друга. Ребячество, конечно, но всем стало очень весело.
     Делать мне было нечего, и мы с моим приятелем, с Мэлом  Броссаром  из
команды борцов, решили поехать на автобусе в Эгерстаун съесть по  котлете,
а может быть, и посмотреть какой-нибудь дурацкий фильм. Не  хотелось  весь
вечер торчать дома. Я спросил Мэла - ничего, если Экли тоже поедет с нами?
Я решил позвать Экли, потому что он  даже  по  субботам  _н_и_к_у_д_а_  не
ходил, сидел дома и давил прыщи. Мэл сказал,  что  это,  конечно,  ничего,
хотя он и не в восторге. Он не очень любил этого Экли. Словом, мы пошли  к
себе одеваться, и, пока я надевал калоши и  прочее,  я  крикнул  Экли,  не
хочет ли он пойти в кино. Такие, как он, сразу  не  отвечают.  Наконец  он
появился, раздвинул занавеску душевой, стал на пороге  и  спрашивает,  кто
еще пойдет. Ему обязательно нужно было знать, кто  да  кто  идет.  Честное
слово, если б он потерпел кораблекрушение и какая-нибудь лодка пришла  его
спасать, он, наверно, потребовал бы, чтоб ему сказали, кто гребет  в  этой
самой лодке, - иначе он и не полез бы  в  нее.  Я  сказал,  что  едет  Мэл
Броссар. А он говорит:
     - Ах, этот подонок... Ну ладно. Подожди меня минутку.
     Можно было подумать, что он тебе делает величайшее одолжение.
     Одевался он часов пять. А я пока  что  подошел  к  окну,  открыл  его
настежь и слепил снежок. Снег очень хорошо лепился. Но я никуда не швырнул
снежок, хоть и собрался его бросить в машину - она стояла через дорогу. Но
потом передумал -  машина  вся  была  такая  чистая,  белая.  Потом  хотел
залепить снежком в водокачку, но она тоже  была  чистая  и  белая.  Так  я
снежок никуда и не кинул. Закрыл окно и начал его катать, чтоб он стал еще
тверже. Я его еще держал в руках, когда мы  с  Броссаром  и  Экли  сели  в
автобус. Кондуктор открыл дверцу и велел мне бросить снежок. Я сказал, что
не собираюсь нив кого кидать, но он мне не поверил. Никогда тебе  люди  не
верят.
     И Броссар и Экли уже видели этот фильм, так что мы съели по  котлете,
поиграли в рулетку-автомат, а потом поехали обратно в школу. Я  не  жалел,
что мы не пошли в кино. Там шла какая-то комедия с Кэри  Грантом  -  муть,
наверно. А потом я уж как-то ходил в кино с  Экли  и  Броссаром.  Они  оба
гоготали, как гиены, даже в несмешных местах. Мне и сидеть  с  ними  рядом
было противно.
     Было всего без четверти  десять,  когда  мы  вернулись  в  общежитие.
Броссар обожал бридж и пошел искать партнера. Экли, конечно, влез ко мне в
комнату. Только теперь он сел не на  ручку  стрэдлейтеровского  кресла,  а
плюхнулся на мою кровать, прямо лицом в  подушку.  Лег  и  завел  волынку,
монотонным таким голосом, а сам все время ковырял прыщи.  Я  раз  сто  ему
намекал, но никак не мог от него отделаться. Он  все  говорил  и  говорил,
монотонным таким голосом, про какую-то  девчонку,  с  которой  он  путался
прошлым  летом.  Он  мне  про  это  рассказывал  раз  сто,  и  каждый  раз
по-другому. То он с ней спутался в "бьюике" своего  кузена,  то  где-то  в
подъезде. Главное, все это было вранье. Ручаюсь, что он  женщин  не  знал,
это сразу было видно. Наверно, он и не дотрагивался ни  до  кого,  честное
слово. В общем, мне пришлось откровенно ему сказать, что мне  надо  писать
сочинение  за  Стрэдлейтера  и  чтоб  он  выметался,  а  то  я   не   могу
сосредоточиться. В конце концов он ушел,  только  не  сразу  -  он  ужасно
всегда канителится. А я надел пижаму, халат и свою дикую охотничью шапку и
сел писать сочинение.
     Беда была в том, что я никак не мог придумать, про какую комнату  или
дом можно  написать  живописно,  как  задали  Стрэдлейтеру.  Вообще  я  не
особенно люблю описывать всякие дома и комнаты. Я взял  и  стал  описывать
бейсбольную  рукавицу  моего  братишки  Алли.  Эта  рукавица  была   очень
живописная, честное  слово.  У  моего  брата,  у  Алли,  была  бейсбольная
рукавица на левую руку. Он был левша. А живописная она была потому, что он
всю ее исписал стихами - и ладонь, и кругом, везде. Зелеными чернилами. Он
написал эти стихи, чтобы можно было их читать, когда мяч к нему не  шел  и
на поле нечего было делать. Он умер. Заболел белокровием и  умер  18  июля
1946 года, когда мы жили в Мейне. Он вам понравился бы. Он был моложе меня
на два года, но раз в пятьдесят  умнее.  Ужасно  был  умный.  Его  учителя
всегда писали маме, как приятно, что у них в классе учится такой  мальчик,
как Алли. И они не врали, они и на самом деле так думали. Но он не  только
был самый умный  в  нашей  семье.  Он  был  и  самый  хороший,  во  многих
отношениях. Никогда он не разозлится, не вспылит. Говорят, рыжие чуть  что
- начинают злиться, но Алли никогда не злился, а он был  ужасно  рыжий.  Я
вам расскажу, до чего он был рыжий. Я начал играть в гольф с  десяти  лет.
Помню, как-то весной, когда мне уже было лет двенадцать, я  гонял  мяч,  и
все время у меня было такое чувство, что стоит мне обернуться - и я  увижу
Алли. И я обернулся и вижу: так оно и есть - сидит он на своем  велосипеде
за забором - за тем забором, который шел вокруг всего поля, -  сидит  там,
ярдов за сто пятьдесят от меня, и смотрит, как я бью. Вот до чего  он  был
рыжий! И ужасно славный, ей-богу. Ему иногда за столом что-нибудь придет в
голову, и он вдруг как начнет хохотать, прямо  чуть  не  падал  со  стула.
Тогда мне было тринадцать лет, и родители хотели показать меня  психиатру,
потому что я перебил все окна в гараже. Я их понимаю, честное слово. В  ту
ночь, как Алли умер, ночевал в гараже и перебил дочиста все стекла, просто
кулаком, не знаю зачем. Я даже хотел выбить стекла в машине - в то лето  у
нас был "пикап", - но уже разбил себе руку и ничего не мог. Я понимаю, что
это было глупо, но я сам не соображал, что делаю,  а  кроме  того,  вы  не
знаете, какой был Алли. У меня до сих пор иногда болит  рука,  особенно  в
дождь, и кулак я не могу сжать крепко, как следует, но в общем это ерунда.
Все равно я не собираюсь стать ни каким-то  там  хирургом,  ни  скрипачом,
вообще никем таким.
     Вот об этом я и написал сочинение  для  Стрэдлейтера.  О  бейсбольной
рукавице нашего Алли. Она случайно оказалась  у  меня  в  чемодане,  я  ее
вытащил и переписал все стихи, которые на ней были.  Мне  только  пришлось
переменить фамилию Алли, чтоб никто не догадался, что он мой  брат,  а  не
Стрэдлейтера. Мне не  особенно  хотелось  менять  фамилию,  но  я  не  мог
придумать ничего другого. А кроме того, мне даже нравилось писать про это.
Сидел  я  битый  час,  потому  что  пришлось  писать  на  дрянной  машинке
Стрэдлейтера, и она все время заедала. А свою  машинку  я  одолжил  одному
типу в другом коридоре.
     Кончил я в половине одиннадцатого.  Но  не  особенно  устал  и  начал
глядеть в окошко. Снег перестал,  издали  слышался  звук  мотора,  который
никак не заводился. И еще  слышно  было,  как  храпел  Экли.  Даже  сквозь
душевую был слышен его противный храп. У него был гайморит, и он не мог во
сне дышать как следует. Все у него было: и гайморит,  и  прыщи,  и  гнилые
зубы - изо рта пахнет, ногти ломаются. Даже как-то жаль его, дурака.



                                    6

     Бывает, что нипочем не можешь вспомнить, как это было. Я все думаю  -
когда же Стрэдлейтер вернулся со свидания с Джейн? Понимаете, я  никак  не
вспомню, что я делал, когда вдруг услышал его  шаги  в  коридоре,  наглые,
громкие. Наверно, я все еще смотрел в окно, но вспомнить  точно  не  могу,
хоть убей. Ужасно я волновался, потому и не могу вспомнить, как было. А уж
если я волнуюсь, так это не притворство. Мне даже хочется в уборную, когда
я волнуюсь. Но я не иду. Волнуюсь, оттого и  не  иду.  Если  бы  вы  знали
Стрэдлейтера, вы бы тоже волновались. Я  раза  два  ходил  вместе  с  этим
подлецом на свидания. Я знаю, про что говорю. У него совести нет ни капли,
ей-богу, нет.
     А в коридоре у нас сплошной линолеум, так что издали было слышно, как
он, мерзавец, подходит к нашей комнате. Я даже  не  помню,  где  я  сидел,
когда он вошел, - в своем кресле, или окна,  или  в  его  кресле.  Честное
слово, не могу вспомнить.
     Он вошел и сразу стал жаловаться, какой холод. Потом спрашивает:
     - Куда к черту все пропали? Ни живой души - форменный морг.
     Я ему и не подумал отвечать. Если он,  болван,  не  понимает,  что  в
субботу вечером все ушли, или спят, или уехали к  родным,  чего  ради  мне
лезть вон из кожи объяснять ему. Он стал раздеваться. А  про  Джейн  -  ни
слова. Ни единого словечка. И я молчу. Только смотрю на него.  Правда,  он
меня поблагодарил за куртку. Надел ее на плечики и повесил в шкаф.
     А когда он развязывал галстук, спросил меня, написал ли я за него это
дурацкое сочинение. Я сказал, что вон оно, на его собственной кровати.  Он
подошел и стал читать, пока расстегивал рубаху. Стоит читает, а сам гладит
себя по голой груди с самым идиотским выражением  лица.  Вечно  он  гладил
себя по то груди, то по животу. Он себя просто обожал. И Вдруг говорит:
     - Что за чертовщина, Холден? Тут про какую-то дурацкую рукавицу!
     - Ну так что же? - спрашиваю я. Ледяным голосом.
     - То есть как это - что же? Я же тебе говорил, надо  описать  комнату
или дом, балда!
     - Ты сказал, нужно  какое-нибудь  описание.  Не  все  ли  равно,  что
описывать - рукавицу или еще что?
     - Эх, черт бы тебя подрал!  -  Он  разозлился  не  на  шутку.  Просто
рассвирепел. - Все ты делаешь через ж... кувырком. - Тут он  посмотрел  на
меня. - Ничего удивительного, что  тебя  отсюда  выкинули,  -  говорит.  -
Никогда ты ничего не сделаешь по-человечески. Никогда! Понял?
     - Ладно, ладно, отдай листок! - говорю. Подошел, выхватил у него этот
треклятый листок, взял и разорвал.
     - Что за черт? - говорит. - Зачем ты разорвал?
     Я ему даже не ответил. Бросил клочки в корзинку, и все. Потом лег  на
кровать, и мы оба долго молчали. Он разделся, остался в одних трусах, а  я
закурил, лежа на кровати. Курить  в  спальнях  не  полагается,  но  поздно
вечером, когда одни спят, а другие ушли,  никто  не  заметит,  что  пахнет
дымом. И потом мне хотелось позлить  Стрэдлейтера.  Он  из  себя  выходил,
когда нарушал правила. Сам он никогда в спальне не курил. А я курил.
     Так он и не сказал ни единого словечка про Джейн, ничего. Тогда я сам
заговорил:
     - Поздно же ты явился, черт  побери,  если  ее  отпустили  только  до
девяти тридцати. Она из-за тебя не опоздала, вернулась вовремя?
     Он сидел на краю своей койки и стриг ногти на ногах, когда  я  с  ним
заговорил.
     - Самую малость опоздала,  -  говорит.  -  А  какого  черта  ей  было
отпрашиваться только до половины десятого, да еще в субботу?
     О господи, как я его ненавидел в эту минуту!
     - В Нью-Йорк ездили? - спрашиваю.
     - Ты спятил? Как мы могли попасть в Нью-Йорк,  если  она  отпросилась
только до половины десятого?
     - Жаль, жаль! - сказал я.
     Он посмотрел на меня.
     - Слушай, если тебе хочется курить, шел бы ты в уборную. Ты-то отсюда
выметаешься, а мне торчать в школе, пока не окончу.
     Я на него даже внимания  не  обратил,  будто  его  и  нет.  Курю  как
сумасшедший, и все. Только повернулся на бок и смотрю, как он стрижет свои
подлые ногти. Да, ничего себе школа! Вечно при тебе  то  прыщи  давят,  то
ногти на ногах стригут.
     - Ты ей передал от меня привет? - спрашиваю.
     - Угу.
     Черта лысого он передал, подонок!
     - А что она сказала? Ты ее спросил, она по-прежнему ставит все  дамки
в последний ряд?
     - Нет. Не спросил. Что мы с ней - в шашки  играли  весь  вечер,  как,
по-твоему?
     Я ничего ему не ответил. Господи, как я его ненавидел! -  Раз  вы  не
ездили в Нью-Йорк, где же вы с ней были? - спросил  я  немного  погодя.  Я
ужасно старался, чтоб голос у меня не дрожал,  как  студень.  Нервничал  я
здорово. Видно, чувствовал, что что-то неладно.
     Он наконец обрезал ногти. Встал с кровати в одних  трусиках  и  вдруг
начал дурака валять. Подошел ко мне, нагнулся и стал меня толкать в  плечо
- играет гад.
     - Брось, - говорю, - куда  же  вы  девались,  раз  вы  не  поехали  в
Нью-Йорк?
     - Никуда. Сидели в машине, и все! - Он  опять  стал  толкать  меня  в
плечо, дурак такой.
     - Брось! - говорю. - В чьей машине?
     - Эда Бэнки.
     Эд Бэнки был наш тренер по баскетболу. Этот Стрэдлейтер ходил у  него
в любимчиках, он играл центра в школьной команде, и Эд Бэнки всегда  давал
ему  свою  машину.  Вообще  ученикам  не  разрешалось   брать   машину   у
преподавателей, но эти скоты спортсмены всегда заодно. Во всех школах, где
я учился, эти скоты заодно.
     А Стрэдлейтер все делает вид, будто боксирует с  тенью,  все  толкает
меня в плечо и толкает. В руках у него была зубная щетка, и он сунул ее  в
рот.
     - Что ж вы с ней делали? Путались в машине Эда Бэнки? - голос у  меня
дрожал просто ужал до чего.
     - Ай-ай-ай, какие гадкие слова! Вот я сейчас намажу тебе язык мылом!
     - Было дело?
     - Это профессиональная тайна, братец мой!
     Дальше я что-то не очень помню. Знаю только, что я вскочил с постели,
как будто мне понадобилось кое-куда, и вдруг  ударил  его  со  всей  силы,
прямо по зубной щетке, чтобы она разодрала его подлую  глотку.  Только  не
попал. Промахнулся. Стукнул его  по  голове,  и  все.  Наверно,  ему  было
больно, но не так, как мне хотелось. Я бы его мог ударить  больнее,  но  я
бил правой рукой. А я ее  как  следует  не  могу  сжать.  Помните,  я  вам
говорил, как я разбил эту руку.
     Но тут я очутился на полу,  а  он  сидел  на  мне  красный  как  рак.
Понимаете, уперся коленями мне в грудь, а весил он целую тонну.  Руки  мне
зажал, чтоб я его не ударил. Убил бы я его, подлеца.
     - Ты что, спятил? - повторяет, а морда у него все краснее и  краснее,
у болвана.
     - Пусти, дурак! - говорю. Я чуть не ревел, честное слово. -  Уйди  от
меня, сволочь поганая, слышишь?
     А он не отпускает. Держит мои руки, а я его обзываю сукиным  сыном  и
всякими словами часов десять подряд. Я даже не помню, что ему  говорил.  Я
ему сказал, что он воображает, будто он может путаться с кем угодно. Я ему
сказал, что ему безразлично, переставляет девчонка шашки или нет, и вообще
ему все безразлично,  потому  что  он  кретин.  Он  ненавидел,  когда  его
обзывали кретином. Все кретины ненавидят, когда их называют кретинами.
     - Ну-ка замолчи, Холден! - говорит, а рожа у самого глупая,  красная.
- Замолчи, слышишь!
     - Ты  даже  не  знаешь,  как  ее  зовут  -  Джин  или  Джейн,  кретин
несчастный!
     - Замолчи, Холден, тебе говорят, черт подери! - Я его-таки  вывел  из
себя. - Замолчи, или я тебе так врежу!
     - Сними с меня свои вонючие коленки, болван, идиот!
     - Я тебя отпущу - только замолчи! Замолчишь?
     Я ему не ответил.
     Он опять сказал:
     - Если отпущу, ты замолчишь?
     - Да.
     Он слез с меня, и я тоже встал. От его паршивых коленок  у  меня  вся
грудь болела.
     - Все равно ты кретин, слабоумный идиот, сукин сын! - говорю.
     Тут он совсем взбесился. Тычет мне под нос свой толстый палец, кретин
этакий, грозит:
     - Холден, в последний раз предупреждаю, если ты не заткнешь глотку, я
тебе как дам...
     - А чего мне молчать? - спрашиваю, а сам уже ору на него: - В  том-то
и беда с вами,  кретинами.  Вы  и  поговорить  по-человечески  не  можете.
Кретина за сто миль видно: он даже поговорить не умеет...
     Тут он развернулся по-настоящему, и я  опять  очутился  на  полу.  Не
помню, потерял я сознание или нет, по-моему, нет.  Человека  очень  трудно
нокаутировать - это только в кино легко. Но кровь у  меня  текла  из  носу
отчаянно. Когда я открыл глаза, дурак Стрэдлейтер стоял прямо надо мной. У
него в руках был умывальный прибор.
     - Я же тебя предупреждал, - говорит. Видно, он  здорово  перепугался,
боялся, должно быть, что я разбил голову, когда грохнулся  на  пол.  Жаль,
что я не разбился. -  Сам  виноват,  черт  проклятый!  -  говорит.  Ух,  и
перепугался же он!
     А я и не встал. Лежу на полу и ругаю его идиотом, сукиным сыном.  Так
был зол на него, что чуть не ревел.
     - Слушай, пойди-ка умойся! - говорит он. - Слышишь?
     А я ему говорю, пусть сам пойдет умоет свою подлую  рожу  -  конечно,
это было глупо, ребячество так говорить, но уж очень  я  был  зол,  пусть,
говорю, сам пойдет, а по дороге в умывалку пусть шпокнет  миссис  Шмит.  А
миссис Шмит была женой нашего швейцара, старуха лет под семьдесят.
     Так я и сидел на полу, пока дурак Стрэдлейтер не ушел. Я слышал,  как
он идет по коридору в умывалку. Тогда я встал. И никак не мог отыскать эту
треклятую шапку. Потом все-таки нашел. Она закатилась под  кровать.  Я  ее
надел, повернул козырьком назад - мне так больше нравилось -  и  посмотрел
на свою дурацкую рожу в зеркало.  Никогда  в  жизни  я  не  видел  столько
кровищи! Весь рот у меня был в крови  и  подбородок,  даже  вся  пижама  и
халат. Мне страшно было, и  интересно.  Вид  у  меня  от  этой  крови  был
какой-то прожженный. Я и дрался-то всего раза  два  в  жизни  и  оба  раза
неудачно. Из меня драчун плохой. Я вообще пацифист, если уж  говорить  всю
правду. Мне казалось, что Экли не  спит  и  все  слышит.  Я  прошел  через
душевую в его комнату посмотреть, что  он  там  делает.  Я  к  нему  редко
заходил. У него всегда чем-то воняло - уж очень он был нечистоплотный.



                                    7

     Через занавески в душевой чуть-чуть пробивался свет из нашей комнаты,
и я видел, что он лежит в постели. Но я отлично знал, что он не спит.
     - Экли? - говорю. - Ты не спишь?
     - Нет.
     Было темно, и я споткнулся о чей-то башмак и чуть  не  полетел  через
голову. Экли приподнялся на подушке, оперся на локоть.  У  него  все  лицо
было  намазано  чем-то  белым  от  прыщей.  В  темноте  он  был  похож  на
приведение.
     - Ты что делаешь? - спрашиваю.
     - То есть как это - что я делаю? Хотел уснуть, а вы,  черти,  подняли
тарарам. Из-за чего вы дрались?
     - Где тут свет? - Я никак не мог найти выключатель. Шарил по стене  -
ну никак.
     - А зачем тебе свет?.. Ты руку держишь у выключателя.
     Я нашел выключатель и зажег свет. Экли заслонил лицо рукой, чтоб свет
не резал ему глаза.
     - О черт! - сказал он. - Что с тобой? - Он увидел на мне кровь.
     - Поцапались немножко со Стрэдлейтером, - говорю. Потом сел  на  пол.
Никогда у них в комнате не было стульев. Не знаю, что они с ними делали. -
Слушай, хочешь, сыграем разок в канасту? - говорю.
     Он страшно увлекался канастой.
     - Да у тебя до сих пор кровь идет! Ты бы приложил что-нибудь.
     - Само пройдет. Ну как, сыграем в канасту или нет?
     - С ума сошел - канаста! Да ты знаешь, который час?
     - Еще не поздно. Часов одиннадцать, полдвенадцатого!
     - Это, по-твоему, не поздно? - говорит Экли.  -  Слушай,  мне  завтра
вставать рано, я в церковь иду, черт подери! А вы, дьяволы,  подняли  бучу
среди ночи. Хоть скажи, из-за чего вы подрались?
     - Долго рассказывать. Тебе будет скучно слушать, Экли. Видишь, как  я
о тебе забочусь! - Я с ним  никогда  не  говорил  о  своих  личных  делах.
Во-первых, он был еще глупее Стрэдлейтера. Стрэдлейтер по сравнению с  ним
был настоящий гений. - Знаешь что, - говорю, - можно мне эту ночь спать на
кровати Эла? Он до завтрашнего вечера не вернется.
     - А черт его знает, когда он вернется, - говорит Экли.
     Я знал, что Эл не вернется. Он каждую субботу уезжал домой.
     - А черт его знает, когда он вернется, - говорит Экли.
     Фу, до чего он мне надоел!
     - То есть как это? - говорю. - Ты же знаешь, что он в воскресенье  до
вечера никогда не приезжает.
     - Знаю, но как я могу сказать -  спи,  пожалуйста,  на  его  кровати!
Разве полагается так делать?
     Убил! Я протянул руку, все еще сидя на полу, и похлопал его,  дурака,
по плечу.
     - Ты - принц, Экли, детка, - говорю. - Ты знаешь эт