алился  по  другим  предметам,  кроме   английского.   Уважающий   вас
Х_о_л_д_е_н_ К_о_л_ф_и_л_д".
     Тут он положил мою треклятую тетрадку и посмотрел на меня так,  будто
сделал мне сухую в пинг-понг. Никогда не проще ему, что  он  прочитал  эту
чушь вслух. Если б он написал такое, я бы ни за что не прочел, слово  даю.
А главное, добавил-то я эту проклятую приписку, чтобы ему не было  неловко
меня проваливать.
     - Ты сердишься, что я тебя провалил, мой мальчик? - спросил он.
     - Что вы, сэр, ничуть! - говорю. Хоть бы он  перестал  называть  меня
"мой мальчик", черт подери!
     Он бросил мою тетрадку на  кровать.  Но,  конечно,  опять  не  попал.
Пришлось мне вставать и подымать ее. Я ее положил  на  "Атлантик  мансли".
Вот еще, охота была поминутно нагибаться.
     - А что бы ты сделал на моем месте? - спросил  он.  -  Только  говори
правду, мой мальчик.
     Да, видно, ему было здорово не по себе оттого, что он меня  провалил.
Тут, конечно, я принялся наворачивать. Говорил, что я умственно  отсталый,
вообще кретин, что я сам на его месте поступил  бы  точно  так  же  и  что
многие не понимают, до чего трудно быть  преподавателем.  И  все  в  таком
роде. Словом, наворачивал как надо.
     Но самое смешное, что думал-то я все время о другом. Сам наворачиваю,
а сам думаю про другое. Живу я в Нью-Йорке, и думал  я  про  тот  пруд,  в
Центральном  парке,  у  Южного  выхода:  замерзает  он  или  нет,  а  если
замерзает, куда деваются утки? Я не мог себе  представить,  куда  деваются
утки, когда пруд покрывается льдом  и  промерзает  насквозь.  Может  быть,
подъезжает грузовик и увозит их куда-нибудь в зоопарк? А может, они просто
улетают?
     Все-таки у меня это хорошо  выходит.  Я  хочу  сказать,  что  я  могу
наворачивать что попало старику Спенсеру, а сам  в  это  время  думаю  про
уток. Занятно выходит, но когда разговариваешь  с  преподавателем,  думать
вообще не надо. И вдруг он меня перебил. Он всегда перебивает.
     - Скажи, а что ты по этому поводу  думаешь,  мой  мальчик?  Интересно
было бы знать. Весьма интересно.
     - Это насчет того, что меня вытурили из Пэнси? - спрашиваю.  Хоть  бы
он запахнул свой дурацкий халат. Смотреть противно.
     - Если я не ошибаюсь, у тебя были те же затруднения  и  в  Хуттонской
школе, и в Элктон-хилле?
     Он это сказал не только ядовито, но и как-то противно.
     - Никаких затруднений в Элктон-хилле у меня не было, - говорю. - Я не
проваливался, ничего такого. Просто ушел - и все.
     - Разреши спросить - почему?
     - Почему? Да это  длинная  история,  сэр.  Все  это  вообще  довольно
сложно.
     Ужасно не хотелось рассказывать ему - что да как.  Все  равно  он  бы
ничего не понял. Не по его это части. А ушел  я  из  Элктон-хилла  главным
образом потому, что там была одна сплошная липа. Все делалось напоказ - не
продохнешь. Например, их директор, мистер Хаас. Такого подлого притворщика
я в жизни не встречал. В десять раз хуже старика Термера. По воскресеньям,
например, этот чертов Хаас ходил  и  жал  ручки  всем  родителям,  которые
приезжали. И до того мил, до того вежлив - просто картинка. Но не со всеми
он одинаково  здоровался  -  у  некоторых  ребят  родители  были  попроще,
победнее. Вы бы посмотрели, как  он,  например,  здоровался  с  родителями
моего соседа по комнате. Понимаете, если у кого мать  толстая  или  смешно
одета, а отец ходит в костюме с ужасно высокими плечами и башмаки  на  нем
старомодные, черные с белым, тут этот самый Хаас только протягивал им  два
пальца и притворно улыбался, а потом как начнет  разговаривать  с  другими
родителями - полчаса разливается! Не выношу я  этого.  Злость  берет.  Так
злюсь, что с ума можно спятить. Ненавижу я этот проклятый Элктон-хилл.
     Старый Спенсер меня спросил о чем-то, но я не расслышал. Я все  думал
об этом Хаасе.
     - Что вы сказали, сэр? - говорю.
     - Но ты хоть _о_г_о_р_ч_е_н, что тебе приходится покидать Пэнси?
     - Да, конечно, немножко огорчен. Конечно...  но  все-таки  не  очень.
Наверно, до меня еще не дошло. Мне на  это  нужно  время.  Пока  я  больше
думаю, как поеду домой в среду. Видно, я все-таки кретин!
     - Неужели ты совершенно не думаешь о своем будущем, мой мальчик?
     - Нет, как не думать - думаю, конечно. - Я остановился. -  Только  не
очень часто. Не часто.
     - Призадумаешься! - сказал старый Спенсер.  -  Потом  призадумаешься,
когда будет поздно!
     Мне стало неприятно. Зачем он так говорил - будто я уже умер?  Ужасно
неприятно.
     - Непременно подумаю, - говорю, - я подумаю.
     - Как бы мне объяснить тебе, мальчик, вдолбить тебе в голову то,  что
нужно? Ведь я помочь тебе хочу, понимаешь?
     Видно было, что он действительно хотел мне помочь. По-настоящему.  Но
мы с ним тянули в разные стороны - вот и все.
     - Знаю, сэр, - говорю, - и спасибо  вам  большое.  Честное  слово,  я
очень это ценю, правда!
     Тут я встал с кровати. Ей-богу, я не мог  бы  просидеть  на  ней  еще
десять минут даже под страхом смертной казни.
     - К сожалению, мне пора! Надо забрать вещи из гимнастического зала, у
меня там масса вещей, а они мне понадобятся, Ей-богу, мне пора!
     Он только посмотрел на меня и опять стал качать  головой,  и  лицо  у
него стало такое  серьезное,  грустное.  Мне  вдруг  стало  жалко  его  до
чертиков. Но не мог же я торчать у него весь век, да и тянули мы в  разные
стороны. И вечно он бросал что-нибудь на кровать и  промахивался,  и  этот
его  жалкий  халат,  вся  грудь  видна,  а  тут  еще  пахнет   гриппозными
лекарствами на весь дом.
     - Знаете что, сэр, - вы из-за меня не огорчайтесь. Не стоит,  честное
слово. Все наладится. Это у меня переходный возраст, сами знаете.  У  всех
это бывает.
     - Не знаю, мой мальчик, не знаю...
     Ненавижу, когда так бормочут.
     - Бывает, - говорю, - это со всеми бывает! Правда, сэр, не стоит  вам
из-за меня огорчаться. - Я даже руку ему положил на плечо. - Не  стоит!  -
говорю.
     - Не выпьешь ли чашку горячего шоколада на дорогу? Миссис  Спенсер  с
удовольствием...
     - Я бы выпил, сэр, честное слово, но надо бежать. Надо скорее попасть
в гимнастический зал. Спасибо вам огромное, сэр. Огромное спасибо.
     И тут мы стали жать друг другу руки. Все это чушь,  конечно,  но  мне
почему-то сделалось ужасно грустно.
     - Я вам черкну, сэр. Берегитесь после гриппа, ладно?
     - Прощай, мой мальчик.
     А когда я уже закрыл дверь и вышел в столовую, он что-то  заорал  мне
вслед, но я не расслышал. Кажется, он орал "Счастливого  пути!".  А  может
быть, и  нет.  Надеюсь,  что  нет.  Никогда  я  не  стал  бы  орать  вслед
"Счастливого пути!". Гнусная привычка, если вдуматься.



                                    3

     Я ужасный лгун - такого вы никогда в жизни не видали. Страшное  дело.
Иду в магазин покупать какой-нибудь журнальчик, а если меня вдруг  спросят
куда, я могу сказать, что иду в оперу. Жуткое дело! И  то,  что  я  сказал
старику Спенсеру, будто иду в гимнастический зал забирать вещи, тоже  было
вранье. Я и не держу ничего в этом треклятом зале.
     Пока я учился в Пэнси, я жил  в  новом  общежитии,  в  корпусе  имени
Оссенбергера. Там жили только старшие и младшие. Я  был  из  младших,  мой
сосед - из старших. Корпус был назван в честь Оссенбергера, был  тут  один
такой, учился раньше в Пэнси. А когда закончил, заработал  кучу  денег  на
похоронных  бюро.  Он  их  понастроил  по  всему  штату  -  знаете,  такие
похоронные бюро, через  которые  можно  хоронить  своих  родственников  по
дешевке -  пять  долларов  с  носа.  Вы  бы  посмотрели  на  этого  самого
Оссенбергера. Ручаюсь, что он  просто  запихивает  покойников  в  мешок  и
бросает в речку. Так вот этот тип пожертвовал на Пэнси кучу  денег  и  наш
корпус назвали в его честь. На первый матч  в  году  он  приехал  в  своем
роскошном "кадиллаке", а мы должны были вскочить  на  трибунах  и  трубить
вовсю, то есть кричать ему "Ура!".  А  на  следующее  утро  в  капелле  он
отгрохал речь часов на десять. Сначала рассказал пятьдесят анекдотов вот с
такой бородищей, хотел показать, какой он молодчага. Сила.  А  потом  стал
рассказывать, как он  в  случае  каких-нибудь  затруднений  или  еще  чего
никогда не стесняется - станет на колени и  помолится  богу.  И  нам  тоже
советовал всегда молиться богу - беседовать с ним в любое  время.  "Вы,  -
говорит, - обращайтесь ко Христу просто как к приятелю. Я  сам  все  время
разговариваю с Христом по душам. Даже когда веду машину". Я чуть не  сдох.
Воображаю как этот сукин сын переводит машину на первую  скорость,  а  сам
просит Христа послать ему побольше покойничков. Но тут во время  его  речи
случилось самое замечательное. Он как раз дошел до  середины,  рассказывал
про себя, какой он  замечательный  парень,  какой  ловкач,  и  вдруг  Эдди
Марсалла - он сидел как раз передо мной - пукнул на всю капеллу.  Конечно,
это ужасно, очень невежливо, в церкви, при всех, но очень уж смешно вышло.
Молодец Марсалла! Чуть крышу не сорвал. Никто вслух не рассмеялся, а  этот
Оссенбергер сделал вид, что  ничего  не  слышал,  но  старик  Термер,  наш
директор, сидел рядом с ним на кафедре, и  сразу  было  видно,  что  он-то
хорошо слыхал. Ух, и разозлился он Ничего нам не сказал, но вечером собрал
всех на дополнительные занятия и произнес речь.  Он  сказал,  что  ученик,
который так нарушил порядок во время службы, недостоин находится в  стенах
школы. Мы пробовали заставить нашего Марсаллу дать еще один залп во  время
речи старика Термера, но он был не в настроении. Так вот, я жил в  корпусе
имени этого Оссенбергера, в новом общежитии.
     Приятно было от старика Спенсера попасть к себе в комнату, тем  более
что все были на футболе, а батареи в виде исключения хорошо грелись.  Даже
стало как-то уютно. Я снял куртку, галстук, расстегнул воротник рубашки, а
потом надел красную шапку, которую  утром  купил  в  Нью-Йорке.  Это  была
охотничья шапка с очень-очень  длинным  козырьком.  Я  ее  увидел  в  окне
спортивного магазина, когда мы вышли из метро, где я потерял  эти  чертовы
рапиры. Заплатил всего  доллар.  Я  ее  надевал  задом  наперед  -  глупо,
конечно, но мне так нравилось. Потом я взял книгу, которую читал, и сел  в
кресло. В комнате было два кресла. Одно -  мое,  другое  -  соседа,  Уорда
Стрэдлейтера. Ручки у кресел были совсем поломаны, потому что вечно на них
кто-нибудь садился, но сами кресла были довольно удобные.
     Читал я ту книжку, которую мне дали в библиотеке по ошибке. Я  только
дома заметил, что мне дали не ту книгу. Они мне  дали  "В  дебрях  Африки"
Исака Дайнсена. Я думал, дрянь,  а  оказалось  интересно.  Хорошая  книга.
Вообще я очень не образованный, но читаю много.  Мой  любимый  писатель  -
Д.Б., мой брат, а на втором месте - Ринг Ларднер. В день рождения брат мне
подарил книжку Ринга Ларднера - это было еще перед поступлением в Пэнси. В
книжке   были   пьесы   -   ужасно   смешные,   а   потом   рассказ    про
полисмена-регулировщика, он влюбляется в одну очень  хорошенькую  девушку,
которая вечно нарушает правила движения. Но полисмен женат  и  конечно  не
может жениться на девушке. А потом девушка гибнет, потому  что  она  вечно
нарушает правила. Потрясающий рассказ. Вообще я больше всего люблю книжки,
в  которых  есть  хоть  что-нибудь  смешное.  Конечно,  я   читаю   всякие
классические книги вроде "Возвращения  на  родину",  и  всякие  книги  про
войну, и детективы, но как-то они меня не очень увлекают. А увлекают  меня
такие книжки, что как их дочитаешь до конца - так сразу подумаешь:  хорошо
бы, если бы этот писатель стал твоим лучшим другом и чтоб с ним можно было
поговорить по телефону, когда захочется. Но  это  редко  бывает.  Я  бы  с
удовольствием позвонил этому Дайнсену,  ну  и,  конечно,  Рингу  Ларднеру,
только Д.Б. сказал, что он уже умер. А вот, например,  такая  книжка,  как
"Бремя страстей человеческих" Сомерсета Моэма, - совсем не то. Я ее прочел
прошлым летом. Книжка в общем ничего,  но  у  меня  нет  никакого  желания
звонить этому Сомерсету Моэму по телефону. Сам не знаю почему.  Просто  не
тот он человек,  с  которым  хочется  поговорить.  Я  бы  скорее  позвонил
покойному Томасу Харди. Мне нравится его Юстасия Вэй.
     Значит, надел я свою новую шапку, уселся в кресло и  стал  читать  "В
дебрях Африки". Один раз я ее  уже  прочел,  но  мне  хотелось  перечитать
некоторые места. Я успел прочитать всего страницы три,  как  вдруг  кто-то
вышел из душевой. Я и не глядя понял, что это  Роберт  Экли  -  он  жил  в
соседней комнате. В нашем крыле на каждые две комнаты была общая  душевая,
и этот Экли врывался ко мне раз восемьдесят в неделю. Кроме того, он  один
из всего общежития не пошел на футбол. Он вообще никуда не ходил. Странный
был тип. Он был старшеклассник и проучился в Пэнси уже четыре годы, но все
его называли только по фамилии - Экли. Даже его  сосед  по  комнате,  Херб
Гейл, никогда не называл его "Боб" или хотя бы "Эк". Наверно, и жена будет
называть его "Экли" - если только он когда-нибудь женится. Он  был  ужасно
высокий - шесть футов четыре дюйма, страшно сутулый,  и  зубы  гнилые.  Ни
разу, пока мы жили рядом, я не видел,  чтобы  он  чистил  зубы.  Они  были
какие-то грязные,  заплесневелые,  а  когда  он  в  столовой  набивал  рот
картошкой или горохом, меня чуть не тошнило. И потом - прыщи. Не только на
лбу или там на подбородке, как у всех мальчишек, - у него  все  лицо  было
прыщавое. Да и вообще он был  противный.  И  какой-то  подлый.  По  правде
говоря, я не очень-то его любил.
     Я чувствовал, что он стоит на пороге душевой, прямо за моим  креслом,
и смотрит, здесь ли Стрэдлейтер. Он ненавидел Стрэдлейтера  и  никогда  не
заходил к нам  в  комнату,  если  тот  был  дома.  Вообще  он  почти  всех
ненавидел.
     Он вышел из душевой и подошел ко мне.
     - Привет! - говорит. Он всегда говорил таким тоном, как будто ему  до
смерти скучно или он до смерти устал. Он не хотел, чтобы я подумал,  будто
он зашел ко мне в гости. Он делал вид,  будто  зашел  нечаянно,  черт  его
дери.
     - Привет! - говорю, но книгу не бросаю.  Если  при  таком  типе,  как
Экли, бросить книгу, он тебя замучает. Он все равно тебя замучает,  но  не
сразу, если ты будешь читать.
     Он стал бродить по комнате, медленно, как всегда, и трогать мои  вещи
на столе и на тумбочке. Вечно он все  вещи  перетрогает,  пересмотрит.  До
чего же он мне действовал на нервы!
     - Ну, как фехтованье? - говорит. Ему непременно хотелось помешать мне
читать, испортить все удовольствие. Плевать ему было на фехтованье. -  Кто
победил - мы или не мы? - спрашивает.
     - Никто не победил, - говорю, а сам не поднимаю головы.
     - Что? - спросил он. Он всегда переспрашивал.
     - Никто не победил. - Я покосился на  него,  посмотрел,  что  он  там
крутит на моей тумбочке. Он рассматривал фотографию девчонки, с которой  я
дружил в Нью-Йорке, ее звали Салли Хейс. Он  эту  треклятую  фотокарточку,
наверно, держал в руках, по крайней мере, пять тысяч раз. И ставил  он  ее
всегда не на то место. Нарочно - это сразу было видно.
     - Никто не победил? - сказал он. - Как же так?
     - Да я все это дурацкое снаряжение забыл в метро. - Голову я так и не
поднял.
     - В метро? Что за черт! Потерял, что ли?
     - Мы не на ту линию сели. Все время приходилось вскакивать и смотреть
на схему метро.
     Он подошел, заслонил мне свет.
     - Слушай, - говорю, - я из-за тебя уже двадцатый раз читаю одну и  ту
же фразу.
     Всякий, кроме Экли, понял бы намек. Только не он.
     - А тебя не заставят платить? - спрашивает.
     - Не знаю и знать не хочу. Может, ты сядешь, Экли, детка, а то ты мне
весь загородил.
     Он ненавидел, когда я называл его  "Экли,  детка".  А  сам  он  вечно
говорил, что я еще маленький, потому что мне было шестнадцать, а  ему  уже
восемнадцать. Он бесился, когда я называл его "детка".
     А он стал и стоит. Такой это был человек - ни за что  не  отойдет  от
света, если его просят. Потом, конечно, отойдет, но если его попросить, он
н_а_р_о_ч_н_о_ не отойдет.
     - Что ты читаешь? - спрашивает.
     - Не видишь - книгу читаю.
     Он перевернул книгу, посмотрел на заголовок.
     - Хорошая? - спрашивает.
     - Да, особенно _э_т_а_ фраза, которую я все время  читаю.  -  Я  тоже
иногда могу быть довольно ядовитым, если я в настроении.  Но  до  него  не
дошло. Опять он стал ходить по комнате, опять стал цапать мои вещи и  даже
вещи Стрэдлейтера. Наконец я бросил книгу  на  пол.  Все  равно  при  Экли
читать немыслимо. Просто невозможно.
     Я развалился в кресле и стал смотреть, как Экли  хозяйничает  в  моей
комнате. От поездки в Нью-Йорк я порядком устал, зевота напала.  Но  потом
начал валять дурака. Люблю иногда подурачится просто от скуки. Я  повернул
шапку козырьком вперед и надвинул на самые глаза. Я так ни  черта  не  мог
видеть.
     - Увы, увы! Кажется, я слепну! - говорю я сиплым  голосом.  -  О  моя
дорогая матушка, как темно стало вокруг.
     Да ты спятил, ей-богу! - говорит Экли.
     - Матушка, родная, дай руку своему несчастному  сыну!  Почему  ты  не
подаешь мне руку помощи?
     - Да перестань ты, балда!
     Я стал шарить вокруг, как слепой, не вставая. И все время сипел:
     - Матушка, матушка! Почему ты не подашь мне руку?
     Конечно, я просто валял дурака. Мне от этого иногда бывает весело.  А
кроме того, я знал, что Экли злится как черт. С ним я становлюсь настоящим
садистом. Злил его изо всех сил, нарочно злил. Но потом надоело.  Я  опять
надел шапку козырьком назад и развалился в кресле.
     - Это чье? - спросил Экли. Он взял в руки  наколенник  моего  соседа.
Этот проклятый Экли все хватал. Он что угодно мог  схватить  -  шнурки  от
ботинок, что угодно. Я ему сказал, что наколенник - Стрэдлейтера.  Он  его
сразу швырнул к Стрэдлейтеру на кровать; взял с  тумбочки,  а  швырнул  на
кровать.
     Потом  подошел,  сел  на  ручку  второго  кресла.  Никогда  не  сядет
по-человечески, обязательно на ручку.
     - Где ты взял эту дурацкую шапку? - спрашивает.
     - В Нью-Йорке.
     - Сколько отдал?
     - Доллар.
     - Обули тебя. - Он стал чистить свои  гнусные  ногти  концом  спички.
Вечно он чистил ногти. Странная привычка. Зубы к него были  заплесневелые,
в ушах - грязь,  но  ногти  он  вечно  чистил.  Наверно,  считал,  что  он
чистоплотный. Он их чистил, а сам смотрел на мою шапку. - В моих краях  на
охоту в таких ходят, понятно? В них дичь стреляют.
     - Черта с два! - говорю. Потом снимаю шапку, смотрю на нее.  Прищурил
один глаз, как будто целюсь. - В ней людей стреляют, - говорю, - я  в  ней
людей стреляю.
     - А твои родные знают, что тебя вытурили/
     - Нет.
     - Где же твой Стрэдлейтер?
     - На матче. У него там свидание. - Я опять зевнул. Зевота одолела.  В
комнате стояла страшная жара, меня разморило, хотелось спать. В этой школе
мы либо мерзли как собаки, либо пропадали от жары.
     - Знаменитый Стрэдлейтер, - сказал Экли. - Слушай, дай мне на минутку
ножницы. Они у тебя близко?
     - Нет, я их уже убрал. Они в шкафу, на самом верху.
     - Достань их на минутку, а? У меня ноготь задрался, надо срезать.
     Ему было совершенно наплевать, убрал ли ты вещь  или  нет,  на  самом
верху она или еще где. Все-таки я ему достал ножницы. Меня при  этом  чуть
не убило. Только я открыл шкаф, как ракетка Стрэдлейтера - да еще вместе с
деревянным прессом! - упала прямо мне  на  голову.  Так  грохнула,  ужасно
больно. Экли чуть не помер, до того он хохотал. Голос  у  него  визгливый,
тонкий. Я для него снимаю чемодан, вытаскиваю ножницы - а  он  заливается.
Таких, как Экли, хлебом не  корми  -  дай  ему  посмотреть,  как  человека
стукнуло по голове камнем или еще чем: он просто обхохочется.
     - Оказывается, у тебя есть чувство юмора, Экли, детка, - говорю  ему.
- Ты этого не знал? - Тут я ем