел на переднем месте, а у нее была огромная сумка.
И она выставила эту сумку прямо в проход, так что кондуктор  или  еще  кто
мог об нее споткнуться. Должно быть, она ехала с какого-нибудь приема  или
бала - на платье были орхидеи. Лет  ей,  вероятно,  было  около  сорока  -
сорока пяти, но она была очень  красивая.  Я  от  женщин  балдею.  Честное
слово. Нет, я вовсе не в том смысле, вовсе  я  не  такой  бабник,  хотя  я
довольно-таки впечатлительный. Просто они мне нравятся. И вечно они ставят
свои дурацкие сумки посреди прохода.
     Сидим мы так, и вдруг она говорит:
     - Простите, но, кажется, это наклейка школы Пэнси?
     Она смотрела наверх, на сетку, где лежали мои чемоданы.
     - Да, - говорю я. И правда: у меня на  одном  чемодане  действительно
осталась школьная наклейка. Дешевка, ничего не скажешь.
     - Ах, значит, вы учитесь в Пэнси? - говорит  она.  У  нее  был  очень
приятный голос. Такой хорошо звучит по телефону.  Ей  бы  возить  с  собой
телефончик.
     - Да, я там учусь, - говорю.
     - Как приятно! Может быть, вы знаете моего сына? Эрнест Морроу  -  он
тоже учится в Пэнси.
     - Знаю. Он в моем классе.
     А сын ее был самый что ни на есть последний гад во всей этой  мерзкой
школе. Всегда он после душа шел по коридору и бил всех мокрым  полотенцем.
Вот какой гад.
     - Ну, как мило! - сказала дама. И так просто, без кривляния. Она была
очень приветливая. - Непременно скажу Эрнесту, что я  вас  встретила.  Как
ваша фамилия, мой дружок?
     - Рудольф Шмит, -  говорю.  Не  хотелось  рассказывать  ей  всю  свою
биографию. А Рудольф Шмит был старик швейцар в нашем корпусе.
     - Нравится вам Пэнси? - спросила она.
     - Пэнси? Как вам сказать. Там неплохо. Конечно, это не рай, но там не
хуже, чем в других школах. Преподаватели там есть вполне добросовестные.
     - Мой Эрнест просто обожает школу!
     - Да, это я знаю, - говорю я. И  начинаю  наворачивать  ей  все,  что
полагается: - Он очень легко уживается.  Я  хочу  сказать,  что  он  умеет
ладить с людьми.
     - Правда? Вы так считаете? -  спросила  она.  Видно,  ей  было  очень
интересно.
     - Эрнест? Ну конечно! - сказал я.  А  сам  смотрю,  как  она  снимает
перчатки. Ну и колец у нее!
     - Только что сломала ноготь в такси, -  говорит  она.  Посмотрела  на
меня и улыбнулась. У нее была удивительно милая улыбка. Очень милая.  Люди
ведь вообще не улыбаются или улыбаются как-то противно.
     - Мы с отцом Эрнеста часто тревожимся  за  него,  -  говорит  она.  -
Иногда мне кажется, что он не очень сходится с людьми.
     - В каком смысле?
     -  Видите  ли,  он  очень  чуткий  мальчик.  Он  никогда  не   дружил
по-настоящему с другими мальчиками. Может  быть,  он  ко  всему  относится
серьезнее, чем следовало бы в его возрасте.
     "Чуткий! Вот умора! В крышке от унитаза и то больше чуткости,  чем  в
этом самом Эрнесте.
     Я посмотрел на нее. С виду она была вовсе не так глупа. С виду  можно
подумать, что она отлично понимает, какой гад ее сынок. Но тут дело темное
- я про матерей вообще. Все матери немножко помешанные.  И  все-таки  мать
этого подлого Морроу мне понравилась. Очень славная.
     - Не хотите ли сигарету? - спрашиваю.
     Она оглядела весь вагон.
     -  По-моему,  это  вагон  для  некурящих,  Рудольф!  -  говорит  она.
"Рудольф"! Подохнуть можно, честное слово!
     - Ничего! Можно покурить, пока на нас не заорут, - говорю.
     Она взяла сигаретку, и я ей дал закурить.
     Курила она очень мило. Затягивалась, конечно, но как-то не жадно,  не
то что другие дамы в ее  возрасте.  Очень  она  была  обаятельная.  И  как
женщина тоже, если говорить правду.
     Вдруг она посмотрела на меня очень пристально.
     - Кажется, у вас кровь идет носом, дружочек, - говорит она вдруг.
     Я кивнул головой, вытащил носовой платок.
     - В меня попали снежком, - говорю, - знаете, с ледышкой.
     Я  бы,  наверно,  рассказал  ей  всю  правду,   только   долго   было
рассказывать. Но она мне очень нравилась. Я даже пожалел, зачем я  сказал,
что меня зовут Рудольф Шмит.
     - Да, ваш Эрни, - говорю, - он у нас в Пэнси общий  любимец.  Вы  это
знали?
     - Нет, не знала!
     Я кивнул головой.
     - Мы не сразу в  нем  разобрались!  Он  занятный  малый.  Правда,  со
странностями  -  вы  меня  понимаете?  Взять,  например,  как  я   с   ним
познакомился. Когда мы  познакомились,  мне  показалось,  что  он  немного
задается.  Я  так  думал  сначала.  Но  он  не  такой.  Просто  он   очень
своеобразный человек, его не сразу узнаешь.
     Бедная миссис Морроу ничего не говорила, но вы бы на нее  посмотрели!
Она так и застыла на месте. С матерями всегда так - им только рассказывай,
какие у них великолепные сыновья.
     И тут я разошелся вовсю.
     - Он вам говорил про выборы?  -  спрашиваю.  -  Про  выборы  в  нашем
классе?
     Она покачала головой. Ей-богу, я ее просто загипнотизировал!
     - Понимаете, многие хотели выбрать вашего Эрни старостой класса.  Да,
все единогласно называли его кандидатуру. Понимаете, никто  лучше  его  не
справился бы, - говорю. Ох, и наворачивал же я! -  Но  выбрали  другого  -
знаете, Гарри Фенсера. И выбрали его только потому что  Эрни  не  позволил
выдвинуть  его  кандидатуру.  И  все  оттого,  что  он   такой   скромный,
застенчивый, оттого и отказался... Вот до чего  он  скромный.  Вы  бы  его
отучили, честное  слово!  -  Я  посмотрел  на  нее.  -  Разве  он  вам  не
рассказывал?
     - Нет, не рассказывал.
     Я кивнул.
     - Это на него похоже. Да, главный  его  недостаток,  что  он  слишком
скромный, слишком застенчивый. Честное слово, вы бы ему сказали,  чтоб  он
так не стеснялся.
     В эту минуту вошел кондуктор проверять билет у миссис Морроу,  и  мне
можно было замолчать. А я рад, что я ей все это навертел. Вообще, конечно,
такие типы, как этот Морроу, которые бьют людей мокрым полотенцем, да  еще
норовят ударить _п_о_б_о_л_ь_н_е_е, такие не только в детстве сволочи, они
всю жизнь сволочи. Но я головой ручаюсь,  что  после  моей  брехни  бедная
миссис  Морроу  будет  всегда  представлять  себе  сына  этаким  скромным,
застенчивым малым, который даже не позволил нам выдвинуть его кандидатуру.
Это вполне возможно. Кто их  знает.  Матери  в  таких  делах  не  очень-то
разбираются.
     -  Не  угодно  ли  вам  выпить  коктейль?  -  спрашиваю.  Мне  самому
захотелось выпить. - Можно пойти в вагон-ресторан. Пойдемте?
     - Но,  милый  мой  -  разве  вам  разрешено  заказывать  коктейли?  -
спрашивает она. И ничуть  не  свысока.  Слишком  она  была  славная,  чтоб
разговаривать свысока.
     - Вообще-то не  разрешается,  но  мне  подают,  потому  что  я  такой
высокий, - говорю. - А потом у меня седые волосы. - Я  повернул  голову  и
показал, где у меня седые волосы. Она прямо обалдела. - Правда, почему  бы
вам не выпить со мной? - спрашиваю. Мне очень захотелось с ней выпить.
     - Нет, пожалуй, не стоит.  Спасибо,  дружок,  но  лучше  не  надо,  -
говорит. - Да и ресторан, пожалуй, уже закрыт. Ведь сейчас  очень  поздно,
вы это знаете?
     Она была права. Я совсем забыл, который час.
     Тут она посмотрела на меня и спросила о том, чего я боялся:
     - Эрнест мне писал, что он вернется домой в среду, что рождественские
каникулы начнутся только в среду. Но ведь вас не  вызывали  домой  срочно,
надеюсь, у вас никто не болен?
     Видно было, что  она  действительно  за  меня  волнуется,  не  просто
любопытничает, а всерьез беспокоится.
     - Нет, дома у нас все здоровы, - говорю. - Дело  во  мне  самом.  Мне
надо делать операцию.
     - Ах, как жалко! - Я видел, что ей в самом деле меня было жалко. А  я
сам пожалел, что сморозил такое, но было уже поздно.
     - Да ничего серьезного. Просто у меня крохотная опухоль на мозгу.
     - Не может быть! - Она от ужаса закрыла рот руками.
     - Это ерунда! Опухоль совсем поверхностная. И совсем малюсенькая.  Ее
за две минуты уберут.
     И тут я вытащил из  кармана  расписание  и  стал  его  читать,  чтобы
прекратить это вранье. Я как начну врать, так часами не могу остановиться.
Буквально _ч_а_с_а_м_и.
     Больше мы уже почти не разговаривали. Она читала "Вог", а я смотрел в
окошко. Вышла она в Ньюарке. На прощание пожелала мне, чтоб операция сошла
благополучно, и  все  такое.  И  называла  меня  Рудольфом.  А  под  конец
пригласила приехать летом к Эрни в Глостер, в Массачусетсе.  Говорит,  что
их дом прямо на берегу и там есть теннисный корт, но я ее  поблагодарил  и
сказал, что уезжаю с бабушкой в  Южную  Америку.  Это  я  здорово  наврал,
потому что наша бабушка даже из дому  не  выходит,  разве  что  иногда  на
какой-нибудь утренник. Но я бы все равно не поехал к этому гаду Эрнесту ни
за какие деньги, даже если б деваться было некуда.



                                    9

     На Пенсильванском вокзале я первым делом пошел  в  телефонную  будку.
Хотелось кому-нибудь звякнуть по телефону. Чемоданы я  поставил  у  будки,
чтобы их было видно, но, когда я снял трубку, я подумал, что  звонить  мне
некому. Мой брат, Д.Б., был в Голливуде,  Фиби,  моя  сестренка,  ложилась
спать часов в девять - ей нельзя было звонить.  Она  бы  не  рассердилась,
если б я ее разбудил, но вся штука в том, что к телефону подошла бы неона.
К телефону подошел бы кто-нибудь из родителей.  Значит,  нельзя.  Я  хотел
позвонить  матери  Джейн  Галлахер,  узнать,  когда  у  Джейн   начинаются
каникулы, но потом мне расхотелось. И вообще  было  поздно  туда  звонить.
Потом я  хотел  позвонить  этой  девчонке,  с  которой  я  довольно  часто
встречался, - Салли Хейс, я знал, что у нее уже каникулы, она мне написала
это самое письмо, сплошная липа, ужасно д