ребята  играли  на
лужайке в крикет и огрели этого Алека мячом по башке.  Тут  к  нему  сразу
возвращается память, он бежит домой и целует свою мать  в  лоб.  Он  опять
становится настоящим герцогом и совершенно забывает ту простую девушку,  у
которой свое издательство. Я бы рассказал вам, как было дальше, но  боюсь,
что меня стошнит. Дело не в том, что я боюсь  испортить  вам  впечатление,
там и портить нечего. Словом, все кончается тем, что Алек женится на  этой
простой девушке, а ее брат, хирург, который пьет, приводит  свои  нервы  в
порядок и делает операцию мамаше Алека, чтобы она  прозрела,  и  тут  этот
бывший пьяница и Марсия влюбляются друг в  друга.  А  в  последних  кадрах
показано, как все сидят за длиннющим столом и хохочут до колик, потому что
датский дог вдруг притаскивает кучу щенков. Все думали, что он  кобель,  а
оказывается, это сука. В общем, могу одно посоветовать:  если  не  хотите,
чтоб вас стошнило прямо на соседей, не ходите на этот фильм.
     Но кого я никак не мог понять, так это даму, которая сидела рядом  со
мной и всю картину проплакала. И чем больше там было липы, тем  она  горше
плакала. Можно было бы подумать, что она такая жалостливая, добрая,  но  я
сидел рядом и видел, какая она добрая. С ней был  маленький  сынишка,  ему
было скучно до одури, и он все скулил, что хочет в уборную, а она  его  не
вела. Все время говорила - сиди смирно, веди себя прилично. Волчица и  та,
наверно, добрее. Вообще, если взять десять человек  из  тех,  кто  смотрит
липовую картину и ревет в три ручья, так  поручиться  можно,  что  из  них
девять окажутся в  душе  самыми  прожженными  сволочами.  Я  вам  серьезно
говорю.
     Когда картина  кончилась,  я  пошел  к  Викер-бару,  где  должен  был
встретиться с Карлом Льюсом, и, пока шел, все  думал  про  войну.  Военные
фильмы всегда наводят на такие мысли. Наверно, я не выдержал бы,  если  бы
пришлось идти на войну. Вообще не страшно, если бы тебя  просто  отправили
куда-нибудь и там убили, но ведь надо торчать в  а  р  м  и  и  бог  знает
сколько времени. В этом все несчастье. Мой брат,  Д.Б.,  четыре  года  как
проклятый торчал в армии. Он и на войне был, участвовал во втором  фронте,
и все такое - но, по-моему, он  ненавидел  армейскую  службу  больше,  чем
войну. Я был еще совсем маленький, но помню, когда  он  приезжал  домой  в
отпуск, он все время лежал у себя на кровати. Он даже в  гостиную  выходил
редко. Потом он попал в Европу, на войну, но не был ранен, и ему  даже  не
пришлось ни в кого стрелять. Целыми днями он только  и  делал,  что  возил
какого-то ковбойского генерала в штабной машине. Он как-то  сказал  нам  с
Алли, что, если б ему пришлось стрелять, он не  знал  бы  в  кого  пустить
пулю. Он сказал, что в армии полно сволочей,  не  хуже,  чем  у  фашистов.
Помню, как Алли его спросил - может быть, ему  полезно  было  побывать  на
войне, потому что он писатель и  теперь  ему  есть  о  чем  писать.  А  он
заставил Алли  принести  ему  бейсбольную  рукавицу  со  стихами  и  потом
спросил: кто лучше писал про войну - Руперт Брук или Эмили Дикинсон?  Алли
говорит - Эмили Дикинсон. Я про это ничего сказать  не  могу  -  стихов  я
почти не читаю, но я твердо знаю одно: я бы наверняка спятил, если  б  мне
пришлось служить в армии с типами вроде Экли, Стрэдлейтера и того лифтера,
Мориса, маршировать с  ними,  жить  вместе.  Как-то  я  целую  неделю  был
бойскаутом, и меня  уже  мутило,  когда  я  смотрел  в  затылок  переднему
мальчишке. А нас  все  время  заставляли  смотреть  в  затылок  переднему.
Честное слово,  если  будет  война,  пусть  меня  лучше  сразу  выведут  и
расстреляют. Я и сопротивляться бы не стал. Но одно меня возмущает в  моем
старшем брате: ненавидит войну, а сам прошлым летом дал мне  прочесть  эту
книжку - "Прощай, оружие!". Сказал, что книжка  потрясающая.  Вот  чего  я
никак не понимаю. Считается, что он славный малый.  Не  понимаю,  как  это
Д.Б. ненавидит войну, ненавидит армию и все-таки восхищается этим ломакой.
Не могу я понять, почему ему нравится такая липа и в то же время  нравится
и Ринг Ларднер, и "Великий Гэтсби". Он на меня обиделся, Д.Б., когда я ему
это сказал, заявил, что я еще слишком мал, чтобы оценить "Прощай оружие!",
но, по-моему, это неверно. Я ему говорю - нравится же мне ринг  Ларднер  и
"Великий Гэтсби". Особенно "Великий Гэтсби". Да, Гэтсби. Вот это  человек.
Сила!
     В общем я рад, что изобрели атомную бомбу. Если когда-нибудь начнется
война, я усядусь прямо на эту бомбу. Добровольно сяду, честное благородное
слово!



                                    19

     Может быть, вы не  жили  в  Нью-Йорке  и  не  знаете,  что  Викер-бар
находится в очень шикарной гостинице - "Сетон-отель". Раньше я  там  бывал
довольно часто, но потом перестал. Совсем туда не хожу. Считается, что это
ужасно изысканный бар, и все пижоны туда лезут. А три раза  за  вечер  там
выступали эти француженки, Тина и Жанин, играли  на  рояле  и  пели.  Одна
играла на рояле совершенно мерзко, а другая пела песни либо  непристойные,
либо французские. Та, которая пела, Жанин, сначала выйдет  к  микрофону  и
прошепелявит, прежде чем запоет. Скажет: "А теперь ми вам спойемь маленьки
песенка "Вуле ву Франсэ". Этот песенка про ма-а-аленки франсуски  дэвюшка,
котори приехаль в ошень болшой город, как Нуу-Йорк, и влюблялв  ма-аленьки
малшику из Бруклин. Ми  увэрен,  что  вам  ошень  понравиль!"  Посюсюкает,
пошепелявит,  а  потом  споет  дурацкую  песню  наполовину   по-английски,
наполовину по-французски, а все пижоны начинают с ума сходить от восторга.
Посидели бы вы там подольше, послушали бы, как эти подонки аплодируют,  вы
бы весь свет  возненавидели,  клянусь  честью.  А  сам  хозяин  бара  тоже
скотина. Ужасающий сноб. Он  с  вами  ни  слова  не  скажет,  если  вы  не
какая-нибудь важная шишка или знаменитость. А уж если ты знаменитость, тут
он в лепешку расшибется, смотреть тошно. Подойдет, улыбнется этак  широко,
простодушно - смотрите, какой я чудный малый! - спросит: "Ну,  как  там  у
вас, в Коннектикуте?", или: "Ну, как там у вас, во Флориде?" Гнусный  бар,
кроме шуток. Я туда почти что совсем перестал ходить.
     Было еще довольно рано, когда я туда  добрался.  Я  сел  у  стойки  -
народу было много - и выпил  виски  с  содовой,  не  дождавшись  Льюса.  Я
вставал с табуретки, когда заказывал: пусть видят, какой я высокий,  и  не
принимают меня за несовершеннолетнего. Потом  я  стал  рассматривать  всех
пижонов. Тот, что сидел рядом со мной, по-всякому обхаживал  свою  девицу.
Все уверял, что у нее аристократические руки.  Меня  смех  разбирал.  А  в
другом конце бара собрались психи. Вид  у  них,  правда,  был  не  слишком
психованый - ни длинных волос, ничего такого, но сразу можно было сказать,
кто они такие. И наконец явился сам Льюс.
     Льюс - это тип. Таких поискать. Когда мы учились в Хуттонской  школе,
он считался моим репетитором-старшеклассником. Но он только делал и делал,
что вел всякие разговоры про секс поздно ночью, когда  у  него  в  комнате
собирались ребята. Он здорово знал про всякое такое, особенно  про  всяких
психов.  Вечно  он  нам  рассказывал  про  каких-то  извращенцев,  которые
гоняются за овцами или зашивают в подкладку  шляп  женские  трусики.  Этот
Льюс наизусть знал, кто педераст, а кто лесбиянка,  чуть  ли  не  по  всей
Америке. Назовешь какую-нибудь фамилию, чью угодно, и  Льюс  тут  же  тебе
скажет, педераст он или нет. Просто иногда трудно поверить,  что  все  эти
люди - киноактеры и прочее - либо педерасты, либо лесбиянки. А ведь многие
из них были женаты. Черт его знает, откуда он это  выдумал.  Сто  раз  его
переспросишь:  "Да  неужели  Джо  Блоу  тоже  из  этих!  Джо  Блоу,  такая
громадина, такой силач, тот, который всегда играет гангстеров  и  ковбоев,
неужели  и  он?"  И  Льюс  отвечал:  "Безусловно!"  Он   всегда   говорил:
"Безусловно!" Он говорил, что никакого значения не  имеет,  женат  человек
или нет. Говорил, что половина женатых людей - извращенцы и сами этого  не
подозревают. Говорил - каждый может вдруг стать таким, если есть  задатки.
Пугал нас до полусмерти. Я иногда ночь не спал, все боялся - вдруг я  тоже
стану психом? Но самое смешное, что, по-моему,  сам  Льюс  был  не  совсем
нормальный. Вечно он трепался бог знает о чем, а в коридоре  жал  из  тебя
масло, пока тыне  задохнешься.  И  всегда  оставлял  двери  из  уборной  в
умывалку открытыми, ты чистишь зубы или умываешься, а он  с  тобой  оттуда
разговаривает. По-моему, это тоже какое-то извращение, ей-богу. В школах я
часто встречал настоящих психов, и  вечно  они  выкидывали  такие  фокусы.
Потому я и подозревал, что Льюс сам  такой.  Но  он  ужасно  умный,  кроме
шуток.
     Он никогда не здоровается, не говорит "привет".  И  сейчас  он  сразу
заявил, что пришел на одну минутку. Сказал, что  у  него  свидание.  Потом
велел подать себе сухой мартини. Сказал, чтоб бармен поменьше разбавлял  и
не клал маслину. - Слушай, я для тебя присмотрел хорошего психа, - говорю.
Вон, в конце стойки. Ты пока не смотри. Я его приметил для тебя.
     - Как остроумно! - говорит. - Все тот же прежний Колфилд. Когда же ты
вырастешь?
     Видно было, что я его раздражаю. А мне стало смешно. Такие типы  меня
всегда смешат.
     - Ну, как твоя личная жизнь? - спрашиваю. Он ненавидел, когда его  об
этом спрашивали.
     - Перестань, - говорит он, - ради бога,  сядь  спокойно  и  перестань
трепаться.
     - А я сижу спокойно, - говорю. - Как Колумбия? Нравится тебе там?
     - Безусловно. Очень нравится. Если бы не  нравилось,  я  бы  туда  не
пошел, - говорит. Он тоже иногда раздражал меня.
     - А какую специальность ты выбрал? -  спрашиваю.  -  Изучаешь  всякие
извращения? - Мне хотелось подшутить над ним.
     - Ты, кажется, пытаешься острить? - говорит он.
     - Да нет, я просто так, - говорю. -  Слушай,  Льюс,  ты  очень  умный
малый, образованный. Мне нужен твой совет. Я попал в ужасное...
     Он громко застонал:
     - Ох, Колфилд, перестань! Неужто  ты  не  можешь  посидеть  спокойно,
поговорить...
     - Ладно, ладно, - говорю. - Не волнуйся!
     Видно было, что ему не хочется вести со мной серьезный разговор. Беда
с этими умниками. Никогда не могут серьезно поговорить с человеком, если у
них нет настроения. Пришлось завести с ним разговор на общие темы.
     - Нет, я серьезно  спрашиваю,  как  твоя  личная  жизнь?  По-прежнему
водишься с той же куклой, помнишь, ты с ней водился в Хуттоне? У  нее  еще
такой огромный...
     - О господи, разумеется, нет!
     - Как же так? Где она теперь?
     - Ни малейшего представления. Если хочешь знать, она, по-моему, стала
чем-то вроде нью-гемпширской блудницы.
     - Это свинство! Если она тебе столько позволяла, так ты,  по  крайней
мере, не должен говорить про нее гадости!
     - О черт! - сказал Льюс. - Неужели начинается типичный  колфилдовский
разговор? Ты бы хоть предупредил меня.
     - Ничего не начинается, - сказал я, - и все-таки это  свинство.  Если
она так хорошо относилась к тебе, что позволяла...
     - Неужто надо продолжать эти невыносимые тирады?
     Я ничего не сказал. Испугался, что, если я не замолчу, он  встанет  и
уйдет. Пришлось заказать еще одну порцию  виски.  Мне  вдруг  до  чертиков
захотелось напиться.
     - С кем же ты сейчас водишься? - спрашиваю. - Можешь мне  рассказать?
Если хочешь, конечно!
     - Ты ее не знаешь.
     - А вдруг знаю? Кто она?
     - Одна особа  из  Гринич-Вилледж.  Скульпторша,  если  уж  непременно
хочешь знать.
     - Ну? Серьезно? А сколько ей лет?
     - Бог ты мой, да разве я ее спрашивал!
     - Ну, приблизительно сколько?
     - Да, наверно, лет за тридцать, - говорит Льюс.
     - За _т_р_и_д_ц_а_т_ь? Да? И тебе это нравится? - спрашиваю.  -  Тебе
нравятся такие старые? - Я его расспрашивал главным образом потому, что он
действительно разбирался в этих делах. Немногие так разбирались,  как  он.
Он потерял невинность четырнадцати лет, в Нантакете, честное слово!  -  Ты
хочешь знать, нравятся ли мне зрелые женщины? Безусловно!
     - Вот как? Почему? Нет, правда, разве с ними лучше?
     - Слушай,  я  тебе  еще  раз  повторяю:  прекрати  эти  колфилдовские
расспросы хотя бы на сегодняшний вечер. Я отказываюсь отвечать.  Когда  же
ты, наконец, станешь взрослым, черт побери?
     Я ничего не ответил. Решил помолчать минутку. Потом Льюс заказал  еще
мартини и велел совсем не разбавлять.
     - Слушай, все-таки скажи, ты с ней давно живешь, с этой скульпторшей?
- Мне и на самом деле было интересно. - Ты был с ней знаком  в  Хуттонской
школе?
     - Нет. Она недавно приехала в Штаты, несколько месяцев назад.
     - Да? Откуда же она?
     - Представь себе - из Шанхая.
     - Не ври! Китаянка, что ли?
     - Безусловно!
     Врешь! И тебе это нравится? То, что она китаянка?
     - Безусловно, нравится.
     - Но почему? Честное слово, мне интересно знать - почему?
     - Просто меня восточная философия больше удовлетворяет, чем западная,
если тебе непременно _н_а_д_о_ знать.
     - Какая философия? Сексуальная? Что, разве у них в Китае  это  лучше?
Ты про это?
     - Да я не про Китай. Я вообще  про  Восток.  Бог  мой!  Неужели  надо
продолжать этот бессмысленный разговор?
     - Слушай, я тебя серьезно спрашиваю, - говорю я. - Я не шучу.  Почему
на Востоке все это лучше?
     - Слишком сложно объяснить, понимаешь? - говорит Льюс. -  Просто  они
считают, что любовь - это общение не только физическое, но и духовное.  Да
зачем я тебе стану...
     - Но я тоже так считаю! Я тоже считаю, что это - как ты сказал?  -  и
духовное, и физическое. Честное слово, я тоже так считаю. Но  все  зависит
оттого, с кем у тебя любовь. Если с кем-нибудь, кого ты вовсе...
     - Да не ори ты так, ради бога! Если не можешь  говорить  тихо,  давай
прекратим этот...
     - Хорошо, хорошо, только ты выслушай! - говорю. Я немножко волновался
и действительно говорил слишком громко. Бывает, что я очень громко говорю,
когда волнуюсь. - Понимаешь, что я  хочу  сказать:  я  знаю,  что  общение
должно быть и физическое и духовное, и красивое, - словом,  всякое  такое.
Но ты пойми, не может так быть с каждой - со всеми девчонками, с  которыми
целуешься, - не может! А у тебя может?
     - Давай прекратим этот разговор, - говорит Льюс. - Не возражаешь?
     - Ладно, но все-таки выслушай! Возьмем тебя и эту китаянку. Что у вас
с ней особенно хорошего?
     - Я сказал - прекрати!
     Конечно, не надо было так вмешиваться  в  его  личную  жизнь.  Я  это
понимаю. Но у Льюса была одна ужасно неприятная черта. Когда мы учились  в
Хуттоне, он заставлял меня описывать самые тайные мои переживания,  а  как
только спросишь его самого, он злится. Не любят  эти  умники  вести  умный
разговор, они только сами любят разглагольствовать. Считают, что  если  он
замолчал, так ты тоже молчи, если он ушел в свою комнату, так и ты  уходи.
Когда я учился в Хуттоне, Льюс просто ненавидел,  если  мы  начинали  сами
разговаривать после того, как он нам рассказывал всякие вещи. Даже если мы
собирались в другой комнате, я и мои  товарищи,  Льюс  просто  не  выносил
этого.
     Он всегда требовал, чтобы все разошлись по своим  комнатам  и  сидели
там, раз он перестал разглагольствовать. Все  дело  было  в  том,  что  он
боялся - вдруг кто-нибудь скажет  что-либо  умнее,  чем  он.  Все-таки  он
уморительный тип.
     - Наверно, придется ехать в Китай, - говорю. - Моя личная  жизнь  ник
черту не годится.
     - Это естественно. У тебя незрелый ум.
     - Верно. Это очень верно, сам знаю, - говорю. - Но понимаешь,  в  чем
беда? Не могу я испытать настоящее возбуждение - понимаешь,  настоящее,  -
если девушка мне не нравится. Понимаешь, она должна мне нравится.  А  если
не нравится, так я ее и не хочу, понимаешь? Господи, вся моя личная  жизнь
из-за этого идет псу под хвост. Дерьмо, а не жизнь!
     - Ну, конечно, черт возьми! Я тебе уже в  прошлый  раз  говорил,  что
тебе надо сделать.
     - Пойти к психоаналитику, да? - сказал я. В прошлый раз  он  мне  это
советовал. Отец у него психоаналитик.
     - Да это твое дело, бог ты мой! Мне-то какая забота, что ты  с  собой
сделаешь?
     Я ничего не сказал. Я думал.
     -  Хорошо,  предположим,  я  пойду  к  твоему  отцу  и  попрошу   его
пропсихоанализировать меня, - сказал я. - А что он со мной  будет  делать?
Скажи, что он со мной сделает?
     - Да ни черта он с тобой не сделает. Просто поговорит,  и  ты  с  ним
поговоришь. Что ты,  не  понимаешь,  что  ли?  Главное,  он  тебе  поможет
разобраться в строе твоих мыслей.
     - В чем, в чем?
     - В строе твоих мыслей. Ты запутался в сложностях... О черт!  Что  я,
курс психоанализа должен тебе читать, что ли? Если угодно, запишись к отцу
на прием, не угодно - не записывайся! Откровенно говоря, мне  это  глубоко
без-различно.
     Я положил руку ему на плечо. Мне стало очень смешно.
     - А ты настоящий друг, сукин ты сын! - говорю. - Ты это знаешь?
     Он посмотрел на часы.
     - Надо бежать! - говорит он и встает. - Рад был повидать тебя.  -  Он
позвал бармена и велел подать счет.
     - Слушай-ка! - говорю. - А твой отец тебя психоанализировал?
     - Меня? А почему ты спрашиваешь?
     - Просто так. Психоанализировал или нет?
     - Как сказать. Не совсем. Просто он помог мне приспособиться к жизни,
но глубокий анализ не понадобился. А почему ты спрашиваешь?
     - Просто так. Интересно.
     - Ну, прощай! Счастливо! - сказал он. Он положил  чаевые  и  собрался
уходить.
     - Выпей со мной еще! -  говорю.  -  Прошу  тебя.  Меня  тоска  заела.
Серьезно, останься!
     Он сказал, что не может. Сказал, что и так опаздывает, и ушел.
     Да, Льюс - это  тип.  Конечно,  он  зануда,  но  запас  слов  у  него
гигантский. Из всех учеников нашей школы у  него  оказался  самый  большой
запас слов. Нам устраивали специальные тесты.



                                    20

     Я сидел и пил без конца, а сам ждал, когда же наконец выйдут  Тина  и
Жанин со своими штучками,  но  их,  оказывается,  уже  не  было.  Какой-то
женоподобный тип с завитыми волосами стал играть на рояле, а  потом  новая
красотка, Валенсия, вышла и запела. Ничего хорошего в ней не было,  но  во
всяком случае, она была лучше, чем Тина с Жанин, - по  крайней  мере,  она
хоть песни пела хорошие. Рояль был у самой стойки,  где  я  сидел,  и  эта
самая Валенсия стояла почти что около меня. Я ей  немножко  подмигнул,  но
она сделала вид, что даже не замечает меня.  Наверно,  я  не  стал  бы  ей
подмигивать, но я уже был пьян как  сапожник.  Она  допела  и  так  быстро
смылась, что я не успел пригласить ее выпить со мной. Я позвал  метрдотеля
и велел ему спросить старушку Валенсию, не хочет ли она выпить со мной. Он
сказал, что спросит непременно, но, наверно, даже не передал мою  просьбу.
Никто никогда не передает, если просишь.
     Просидел я в этом проклятом баре чуть ли не до часу ночи, напился там
как сукин сын. Совершенно окосел. Но одно я твердо помнил - нельзя шуметь,
нельзя скандалить. Не хотелось, чтобы на меня обратили  внимание,  да  еще
спросили бы, чего доброго, сколько мне лет. Но до чего я окосел - ужас!  А
когда я  окончательно  напился,  я  опять  стал  выдумывать  эту  дурацкую
историю, будто у меня в кишках сидит пуля. Я сидел один в баре, с пулей  в
животе. Все время я держал руку под курткой, чтобы кровь не капала на пол.
Я не хотел подавать виду, что я ранен. Скрывал, что меня, дурака,  ранили.
И  тут  опять  ужасно  захотелось  звякнуть  Джейн  по  телефону,  узнать,
вернулась она наконец домой или нет. Я расплатился и  пошел  к  автоматам.
Иду, а сам прижимаю руку кране, чтобы крове  не  капала.  Вот  до  чего  я
напился!
     Но когда я очутился в телефонной  будке,  у  меня  прошло  настроение
звонить Джейн. Наверно, я был слишком пьян. Вместо этого я позвонил Салли.
     Я накрути