Джером СЭЛИНДЖЕР

                          НАД ПРОПАСТЬЮ ВО РЖИ




                                    1

     Если вам на самом деле хочется услышать  эту  историю,  вы,  наверно,
прежде всего захотите узнать, где я  родился,  как  провел  свое  дурацкое
детство, что делали мои родители до моего  рождения,  -  словом,  всю  эту
давидкопперфилдовскую муть. Но, по  правде  говоря,  мне  неохота  в  этом
копаться.  Во-первых,  скучно,  а  во-вторых,  у  моих  предков,  наверно,
случилось бы по два инфаркта на брата, если б я стал болтать про их личные
дела. Они этого терпеть  не  могут,  особенно  отец.  Вообще-то  они  люди
славные, я ничего не говорю, но обидчивые до чертиков. Да я и не собираюсь
рассказывать свою автобиографию и всякую такую чушь,  просто  расскажу  ту
сумасшедшую историю, которая случилась прошлым рождеством. А потом я  чуть
не отдал концы, и меня отправили сюда отдыхать и лечиться. Я и ему -  Д.Б.
- только про это и рассказывал, а ведь он мне как-никак  родной  брат.  Он
живет в Голливуде.  Это  не  очень  далеко  отсюда,  от  этого  треклятого
санатория, он часто ко мне ездит, почти каждую неделю. И домой он меня сам
отвезет - может быть, даже в будущем месяце. Купил себе  недавно  "ягуар".
Английская штучка, может делать двести миль в час. Выложил за нее чуть  ли
не четыре тысячи. Денег у него теперь куча.  Не  то  что  раньше.  Раньше,
когда он жил дома, он был настоящим писателем. Может,  слыхали  -  это  он
написал мировую книжку рассказов "Спрятанная рыбка". Самый лучший  рассказ
так и назывался - "Спрятанная рыбка", там про  одного  мальчишку,  который
никому не позволял смотреть на свою золотую рыбку, потому что купил ее  на
собственные деньги. С ума сойти,  какой  рассказ!  А  теперь  мой  брат  в
Голливуде, совсем скурвился. Если я что ненавижу, так это кино. Терпеть не
могу.
     Лучше всего начну рассказывать с того дня, как я ушел из Пэнси. Пэнси
- это закрытая средняя школа в Эгерстауне, штат Пенсильвания. Наверно,  вы
про нее слыхали. Рекламу вы, во всяком случае, видели. Ее печатают чуть ли
не в тысяче журналов -  этакий  хлюст,  верхом  на  лошади,  скачет  через
препятствия. Как будто в Пэнси только и делают, что играют в поло. А я там
даже лошади ни разу в глаза не видал. И под этим конным  хлюстом  подпись:
"С 1888 года в нашей школе выковывают смелых и благородных юношей". Вот уж
липа! Никого они там не выковывают, да и в других школах тоже. И ни одного
"благородного и смелого" я не встречал, ну, может, есть там один-два  -  и
обчелся. Да и то они такими были еще до школы.
     Словом,  началось  это  в  субботу,  когда  шел  футбольный  матч   с
Сэксон-холлом. Считалось, что для Пэнси этот матч важней всего  на  свете.
Матч был финальный, и, если бы наша школа проиграла, нам  всем  полагалось
чуть ли не перевешаться с горя. Помню, в тот день,  часов  около  трех,  я
стоял черт знает где,  на  самой  горе  Томпсона,  около  дурацкой  пушки,
которая там торчит, кажется, с самой войны за Независимость. Оттуда  видно
было все поле и как обе команды гоняют  друг  дружку  из  конца  в  конец.
Трибун я как следует разглядеть не мог, только слышал, как  там  орут.  На
нашей стороне орали во всю глотку - собралась вся школа, кроме меня,  -  а
на их стороне что-то вякали: у приезжей команды народу всегда маловато.
     На футбольных матчах всегда мало  девчонок.  Только  старшеклассникам
разрешают их приводить. Гнусная школа, ничего не скажешь. А я люблю бывать
там, где вертятся девчонки, даже  если  они  просто  сидят,  ни  черта  не
делают, только  почесываются,  носы  вытирают  и  хихикают.  Дочка  нашего
директора, старика  Термера,  часто  ходит  на  матчи,  но  не  такая  это
девчонка, чтобы по ней с ума сходить. Хотя в общем она ничего. Как-то я  с
ней сидел рядом в автобусе, ехали из Эгерстауна и разговорились.  Мне  она
понравилась. Правда, нос у нее длинный, и ногти обкусаны  до  крови,  и  в
лифчик что-то подложено, чтобы торчало во все  стороны,  но  ее  почему-то
было жалко. Понравилось мне то, что она тебе не вкручивала,  какой  у  нее
замечательный папаша. Наверно, сама знала, что он трепло несусветное.
     Не пошел я на поле и забрался на гору, так как только что вернулся из
Нью-Йорка с командой  фехтовальщиков.  Я  капитан  этой  вонючей  команды.
Важная шишка. Поехали мы в Нью-Йорк на  состязание  со  школой  Мак-Берни.
Только состязание не состоялось. Я забыл рапиры, и костюмы, и  вообще  всю
эту петрушку в вагоне метро. Но я не совсем виноват. Приходилось все время
вскакивать, смотреть на схему, где нам выходить. Словом,  вернулись  мы  в
Пэнси не к обеду, а уже в половине третьего. Ребята меня бойкотировали всю
дорогу. Даже смешно.
     И еще я не пошел на футбол  оттого,  что  собрался  зайти  к  старику
Спенсеру, моему учителю истории, попрощаться перед отъездом.  У  него  был
грипп, и я сообразил, что до начала рождественских каникул я его не увижу.
А он мне прислал записку, что хочет меня видеть до того, как я уеду домой,
Он знал, что я не вернусь.
     Да, забыл сказать - меня вытурили из школы. После рождества  мне  уже
не надо было возвращаться, потому что я провалился по четырем предметам, и
вообще не занимался, и все такое. Меня сто раз предупреждали  -  старайся,
учись. А моих родителей среди четверти вызвали к старому Термеру, но я все
равно не занимался. Меня и вытурили. Они много кого выгоняют из  Пэнси.  У
них очень высокая академическая успеваемость, серьезно, очень высокая.
     Словом, дело было в декабре, и  холодно  как  у  ведьмы  за  пазухой,
особенно на этой треклятой горке. На мне была только куртка - ни перчаток,
ни черта. На прошлой неделе кто-то спер  мое  верблюжье  пальто  прямо  из
комнаты вместе с теплыми перчатками - они там и были, в  кармане.  В  этой
школе полно жулья. У многих ребят родителя богачи, но все равно там  полно
жулья. Чем дороже школа, тем в ней больше ворюг. Словом, стоял  я  у  этой
дурацкой пушки, чуть зад не отморозил. Но на матч я почти и не смотрел.  А
стоял я там потому, что  хотелось  почувствовать,  что  я  с  этой  школой
прощаюсь. Вообще я часто откуда-нибудь уезжаю, но никогда и  не  думаю  ни
про какое прощание. Я это ненавижу.  Я  не  задумываюсь,  грустно  ли  мне
уезжать, неприятно ли. Но когда я расстаюсь  с  каким-нибудь  местом,  мне
надо п_о_ч_у_в_с_т_в_о_в_а_т_ь, что я с ним действительно расстаюсь. А  то
становится еще неприятней.
     Мне повезло. Вдруг я вспомнил про одну штуку  и  сразу  почувствовал,
что я отсюда уезжаю навсегда. Я вдруг вспомнил, как мы однажды, в октябре,
втроем - я, Роберт Тичнер и Пол Кембл - гоняли мяч перед учебным корпусом.
Они славные ребята, особенно Тичнер. Время шло к обеду,  совсем  стемнело,
но мы все гоняли мяч и гоняли. Стало уже совсем темно, мы и  мяч-то  почти
не видели, но ужасно не хотелось бросать. И все-таки пришлось. Наш учитель
биологии, мистер Зембизи, высунул голову из окна учебного корпуса и  велел
идти в общежитие, одеваться к обеду. Как вспомнишь такую штуку, так  сразу
почувствуешь: тебе ничего не стоит уехать отсюда навсегда, -  у  меня,  по
крайней мере, почти всегда так  бывает.  И  только  я  понял,  что  уезжаю
навсегда, я повернулся и  побежал  вниз  с  горы,  прямо  к  дому  старика
Спенсера. Он жил не при школе. Он жил на улице Энтони Уэйна.
     Я бежал всю дорогу, до главного выхода, а  потом  переждал,  пока  не
отдышался. У меня дыхание короткое, по правде говоря. Во-первых,  я  курю,
как паровоз, то есть раньше курил. Тут, в санатории, заставили бросить.  И
еще - я за прошлый год вырос на шесть  с  половиной  дюймов.  Наверно,  от
этого я и заболел туберкулезом и попал сюда на проверку и на это  дурацкое
лечение. А в общем, я довольно здоровый.
     Словом, как только я отдышался,  я  побежал  через  дорогу  на  улицу
Уэйна. Дорога вся обледенела до черта, и я чуть  не  грохнулся.  Не  знаю,
зачем я бежал, наверно, просто так. Когда я перебежал  через  дорогу,  мне
вдруг показалось, что я  исчез.  День  был  какой-то  сумасшедший,  жуткий
холод, ни проблеска  солнца,  ничего,  и  казалось,  стоит  тебе  пересечь
дорогу, как ты сразу исчезнешь навек.
     Ух, и звонил же я  в  звонок,  когда  добежал  до  старика  Спенсера!
Промерз я насквозь. Уши  болели,  пальцем  я  пошевельнуть  не  мог.  "Ну,
скорей, скорей!" -  говорю  чуть  ли  не  вслух.  -  Открывайте!"  Наконец
старушка Спенсер мне открыла. У них прислуги нет и вообще никого нет,  они
всегда сами открывают двери. Денег у них в обрез.
     - Холден! - сказала миссис Спенсер. - Как я рада тебя видеть!  Входи,
милый! Ты, наверно, закоченел до смерти?
     Мне кажется, она и вправду была рада меня видеть. Она меня любила. По
крайней мере, мне так казалось.
     Я пулей влетел к ним в дом.
     - Как вы поживаете, миссис Спенсер? - говорю. - Как здоровье  мистера
Спенсера?
     - Дай твою куртку, милый! - говорит она. Она  и  не  слышала,  что  я
спросил про мистера Спенсера. Она была немножко глуховата.
     Она повесила мою куртку в шкаф  в  прихожей,  и  я  пригладил  волосы
ладонью. Вообще я ношу короткий ежик, мне причесываться не приходится.
     - Как же вы живете, миссис Спенсер?  -  спрашиваю,  но  на  этот  раз
громче, чтобы она услыхала.
     - Прекрасно, Холден. - Она закрыла шкаф в прихожей. -  А  ты  то  как
живешь?
     - И я по ее голосу сразу понял: видно, старик Спенсер  рассказал  ей,
что меня выперли.
     - Отлично, - говорю. - А как мистер Спенсер? Кончился у него грипп?
     - Кончился? Холден, он себя ведет как... как  не  знаю  кто!..  Он  у
себя, милый, иди прямо к нему.



                                    2

     У них у каждого была своя комната. Лет им было под семьдесят, а то  и
больше. И все-таки они получали удовольствие от жизни, хоть родной ногой и
стояли в могиле. Знаю, свинство так говорить, но я вовсе не о том.  Просто
я хочу сказать, что я много думал про старика Спенсера, а  если  про  него
слишком много думать, начинаешь удивляться - за каким чертом он еще живет.
Понимаете, он весь сгорбленный и еле ходит, а если он в классе уронит мел,
так кому-нибудь с первой  парты  приходится  нагибаться  и  подавать  ему.
По-моему, это ужасно.  Но  если  не  слишком  разбираться,  а  просто  так
подумать, то выходит, что он вовсе не плохо живет. Например, один  раз,  в
воскресенье, когда он меня и еще нескольких других  ребят  угощал  горячим
шоколадом, он нам показал потрепанное индейское  одеяло  -  они  с  миссис
Спенсер купили его у какого-то индейца в Йеллоустонском парке. Видно было,
что старик Спенсер от этой покупки в восторге. Вы понимает, о чем я? Живет
себе такой человек вроде старого Спенсера, из него уже песок  сыплется,  а
он все еще приходит в восторг от какого-то одеяла.
     Дверь к нему  была  открыта,  но  я  все  же  постучался,  просто  из
вежливости. Я видел его - он сидел в большом кожаном кресле, закутанный  в
то самое одеяло, про которое я говорил. Он обернулся, когда я постучал.
     - Кто там? - заорал он. - Ты, Колфилд? Входи, мальчик, входи!
     Он всегда орал дома, не  то  что  в  классе.  На  нервы  действовало,
серьезно.
     Только я вошел -  и  уже  пожалел,  зачем  меня  принесло.  Он  читал
"Атлантик мансли", и везде стояли какие-то  пузырьки,  пилюли,  все  пахло
каплями от насморка. Тоску нагоняло. Я вообще-то не слишком люблю больных.
И все казалось еще унылее  оттого,  что  на  старом  Спенсере  был  ужасно
жалкий, потертый, стары халат - наверно, он его носил с  самого  рождения,
честное слово. Не люблю я стариков в пижамах или в халатах.  Вечно  у  них
грудь наружу, все их старые ребра видны. И ноги жуткие. Видали стариков на
пляжах, какие у них ноги белые, безволосые?
     - Здравствуйте, сэр! - говорю. - Я получил вашу записку. Спасибо  вам
большое. - Он мне написал записку, чтобы я к нему зашел  проститься  перед
каникулами; он знал, что я больше не вернусь. - Вы напрасно писали,  я  бы
все равно зашел попрощаться.
     - Садись вон туда, мальчик, - сказал старый Спенсер.  Он  показал  на
кровать.
     Я сел на кровать.
     - Как ваш грипп, сэр?
     - Знаешь, мой мальчик, если бы я себя чувствовал лучше,  пришлось  бы
послать за доктором! - Старик сам себя рассмешил. Он  стал  хихикать,  как
сумасшедший. Наконец отдышался и спросил: -  А  почему  ты  не  на  матче?
Кажется, сегодня финал?
     - Да. Но я только что вернулся из Нью-Йорка с фехтовальной командой.
     Господи, ну и постель! Настоящий камень!
     Он вдруг напустил на себя страшную строгость - я знал, что так будет.
     - Значит, ты уходишь он нас? - спрашивает.
     - Да, сэр, похоже на то.
     Тут он начал качать головой. В жизни не видел, чтобы человек  столько
времени подряд мог качать головой. Не поймешь, оттого Лион качает головой,
что задумался, или просто потому, что он же совсем старикашка и  ни  хрена
не понимает.
     - А о чем с тобой говорил доктор Термер, мой мальчик? Я слыхал, что у
вас был долгий разговор.
     - Да, был. Поговорили. Я просидел у него в кабинете часа два, если не
больше.
     - Что же он тебе сказал?
     - Ну... всякое. Что жизнь - это честная игра. И что  надо  играть  по
правилам. Он хорошо говорил. То есть ничего особенного он не  сказал.  Все
насчет того же, что жизнь - это игра и всякое такое. Да вы сами знаете.
     - Но жизнь _д_е_й_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о_ игра, мой  мальчик,  и  играть
надо по правилам.
     - Да, сэр. Знаю. Я все это знаю.
     Тоже сравнили! Хорошая игра! Попадаешь  в  ту  партию,  где  классные
игроки, - тогда ладно, куда ни шло, тут действительно игра. А если попасть
на _д_р_у_г_у_ю_ сторону, где одни мазилы, - какая уж тут игра?  Ни  черта
похожего. Никакой игры не выйдет.
     - А доктор Термер уже  написал  твоим  родителям?  -  спросил  старик
Спенсер.
     - Нет, он собирается написать им в понедельник.
     - А та сам им ничего не сообщил?
     - Нет, сэр, я им ничего не сообщил, увижу их в среду  вечером,  когда
приеду домой.
     - Как же, по-твоему, они отнесутся к этому известию?
     - Как сказать... Рассердятся,  наверно,  -  говорю.  -  Должно  быть,
рассердятся. Ведь я уже в четвертой школе учусь.
     И я тряхнул головой. Это у меня привычка такая.
     - Эх! - говорю. Это тоже привычка -  говорить  "Эх!"  или  "Ух  ты!",
отчасти потому, что у меня не хватает слов, а отчасти потому, что я иногда
веду себя не по возрасту. Мне тогда было шестнадцать,  а  теперь  мне  уже
семнадцать, но иногда я так держусь, будто мне лет тринадцать, не  больше.
Ужасно нелепо выходит, особенно потому, что во мне шесть футов с половиной
дюйма, да и волосы у меня с проседью. Это правда. У меня на одной стороне,
справа, миллион седых  волос.  С  самого  детства.  И  все-таки  иногда  я
держусь, будто мне лет двенадцать. Так  про  меня  все  говорят,  особенно
отец. Отчасти это верно, но не совсем. А люди всегда думают, что они  тебя
видят насквозь. Мне-то наплевать, хотя тоска берет, когда тебя  поучают  -
веди себя как взрослый. Иногда я веду себя так, будто я куда старше  своих
лет, но этого-то люди не замечают. Вообще ни черта они не замечают.
     Старый Спенсер опять начал качать головой. И при этом ковырял в носу.
Он старался делать вид, будто потирает нос, но на самом деле он весь палец
туда запустил. Наверно, он думал, что это можно, потому что,  кроме  меня,
никого тут не было. Мне-то все равно, хоть и противно видеть, как ковыряют
в носу.
     Потом он заговорил:
     - Я имел честь познакомиться с твоей матушкой и с твоим отцом,  когда
они приезжали побеседовать с доктором Термером несколько недель назад. Они
изумительные люди.
     - Да, конечно. Они хорошие.
     "Изумительные". Ненавижу это слово! Ужасная пошлятина.  Мутит,  когда
слышишь такие слова.
     И вдруг у старого Спенсера стало такое лицо, будто он  сейчас  скажет
что-то очень хорошее,  умное.  Он  выпрямился  в  кресле,  сел  поудобнее.
Оказалось, ложная тревога. Просто он взял журнал с колен  и  хотел  кинуть
его на кровать, где я сидел. И не попал. Кровать была  в  двух  дюймах  от
него, а он все равно не попал.  Пришлось  мне  встать,  поднять  журнал  и
положить на кровать. И вдруг  мне  захотелось  бежать  к  чертям  из  этой
комнаты. Я чувствовал, сейчас начнется жуткая проповедь.  Вообще-то  я  не
возражаю, пусть  говорит,  но  чтобы  тебя  отчитывали,  а  кругом  воняло
лекарствами и старый Спенсер сидел перед тобой в пижаме и халате - это  уж
слишком. Не хотелось слушать.
     Тут и началось.
     - Что ты с собой  делаешь,  мальчик?  -  сказал  старый  Спенсер.  Он
заговорил очень строго, так он раньше не разговаривал. - Сколько предметов
ты сдавал в этой четверти?
     - Пять, сэр.
     - Пять. А сколько завалил?
     - Четыре. - Я поерзал на кровати. На  такой  жесткой  кровати  я  еще
никогда в жизни не сидел. Английский я хорошо  сдал,  потому  что  я  учил
Беовульфа и "Лорд Рэндал, мой сын" и всю эту штуку еще в Хуттонской школе.
Английским мне приходилось заниматься, только когда задавали сочинения.
     Он меня даже не слушал. Он никогда не слушал, что ему говорили.
     - Я провалил тебя по истории, потому  что  ты  совершенно  ничего  не
учил.
     - Понимаю, сэр. Отлично понимаю. Что вам было делать?
     - Совершенно ничего не учил! - повторял он.  Меня  злит,  когда  люди
повторяют то, с чем ты  _с_р_а_з_у_  согласился.  А  он  и  в  третий  раз
повторил: - Совершенно ничего не учил! Сомневаюсь, открывал ли ты  учебник
хоть раз за всю четверть. Открывал? Только говори правду, мальчик!
     - Нет, я, конечно, просматривал его раза два, - говорю.  Не  хотелось
его обижать. Он был помешан на своей истории.
     - Ах, просматривал? - сказал он очень ядовито. - Твоя,  с  позволения
сказать, экзаменационная работа вон там, на полке.  Сверху,  на  тетрадях.
Дай ее сюда, пожалуйста!
     Это было ужасное свинство с его стороны, но я взял  свою  тетрадку  и
подал ему - больше ничего делать не оставалось. Потом я опять сел  на  эту
бетонную кровать. Вы себе представить не можете, как я жалел, что зашел  к
нему проститься!
     Он держал мою тетрадь, как навозную лепешку или еще что похуже.
     - Мы проходили Египет с четвертого ноября по второе декабря, - сказал
он. - Ты сам выбрал эту тему для экзаменационной работы. Не угодно ли тебе
послушать, что ты написал?
     - Да нет, сэр, не стоит, - говорю.
     А он все равно стал читать. Уж если  преподаватель  решил  что-нибудь
сделать, его не остановишь. Все равно сделает по-своему.
     - "Египтяне были древней расой кавказского происхождения, обитавшей в
одной из северных областей  Африки.  Она,  как  известно,  является  самым
большим материком в восточном полушарии".
     И я должен был сидеть  и  слушать  эту  несусветную  чушь.  Свинство,
честное слово.
     - "В наше  время  мы  интересуемся  египтянами  по  многим  причинам.
Современная наука все еще добивается  ответа  на  вопрос  -  какие  тайные
составы употребляли египтяне, бальзамируя своих покойников, чтобы их  лица
не сгнивали в течение многих  веков.  Эта  таинственная  загадка  все  еще
бросает вызов современной науке двадцатого века".
     Он замолчал и положил мою тетрадку. Я почти что ненавидел его  в  эту
минуту.
     - Твой, так сказать, экскурс в науку на этом кончается, -  проговорил
он тем же ядовитым голосом. Никогда бы не подумал,  что  в  таком  древнем
старикашке столько яду. - Но ты еще сделал внизу небольшую приписку  лично
мне, - добавил он.
     - Да-да, помню, помню! - сказал я. Я заторопился, чтобы он  хоть  это
не читал вслух. Куда там - разве  его  остановишь!  Из  него  прямо  искры
сыпались!
     - "Дорогой мистер Спенсер! - Он читал ужасно громко. - Вот все, что я
знаю про египтян. Меня они почему-то не очень интересуют, хотя Вы  читаете
про них очень хорошо. Ничего, если Вы меня провалите, - я  все  равно  уже
пров