на дуэли,
- уезжает, а отец ему дает всякие  советы.  Пока  отец  дает  эти  советы.
Офелия все время балуется: то вытащит у  него  кинжал  из  ножен,  то  его
подразнит, а он старается делать вид, что  слушает  дурацкие  советы.  Это
было здорово. Мне очень понравилось. Но  таких  мест  было  мало.  А  моей
сестренке Фиби понравилось только, когда Гамлет гладит собаку  по  голове.
Она сказала - как смешно, какая собака, и  собака  вправду  была  хорошая.
Все-таки придется мне прочитать "Гамлета". Плохо  то,  что  я  обязательно
должен прочесть пьесу сам, про себя. Когда играет актер, я почти  не  могу
слушать. Все боюсь, что сейчас он начнет кривляться и  вообще  делать  все
напоказ.
     Билеты на спектакль с Лантами я купил, потом сел в такси и  поехал  в
парк. Надо было бы сесть в метро, денег осталось мало, но  очень  хотелось
поскорее убраться с этого проклятого Бродвея.
     В  парке  было  грустно.  Не  очень  холодно,  но  солнце  так  и  не
показывалось, и никого вокруг не было - одни собачьи следы,  и  плевки,  и
окурки сигар  у  скамеек,  где  сидели  старики.  Казалось,  все  скамейки
совершено сырые -  промокнешь  насквозь,  если  сядешь.  Мне  стало  очень
тоскливо, иногда неизвестно почему даже дрожь  пробирает.  Непохоже  было,
что скоро будет рождество, вообще казалось, что больше ничего  никогда  не
будет. Но я все-таки дошел до беговой дорожки - Фиби  всегда  туда  ходит,
она любит кататься поближе к  оркестру.  Смешно,  что  я  тоже  любил  там
кататься, когда был маленький.
     Но когда я подошел к дорожке,  ее  там  не  было.  Катались  какие-то
ребятишки, мальчики играли в мяч, но Фиби нигде  не  было.  Тут  я  увидел
девчушку ее лет, она  сидела  на  скамейке  одна  и  закрепляла  конек.  Я
подумал, может быть, она знает Фиби и скажет  мне,  где  ее  искать,  и  я
подошел, сел рядом и спросил:
     - Ты случайно не знаешь Фиби Колфилд?
     - кого? - спрашивает. На ней были брючки и  штук  двадцать  свитеров.
Видно было, что свитеры ей вяжут дома: такие неуклюжие, большие.
     - Фиби Колфилд. Живет на Семьдесят  первой  улице.  Она  в  четвертом
классе.
     - А вы знаете Фиби?
     - Ну да. Я ее брат. Ты не знаешь, где она?
     - Она в классе мисс Кэлло? - спрашивает девочка.
     - Не знаю. Кажется, да.
     - Значит, они сейчас в музее. Наш класс ходил в прошлую субботу.
     - В каком музее? - спрашиваю.
     Она пожала плечами.
     - Не знаю, - говорит. - Просто в музее.
     - Я понимаю, но это музей, где картины, или музей, где индейцы?
     - Где индейцы.
     - Спасибо большое.
     Я встал, хотел было идти, но вдруг вспомнил, что сегодня воскресенье.
     - Да сегодня же воскресенье! - говорю я этой девчушке.
     - Ага. Значит их там нет.
     Ей никак не удавалось закрепить конек. Перчаток у нее не  было,  лапы
красные, замерзшие. Я ей помог привернуть конек. Черт, сто лет  не  держал
ключа в руках. Но это ничего не значит. Можно и через пятьдесят  лет  дать
мне в руки ключ от коньков, хоть ночью, в темноте, и я  сразу  узнаю,  что
это ключ от коньков. Девочка меня  поблагодарила,  когда  я  ей  привернул
конек.  Вежливая  такая  девчушка,  приветливая.  Ужасно  приятно,   когда
поможешь такой малышке закрепить конек, а она тебе  говорит  спасибо,  так
вежливо, мило. Малыши, в общем, все славные. Я ее спросил, не хочет ли она
выпить горячего шоколада, но она ответила: "Спасибо, не хочется". Сказала,
что ее ждет подруга. Этих маленьких вечно кто-нибудь дожидается. Умора.
     Хоть было воскресенье и Фиби со своим классом не пошла в музей и хоть
погода была мерзкая, сырая, я все равно пошел  через  весь  парк  в  Музей
этнографии. Это про него говорила девчушка с ключом. Я знал  эти  музейные
экскурсии наизусть. Фиби училась в той же начальной школе,  куда  я  бегал
маленьким,  и  мы  вечно  ходили  в  этот  музей.  Наша  учительница  мисс
Эглетингер водила нас туда чуть ли не каждую субботу. Иногда  мы  смотрели
животных, иногда всякие  древние  индейский  изделия:  посуду,  соломенные
корзинки, много чего. С удовольствием вспоминаю музей даже теперь.  Помню,
как после осмотра этих индейских изделий нам показывали какой-нибудь фильм
в большой аудитории. Про Колумба. Всегда почти нам показывали, как  Колумб
открыл Америку и  как  он  мучился,  пока  не  выцыганил  у  Фердинанда  с
Изабеллой деньги на корабль, а потом матросы  устроили  ему  бунт.  Никого
особенно этот Колумб не интересовал, но ребята всегда  приносили  с  собой
леденцы и резинку, и в этой аудитории так хорошо  пахло.  Так  пахло,  как
будто на улице дождь (хотя дождя, может, и не было), а ты  сидишь  тут,  и
это единственное сухое и уютное место на  свете.  Любил  я  этот  дурацкий
музей, честное слово. Помню, сначала мы проходили через индейский  зал,  а
оттуда уже в аудиторию. Зал был длинный-предлинный,  а  разговаривать  там
надо было шепотом. Впереди шла учительница,  а  за  ней  весь  класс.  Шли
парами, у меня тоже была пара. Обычно со мной ставили одну девочку,  звали
ее Гертруда Левина. Она всегда держалась за руку, а рука у нее была липкая
и потная. Пол в зале был плиточный, и, если у тебя в руке были  стеклянные
шарики  и  ты  их  ронял,  грохот  подымался  несусветный  и   учительница
останавливала весь класс и  подходила  посмотреть,  в  чем  дело.  Но  она
никогда не сердилась,  наша  мисс  Эглетингер.  Потом  мы  проходили  мимо
длинной-предлинной индейской лодки - длинней, чем три "кадиллака", если их
поставить один за другим. А в лодке сидело штук двадцать индейцев, один на
веслах, другие просто стояли, вид у  них  был  свирепый,  и  лица  у  всех
раскрашенные. А на корме этой лодки сидел очень страшный человек в  маске.
Это был их колдун. У меня от него мурашки бегали по спине, но все-таки  он
мне нравился. А еще, когда проходишь по этому залу и  тронешь  что-нибудь,
весло там или еще что, сразу хранитель  говорит:  "Дети,  не  надо  ничего
трогать!", но голос у него добрый, не то что  у  какого-нибудь  полисмена.
Дальше мы проходили мимо огромной  стеклянной  витрины,  а  в  ней  сидели
индейцы, терли палочки, чтобы добыть огонь, а одна  женщина  ткала  ковер.
Эта самая женщина, которая ткала ковер, нагнулась, и видна была ее  грудь.
Мы все заглядывались на нее, даже девочки - они еще были  маленькие,  и  у
них самих никакой груди не было, как у мальчишек. А перед самой  дверью  в
аудиторию мы проходили мимо эскимоса. Он сидел над озером, над прорубью, и
ловил рыбу. У самой проруби лежали две рыбы, которые он поймал. Сколько  в
этом музее было таких витрин! А на верхнем этаже их было еще  больше,  там
олени пили воду из ручьев и птицы летели зимовать на  юг.  Те  птицы,  что
поближе, были чучела и висели на  проволочках,  а  те,  что  позади,  были
просто нарисованы на стене, но казалось, что все они  по-настоящему  летят
на юг, а если наклонить голову посмотреть на них снизу вверх, то  кажется,
что они просто мчаться на юг. Но самое лучшее в музее было то, что там все
оставалось на своих местах. Ничто не двигалось. Можно было сто  тысяч  раз
проходить, и всегда эскимос ловил рыбу и двух  уже  поймал,  птицы  всегда
летели на юг, олени пили воду из ручья, и рога у них  были  все  такие  же
красивые, а ноги такие же тоненькие, и эта индианка с голой грудью  всегда
ткала тот же самый ковер. Ничто не менялось. Менялся только ты сам.  И  не
то чтобы ты сразу становился много старше. Дело не в том. Но ты менялся, и
все. То на тебе было новое пальто. То ты шел в паре с  кем-нибудь  другим,
потому что прежний  твой  товарищ  был  болен  скарлатиной.  А  то  другая
учительница вместо мисс Эгленингео приводила класс в музей. Или  ты  утром
слышал, как отец с матерью ссорились в ванной. А может быть, ты увидел  на
улице лужу и по ней растекались радужные пятна от бензина. Словом, ты  уже
чем-то стал _н_е _т_о_т - я не умею как следует объяснить, чем  именно.  А
может быть, и умею, но что-то не хочется.
     На ходу я вытащил из кармана охотничью шапку и надел ее. Я знал,  что
не встречу никого из знакомых, а было очень сыро. Я шел и шел и все думал,
как моя сестренка ходит по субботам в тот же музей, что и я. Я  подумал  -
вот она смотрит на то же, на что я смотрел, а сама каждый  раз  становится
д_р_у_г_о_й. От этих мыслей у меня не то  чтобы  окончательно  испортилось
настроение, но веселого в них было маловато. Лучше бы  некоторые  вещи  не
менялись. Хорошо, если б их можно было поставить в застекленную витрину  и
не трогать. Знаю, что так нельзя, но это-то и плохо. Я все время  об  этом
думал, пока шел по парку.
     Проходя мимо площадки для игр, я остановился и  посмотрел,  как  двое
малышей качаются на доске. Один был толстяк,  и  я  взялся  рукой  за  тот
конец, где сидел худенький, чтобы их уравновесить, но сразу понял,  что  я
им мешаю, и отошел.
     А потом  случилась  глупейшая  штука.  Я  подошел  к  музею  и  сразу
почувствовал, что ни за какие деньги туда не пойду. Не  тянуло  туда  -  и
все, а ведь я весь парк прошел и так ждал этого! Конечно, будь  Фиби  там,
я, наверно, зашел бы, но ее там не было. И я взял такси у входа в музей  и
поехал в отель "Билтмор". Ехать не хотелось, но я уже назначил там встречу
с Салли.



                                    17

     Я приехал в отель слишком рано, сел на кожаный  диван  под  часами  и
стал разглядывать девчонок. Во многих пансионах и колледжах  уже  начались
каникулы, и в холле толпились тысячи девчонок, ждали, пока за ними  зайдут
их кавалеры. Одни девчонки сидели, скрестив ноги, другие держались  прямо,
у одних девчонок ноги были мировые, у других безобразные, одни девчонки  с
виду были хорошие, а по другим сразу было видно, что они дрянь,  стоит  их
только поближе узнать. Вообще  смотреть  на  них  было  приятно,  вы  меня
понимаете. Приятно и вместе с тем как-то грустно,  потому  что  все  время
думалось: а что с ними со всеми будет?  Ну,  окончат  они  свои  колледжи,
пансионы.  Я  подумал,  что  большинство,   наверно,   выйдут   замуж   за
каких-нибудь гнусных типов. За таких типов, которые только  и  знают,  что
хвастать, сколько  миль  они  могут  сделать  на  своей  дурацкой  машине,
истратив всего галлон горючего. За  таких  типов,  которые  обижаются  как
маленькие, когда их обыгрываешь не только в гольф,  но  и  в  какую-нибудь
дурацкую игру вроде пинг-понга. За очень подлых типов. За  типов,  которые
никогда ни одной книжки не читают. За ужасно нудных  типов.  Впрочем,  это
понятие относительное, кого можно считать занудой, а кого - нет. Я  ничего
в этом не понимаю. Серьезно, не понимаю. Когда я учился в Элктон-хилле,  я
месяца два жил в комнате с одним мальчишкой, его звали Гаррис  Маклин.  Он
был очень умный и все такое, но большего зануды свет  не  видал.  Голос  у
него был ужасно скрипучий, и он  всегда  говорил  не  умолкая.  Все  время
говорил, и самое ужасное то,  что  он  никогда  не  говорил  о  чем-нибудь
интересном. Но одно он здорово умел. Этот черт умел свистеть,  как  никто.
Оправляет свою постель или вешает вещи в шкаф - он всегда развешивал  свои
вещи в шкафу, доводил меня до бешенства, - словом,  что-нибудь  делает,  а
сам свистит, если только не долбит тебя своим скрипучим голосом.  Он  даже
умел насвистывать классическую музыку, но лучше  всего  насвистывал  джаз.
Насвистывает какую-нибудь ужасно  лихую  джазовую  песню  вроде  "Блюз  на
крыше", пока развешивает свои манатки, и так легко,  так  славно  свистит,
что  просто  радуешься.  Конечно,  я  ему  никогда  не  говорил,  что   он
замечательно свистит. Не станешь же человеку говорить прямо в  глаза:  "Ты
замечательно свистишь!" Но хотя я от него чуть не выл -  до  того  он  был
нудный, - я прожил с ним в одной комнате целых два  месяца,  и  все  из-за
того, что такого замечательного свистуна никогда в жизни  не  слыхал.  Так
что еще вопрос, кто зануда, кто - нет. Может быть, нечего слишком  жалеть,
если какая-нибудь хорошая девчонка выйдет  замуж  за  нудного  типа,  -  в
общем, они довольно безобидные, а может быть,  они  втайне  здорово  умеют
свистеть или еще что-нибудь. Кто ж его знает, не мне судить.
     Наконец моя Салли появилась на лестнице, и я спустился ей  навстречу.
До чего же она была красивая! Честное слово! В черном пальто и в  каком-то
черненьком  беретике.  Обычно  она  ходит  без  шляпы,  но  берет  ей  шел
удивительно. Смешно, что, как только я ее увидел, мне  захотелось  на  ней
жениться. Нет, я все-таки ненормальный. Она мне даже не очень нравилась, а
тут я вдруг почувствовал, что я влюблен и готов на ней жениться.  Ей-богу,
я ненормальный, сам сознаю!
     - Холден! - говорит она. - Как я рада! Сто лет не виделись!  Голос  у
нее ужасно громкий, даже неловко, когда  где-нибудь  с  ней  встречаешься.
Ей-то все сходило с рук, потому что она была такая красивая, но у меня  от
смущения все кишки переворачивало.
     - Рад тебя видеть, - сказал я и не врал, ей-богу. - Ну, как живешь?
     - Изумительно, чудно! Я не опоздала?
     Нет, говорю, но на самом деле она опоздала минут на  десять.  Но  мне
было наплевать. Вся эта чепуха, всякие там карикатуры в  "Сэтердей  ивнинг
пост", где изображают, как парень стоит на углу с несчастной  физиономией,
оттого что его девушка опоздала, - все это выдумки. Если девушка  приходит
на свидание красивая - кто будет расстраиваться, что она опоздала? Никто!
     - Надо ехать, - говорю, - спектакль начинается в два сорок.
     Мы спустились по лестнице к стоянке такси.
     - Что мы будем смотреть? - спросила она.
     - Не знаю. Лантов. Больше я никуда не мог достать билеты.
     - Ах, Ланты! Какая прелесть!
     Я же вам говорил - она с ума сойдет, когда услышит про Лантов.
     Мы немножко целовались по дороге в театр, в  такси.  Сначала  она  не
хотела, потому что боялась размазать губную помаду,  но  я  вел  себя  как
настоящий соблазнитель, и ей ничего не оставалось. Два раза, когда  машина
тормозила перед светофорами, я чуть не падал. Проклятые шоферы, никогда не
смотрят, что делают. Клянусь, они ездить не умеют.  Но  хотите  знать,  до
чего я сумасшедший? Только мы обнялись покрепче, я ей вдруг говорю, что  я
ее люблю и все такое. Конечно, это было вранье, но соль в том, что я сам в
ту минуту был уверен  в  этом.  Нет,  я  ненормальный!  Клянусь  богом,  я
сумасшедший!
     - Ах, милый, я тебя тоже люблю! - говорит она и тут  же  одним  духом
добавляет: - Только обещай, что ты  отпустишь  волосы.  Теперь  ежики  уже
выходят из моды, а у тебя такие чудные волосики!
     "Волосики" - лопнуть можно!
     Спектакль был не такой дрянной, как те, что  я  раньше  видел.  Но  в
общем дрянь. Про каких-то старых супругов, которые прожили  пятьсот  тысяч
лет вместе. Начинается, когда  они  еще  молодые  и  родители  девушки  не
позволяют ей выйти за этого типа, но она все равно выходит.  А  потом  они
стареют.  Муж  уходит  на  войну,  а  у  жены  брат  -  пьяница.  В  общем
неинтересно. Я хочу сказать, что мне было все равно - помирал  там  у  них
кто-нибудь в семье или не помирал. Ничего там не было  -  одно  актерство.
Правда, муж и жена были славные старики - остроумные и все такое,  но  они
меня тоже не трогали. Во-первых, все время, на протяжении всей пьесы, люди
пили чай или еще  что-то.  Только  откроется  занавес,  лакей  уже  подает
кому-нибудь чай или жена кому-нибудь  наливает.  И  все  время  кто-нибудь
входит и выходит - голова кружилась оттого, что какие-то люди  непрестанно
вставали и садились. Альфред Лант и Линн Фонтанн играли  старых  супругов,
они очень хорошо играли, но мне не понравилось.  Я  понимал,  что  они  не
похожи на остальных актеров. Они вели себя и не как обыкновенные  люди,  и
не как актеры, мне трудно это объяснить, Они так  играли,  как  будто  все
время понимали, что они - знаменитые. Понимаете, они _х_о_р_о_ш_о_ играли,
только _с_л_и_ш_к_о_м_ хорошо. Понимаете - один еще не успеет  договорить,
а другой уже быстро подхватывает. Как будто настоящие люди  разговаривают,
перебивая  друг  дружку  и  так  далее.  Все  портило  то,  что  все   это
с_л_и_ш_к_о_м_ было похоже,  как  люди  разговаривают  и  перебивают  друг
дружку в жизни. Они играли  свои  роли  почти  так  же,  как  тот  Эрни  в
Гринич-Вилледж играл на рояле. Когда что-нибудь делаешь слишком хорошо то,
если не следить за собой, начинаешь выставляться напоказ. А тогда  уже  не
может быть хорошо. Ну, во всяком случае, в этом спектакле  они  одни  -  я
говорю про Лантов - еще были похожи на людей, у которых башка  варит,  это
надо признать.
     После первого акта мы со всеми другими пижонами пошли  курить.  Ну  и
картина! Никогда в жизни не видел столько показного ломанья. Курят  вовсю,
а сами нарочно громко говорят про пьесу,  чтобы  все  слыхали,  какие  они
умные. Какой-то липовый киноактер стоял рядом с нами и тоже курил. Не знаю
его фамилию, но в военных фильмах он  всегда  играет  того  типа,  который
трусит перед самым боем. С ним стояла сногсшибательная  блондинка,  и  оба
они делали безразличные лица, притворялись, что не замечают,  как  на  них
смотрят. Скромные,  черти!  Мне  страшно  стало.  А  моя  Салли  почти  не
разговаривала, только восторгалась Лантами,  ей  было  некогда:  она  всем
строила глазки,  ломалась.  Вдруг  она  увидела  в  другом  конце  курилки
какого-то знакомого пижона в  темно-сером  костюме,  в  клетчатом  жилете.
Светский лев. Аристократ. Стоит, накурился до одури, а у самого вид  такой
скучающий, презрительный. Салли все повторяет:
     - Где-то я с ним познакомилась, я его знаю!
     Всегда она всех знала. До того мне надоело, что она все время говорит
одно и то же, что я ей сказал:
     - Знаешь что, ну и ступай, целуйся с ним, он, наверно, обрадуется.
     Она страшно обиделась на меня. Наконец этот пижон ее узнал, подошел к
нам и поздоровался. Вы бы видели, как она здоровалась! Как будто  двадцать
лет не виделись. Можно подумать, что их детьми купали  в  одной  ванночке.
Такие друзья, что тошно смотреть. Самое смешное, что они, наверно,  только
о_д_и_н_ р_а_з_ и виделись на какой-нибудь идиотской  вечеринке.  Наконец,
когда они перестали пускать пузыри  от  радости,  Салли  нас  познакомила.
Звали его Джордж, не помню, как  дальше,  он  учился  в  Эндовере.  Да-да,
аристократ! Вы бы на него посмотрели, когда Салли спросила  его,  нравится
ли ему пьеса. Такие, ка он,  все  делают  напоказ,  они  даже  место  себе
расчищают, прежде чем ответить на вопрос. Он сделал шаг назад - и наступил
прямо на ногу даме, стоявшей сзади.  Наверно,  отдавил  ей  все  ногу!  Он
изрек, что пьеса само по себе не  шедевр,  но,  конечно,  Ланты  -  "сущие
ангелы". Ангелы, черт его дери! Ангелы! Подохнуть можно.
     Потом он и Салли стали вспоминать всяких знакомых. Такого  ломанья  я
еще в жизни не видел. Наперебой  называли  какой-нибудь  город  и  тут  же
вспоминали, кто там живет из общих знакомых.  Меня  уже  тошнило  от  них,
когда кончился антракт. А  в  следующем  антракте  они  опять  завели  эту
волынку. Опять вспоминали какие-то места и каких-то людей. Хуже всего, что
у этого пижона  был  такой  притворный,  аристократический  голос,  такой,
знаете,  утомленный  снобистский  голосишко.  Как   у   девчонки.   И   не
постеснялся, мерзавец, отбивать у меня девушку. Я даже думал, что он сядет
рядом с нами в такси, он после спектакля квартала два шел с  нами  вместе,
но он должен был встретиться с другими пижонами,  в  коктейльной.  Я  себе
представил, как они сидят в каком-нибудь баре в своих пижонских  клетчатых
жилетках и критикуют спектакли, и книги, и женщин, а голоса  у  них  такие
усталые, снобистские. Сдохнуть можно от этих типов.
     Мне и на Салли тошно было смотреть, когда мы сели в такси; зачем  она
десять часов слушала этого подонка из Эндовера? Я решил  было  отвезти  ее
домой - честное слово! - но она вдруг сказала:
     - У меня гениальная мысль! - Вечно у нее гениальные мысли.  -  Зн