Я подошел к двери, но тут она меня окликнула:
     - Холден! - И я обернулся.
     Она сидела на кровати, хорошенькая, просто прелесть.
     - Одна девочка, Филлис Маргулис, научила меня икать! - говорит она. -
Вот послушай!
     Я послушал, но ничего особенного не услыхал.
     - Неплохо! - говорю.
     И пошел в гостиную звонить по телефону своему бывшему учителю мистеру
Антолини.



                                    23

     Позвонил я очень быстро, потому что боялся - вдруг  родители  явятся,
пока я звоню. Но они не  пришли.  Мистер  Антолини  был  очень  приветлив.
Сказал, что я могу прийти хоть сейчас.  Наверное,  я  разбудил  их  обоих,
потому что никто долго не  подходил  к  телефону.  Первым  делом  он  меня
спросил, что случилось, а я ответил - ничего особенного. Но все-таки я ему
рассказал, что меня выставили из Пэнси. Все равно  кому-нибудь  надо  было
рассказать. Он сказал:
     - Господи, помилуй нас, грешных! - Все-таки  у  него  было  настоящее
чувство юмора. Велел хоть сейчас приходить, если надо.
     Он был самым лучшим из всех  моих  учителей,  этот  мистер  Антолини.
Довольно молодой, немножко старше моего брата, Д.Б., и с  ним  можно  было
шутить, хотя все его уважали. Он первый  поднял  с  земли  того  парнишку,
который выбросился из окна, Джеймса Касла, я  вам  про  него  рассказывал.
Мистер Антолини пощупал у него пульс, потом снял  с  себя  куртку,  накрыл
Джеймса Касла и понес его на руках в лазарет. И ему  было  наплевать,  что
вся куртка пропиталась кровью.
     Я вернулся в комнату Д.Б., а моя Фиби там уже включила радио.  Играли
танцевальную музыку.  Радио  было  приглушено,  чтобы  не  разбудить  нашу
горничную. Вы бы посмотрели на Фиби.  Сидит  посреди  кровати  на  одеяле,
поджав ноги, словно какой-нибудь йог, и слушает музыку. Умора!
     - Вставай! - говорю. - Хочешь, потанцуем?
     Я сам научил ее танцевать, когда она еще  была  совсем  крошкой.  Она
здорово танцует. Вообще я ей только  показал  немножко,  а  выучилась  она
сама. Нельзя выучить человека танцевать по-настоящему, это он  только  сам
может.
     - На тебе башмаки, - говорит.
     - Ничего, я сниму. Вставай!
     Она как спрыгнет с кровати. Подождала, пока я сниму башмаки, а  потом
мы с ней стали танцевать. Очень  уж  здорово  она  танцует.  Вообще  я  не
терплю,  когда  взрослые  танцуют  с  малышами,  вид  ужасный.   Например,
какой-нибудь  папаша  в  ресторане  вдруг  начинает  танцевать  со   своей
маленькой дочкой. Он так неловко ее ведет, что у нее  вечно  платье  сзади
подымается, да и танцевать она совсем не умеет, - словом, вид жалкий. Но я
никогда не стал бы танцевать с Фиби в ресторане. Мы только дома танцуем, и
то не всерьез. Хотя она - дело другое,  она  очень  здорово  танцует.  Она
слушается, когда ее ведешь. Только надо  ее  держать  покрепче,  тогда  не
мешает, что у тебя ноги во сто раз длиннее. Она ничуть не отстает. С ней и
переходы можно делать, и всякие повороты, даже джиттербаг - она никогда не
отстанет. С ней даже танго можно танцевать, вот как!
     Мы протанцевали четыре танца. А  в  перерывах  она  до  того  забавно
держится, просто смех берет.  Стоит  и  ждет.  Не  разговаривает,  ничего.
Заставляет стоять и ждать, пока оркестр опять не вступит. А мне смешно. Но
она даже смеяться не позволяет.
     Словом, протанцевали мы четыре танца, и я выключил  радио.  Моя  Фиби
нырнула под одеяло и спросила:
     - Хорошо я стала танцевать?
     - Еще как! - говорю. Я сел к ней на  кровать.  Я  здорово  задыхался.
Наверно, курил слишком много. А она хоть бы чуть запыхалась!
     - Пощупай мой лоб! - говорит она вдруг.
     - Зачем?
     - Ну пощупай! Приложи  руку!  -  Я  приложил  ладонь,  но  ничего  не
почувствовал. - Сильный у меня жар? - говорит.
     - Нет. А разве у тебя жар?
     - А разве у тебя жар?
     Я опять приложил руку и опять ничего  не  почувствовал,  но  все-таки
сказал:
     - Как будто начинается. - Не хотелось, чтоб у  нее  развилось  что-то
вроде этого самого комплекса неполноценности.
     Она кивнула.
     - Я могу нагнать даже на термометре!
     - На тер-мо-мет-ре. Кто тебе показал!
     - Алиса Голмборг меня научила.  Надо  скрестить  ноги  и  думать  про
что-нибудь очень-очень жаркое. Например, про радиатор. И весь лоб начинает
так гореть, что кому-нибудь можно обжечь руку!
     Я чуть не расхохотался. Нарочно  отдернул  от  нее  руку,  как  будто
боялся обжечься.
     - Спасибо, что предупредила! - говорю.
     - Нет, я бы тебя не обожгла! Я бы остановилась заранее -  тс-с!  -  И
она вдруг привскочила на кровати.
     Я страшно испугался.
     - Что такое?
     - Дверь входная! - говорит она громким шепотом. - Они!
     Я вскочил, подбежал к столу, выключил лампу. Потом потушил  сигарету,
сунул окурок в карман. Помахал рукой, чтоб  развеять  дым,  -  и  зачем  я
только курил тут, черт бы меня драл! Потом  схватил  башмаки,  забрался  в
стенной шкаф и закрыл дверцы. Сердце у меня колотилось  как  проклятое.  Я
услышал, как вошла мама.
     - Фиби! - говорит. - Перестань притворяться! Я видела  у  тебя  свет,
моя милая!
     - Здравствуй! - говорит Фиби. - Да, я не могла  заснуть.  Весело  вам
было?
     - Очень, - сказала мама,  но  слышно  было,  что  это  неправда.  Она
совершенно не любит ездить в гости. - Почему ты не спишь, разреши  узнать?
Тебе не холодно?
     - Нет, мне тепло. Просто не спится.
     - Фиби, ты, по-моему, курила? Говори правду, милая моя!
     - Что? - спрашивает Фиби.
     - Ты слышишь, что я спросила?
     - Да, я на минутку закурила. Один-единственный  разок  затянулась.  А
потом выбросила в окошко.
     - Зачем же ты это сделала?
     - Не могла уснуть.
     - Ты меня огорчаешь, Фиби, очень огорчаешь! - сказала  мама.  -  Дать
тебе второе одеяло?
     - Нет, спасибо! Спокойной ночи! - сказала Фиби. Видно было,  что  она
старается поскорей от нее избавиться.
     - А как было в кино? - спрашивает мама.
     - Чудесно. Только Алисина мать мешала. Все время  перегибалась  через
меня и спрашивала, знобит Алису или нет. А домой ехали в такси.
     - Дай-ка я пощупаю твой лоб.
     - Нет, я не заразилась. Она совсем здорова. Это ее мама выдумала.
     - Ну, спи с богом. Какой был обед?
     - Гадость! - сказала Фиби.
     - Ты помнишь, что папа тебе говорил: нельзя называть еду гадостью.  И
почему - "гадость"? Тебе дали чудную баранью котлетку. Я специально ходила
на Лексингтон-авеню.
     - Котлета была вкусная, но Чарлина всегда _д_ы_ш_и_т_ на меня,  когда
подает еду. И на еду дышит, и на все.
     - Ну ладно, спи! Поцелуй маму. Ты прочла молитвы?
     - Да, я в ванной помолилась. Спокойной ночи!
     - Спокойной ночи! Засыпай скорей! У меня дико болит голова! - говорит
мама. У нее очень часто болит голова. Здорово болит.
     - А ты прими аспирин, - говорит Фиби. - Холден приедет в среду?
     - Насколько мне известно, да. Ну, укройся получше. Вот так.
     Я услыхал, как мама  вышла  из  комнаты  и  закрыла  двери.  Подождал
минутку, потом вышел из шкафа. И  тут  же  стукнулся  о  сестренку  -  она
вскочила с постели и шла меня вызволять, а было темно, как в аду.
     - Я тебя ушиб? - спрашиваю. Приходилось  говорить  шепотом,  раз  все
были дома. - Надо бежать! - говорю. Нащупал в темноте кровать, сел и  стал
надевать ботинки. Нервничал я здорово, не скрываю.
     - Не уходи! - зашептала Фиби. - Подожди, пока они уснут. - Нет.  Надо
идти. Сейчас самое время. Она пошла в ванную, а папа сейчас включит радио,
будет слушать последние известия. Самое время.
     Я не мог даже шнурки завязать  как  следует,  до  того  я  нервничал.
Конечно, они бы не убили меня, если б застали дома,  но  было  бы  страшно
неприятно.
     - Да где же ты? - спрашиваю Фиби. Я ее в темноте не мог видеть.
     - Вот я. - Она стояла совсем рядом. А я ее не видел.
     - Мои чемоданы на вокзале, -  говорю.  -  Скажи,  Фиб,  есть  у  тебя
какие-нибудь деньги? У меня ни черта не осталось.
     - Есть, на рождественские подарки. Я еще ничего не покупала.
     - Ах, только! - Я не хотел брать ее подарочные деньги.
     - Я тебе немножко одолжу! - говорит. И я услышал, как  она  роется  в
столе у Д.Б. - открывает ящик за ящиком и  шарит  там.  Темнота  стояла  в
комнате, ни зги не видно. - Если ты уедешь, ты меня не увидишь на сцене, -
говорит, а у самой голос дрожит.
     - Как не увижу? Я не уеду, пока не увижу. Думаешь,  я  пропущу  такой
спектакль? - спрашиваю. -  Знаешь,  что  я  сделаю?  Я  побуду  у  мистера
Антолини, скажем, до вторника, до вечерка. А  потом  вернусь  домой.  Если
удастся, я тебе позвоню. - Возьми! - говорит. Она мне протягивала какие-то
деньги, но не могла найти мою руку. - Где ты? -  Нашла  мою  руку,  сунула
деньги.
     - Эй, да мне столько не нужно! - говорю. - Дай два доллара -  и  все.
Честное слово, забирай обратно!
     Я ей совал деньги в руку, а она не брала.
     - Возьми, возьми все! Потом отдашь! Принесешь на спектакль.
     - Да сколько у тебя тут, господи?
     - Восемь долларов и восемьдесят пять центов. Нет, шестьдесят пять.  Я
уже много истратила.
     И тут я вдруг заплакал. Никак не мог удержаться. Стараюсь, чтоб никто
не услышал, а сам плачу и плачу. Фиби  перепугалась  до  смерти,  когда  я
расплакался, подошла ко мне, успокаивает, но разве остановишься?  Я  сидел
на краю постели и ревел, а она обхватила мою шею лапами, я ее тоже обнял и
реву, никак не могу остановиться.  Казалось,  сейчас  задохнусь  от  слез.
Фиби, бедняга, испугалась ужасно. Окно было открыто, и я  чувствовал,  как
она дрожит в одной пижаме. Хотел ее уложить в постель, укрыть, но  она  не
ложилась. Наконец я перестал плакать. Но  я  долго,  очень  долго  не  мог
успокоиться. Потом застегнул доверху пальто, сказал, что непременно дам ей
знать. Она сказала, что лучше бы я лег спать тут, у нее в  комнате,  но  я
сказал - нет, меня уже ждет мистер Антолини.  Потом  я  вынул  из  кармана
охотничью шапку и подарил ей. Она  ужасно  любит  всякие  дурацкие  шапки.
Сначала она не хотела брать, но я ее уговорил. Даю  слово,  она,  наверно,
так и уснула в этой шапке. Она любит такие штуки.  Я  ей  еще  раз  обещал
звякнуть, если удастся, и ушел.
     Уйти из дому было почему-то гораздо легче, чем войти. Во-первых,  мне
было плевать, поймают меня или нет. Честное слово. Я подумал: поймают  так
поймают. Откровенно говоря, мне даже хотелось, чтоб поймали.
     Вниз я спускался пешком, а не на лифте. Я  шел  по  черной  лестнице.
Чуть не сломал шею - там этих  мусорных  бачков  миллионов  десять,  -  но
наконец выбрался. Лифтер меня даже не видел. Наверно, до сих  пор  думает,
что я сижу у этих Дикстайнов.



                                    24

     Мистер  и  миссис  Антолини  жили  в  очень  шикарной   квартире   на
Саттон-плейс, там у них в гостиной был даже собственный бар  -  надо  было
только спуститься вниз на две ступеньки. Я был у них несколько раз, потому
что, когда я ушел из Элктон-хилла, мистер Антолини приезжал  к  нам  домой
узнать, как я живу, и часто у нас обедал. Тогда он не был женат.  А  когда
он женился, я  часто  играл  в  теннис  с  ним  и  с  миссис  Антолини  на
Лонг-Айленде, в форестхиллском теннисном клубе.  Миссис  Антолини  -  член
этого клуба, денег у нее до черта. Она старше мистера Антолини лет на сто,
но они,  кажется,  очень  любят  друг  друга.  Во-первых,  они  оба  очень
образованные,  особенно  мистер  Антолини,  хотя  когда  он  с  кем-нибудь
разговаривает, он больше шутит, чем говорит про умное, вроде  нашего  Д.Б.
Миссис Антолини - та была серьезнее. У нее бывали припадки астмы. Они  оба
читали все рассказы Д.Б. - она тоже, - и,  когда  Д.Б.  собрался  ехать  в
Голливуд, мистер Антолини позвонил ему и уговаривал не ехать. Но Д.Б.  все
равно уехал. Мистер Антолини говорил, что если человек умеет  писать,  как
Д.Б., то ему в Голливуде  делать  нечего.  И  я  говорил  то  же  самое  в
точности.
     Я дошел бы до их дома пешком, потому  что  не  хотелось  зря  тратить
Фибины подарочные деньги, но, когда я вышел из дому, мне стало не по себе.
Головокружение какое-то. Пришлось взять такси. Не хотелось,  но  пришлось.
Еще еле нашел машину. Мистер  Антолини  сам  открыл  мне  двери,  когда  я
позвонил, - лифтер, мерзавец, никак меня не впускал. На нем были  халат  и
туфли, а в руках бокал. Человек он был утонченный, но пил, как лошадь.
     - Холден, мой мальчик! - говорит. - Господи, да он вырос чуть  ли  не
на полметра. Рад тебя видеть!
     - А как вы, мистер Антолини? Как миссис Антолини?
     - О, у нас все чудесно! Давай-ка свою куртку. - Он взял  мою  куртку,
повесил ее. - А я думал, что  ты  явишься  с  новорожденным  младенцем  на
руках. Деваться некуда. На ресницах снежинки тают.
     Он вообще любит острить. Потом повернулся и заорал в кухню:
     - Лилиан! Как там кофе? - Его жену зовут Лилиан.
     - Готов! - кричит. - Это Холден? Здравствуй, Холден!
     - Здравствуйте, миссис Антолини!
     У них дома всегда приходится орать, потому что они постоянно торчат в
разных комнатах. Странно, конечно.
     - Садись, Холден, -  сказал  мистер  Антолини.  Видно  было,  что  он
немножко на взводе. Комната выглядела так, будто только  что  ушли  гости.
Везде стаканы, блюда с орехами. - Прости за беспорядок, -  говорит  мистер
Антолини. - Мы принимали друзей миссис Антолини из Барбизона... Бизоны  из
Барбизона!
     Я рассмеялся, а миссис Антолини прокричала что-то из кухни, но  я  не
расслышал.
     - Что она сказала? - спрашиваю.
     - Говорит - не смотри на нее, когда она войдет. Она встала с постели.
Хочешь сигарету? Ты куришь?
     - Спасибо. - Я взял сигарету из  ящичка.  -  Иногда  курю,  но  очень
умеренно.
     - Верю, верю. - Он дал мне прикурить от огромной  зажигалки.  -  Так.
Значит, ты и Пэнси разошлись, как в море корабли. Он любит так высокопарно
выражаться. Иногда мне смешно, а иногда ничуть. Перехватывает он часто.  Я
не могу сказать, что он неостроумный, нет, он очень остроумный, но  иногда
мне действуют на нервы, когда _н_е_п_р_е_с_т_а_н_н_о_ говорят фразы  вроде
"Разошлись, как в море корабли!". Д.Б. тоже иногда перехватывает.
     - В чем же дело? -  спрашивает  мистер  Антолини.  -  Как  у  тебя  с
английским? Если бы ты провалился по английскому, я тебя тут  же  выставил
бы за дверь. Ты же у нас по сочинениях был первым из первых.
     - Нет,  английский  я  сдал  хорошо.  Правда,  мы  больше  занимались
литературой. Но я провалился по устной речи. У нас был такой курс - устная
речь. Я по ней провалился.
     - Почему?
     - Сам не знаю, - говорю. Мне не хотелось рассказывать.  Чувствовал  я
себя плохо, а тут еще страшно разболелась голова. Ужасно  разболелась.  Но
ему, как видно, очень хотелось  все  узнать,  и  я  стал  рассказывать.  -
Понимаете, на этих уроках каждый должен был встать и произнести речь.  Ну,
вы знаете, вроде импровизации на тему, и все такое. А если кто  отклонялся
от темы, все сразу кричали: "Отклоняешься!" Меня это просто  бесило.  Я  и
получил кол.
     - Но почему же?
     - Да сам не знаю. Действует на нервы, когда все орут: "Отклоняешься!"
А вот я почему-то люблю, когда отклоняются от темы. Гораздо интереснее.
     - Разве ты не хочешь, чтобы человек придерживался того, о чем он тебе
рассказывает?
     - Нет, хочу, конечно. Конечно, я  хочу,  чтобы  мне  рассказывали  по
порядку. Но я не люблю, когда рассказывают все время только про одно.  Сам
знаю. Наверно, мне скучно, когда все время  говорят  про  одно  и  то  же.
Конечно, ребята, которые все время  придерживались  одной  темы,  получали
самые высокие оценки - это справедливо. Но у нас был один мальчик - Ричард
Кинселла. Он  никак  не  мог  говорить  на  тему,  и  вечно  ему  кричали:
"Отклоняешься от темы!" Это было ужасно, прежде всего потому, что  он  был
страшно нервный - понимаете, страшно нервный малый, и  у  него  даже  губы
тряслись, когда его прерывали, и  говорил  он  так,  что  ничего  не  было
слышно, особенно  если  сидишь  сзади.  Но  когда  у  него  губы  немножко
переставали дрожать, он рассказывал интереснее всех. Но он тоже фактически
провалился. А все потому, что ребята все  время  орали:  "Отклоняешься  от
темы!" Например, он рассказывал  про  ферму,  которую  его  отец  купил  в
Вермонте. Он говорит, а ему  все  время  кричат:  "Отклоняешься!",  а  наш
учитель, мистер Винсон, влепил ему кол за то, что он не  рассказал,  какой
там животный и растительный мир у них на ферме. А он,  этот  самый  Ричард
Кинселла, он так рассказывал: начнет про эту ферму, что там было, а  потом
вдруг расскажет про письмо, которое мать получала от его дяди, и как  этот
дядя в сорок четыре года перенес полиомиелит и никого не пускал к  себе  в
госпиталь, потому что не хотел, чтобы его видели калекой. Конечно, к ферме
это не  имело  никакого  отношения,  -  согласен!  -  но  зато  интересно.
Интересно, когда человек рассказывает про своего дядю. Особенно  когда  он
начинает  что-то  плести  про  отцовскую  ферму,  и  вдруг  ему  захочется
рассказывать про своего дядю. И свинство орать: "Отклоняешься  от  темы!",
когда он только-только разговорится, оживет... Не знаю... Трудно  мне  это
объяснить.
     Мне и не хотелось объяснять. Уж очень у меня болела голова. Я  только
мечтал, чтобы миссис Антолини  поскорее  принесла  кофе.  Меня  до  смерти
раздражает, когда кричат, что кофе готов, а его все нет.
     -  Слушай,  Холден...  Могу  я  задать   тебе   короткий,   несколько
старомодный педагогический вопрос: не думаешь ли ты, что всему свое  время
и свое место? Не считаешь ли ты, что, если человек начал рассказывать  про
отцовскую ферму, он должен придерживаться своей темы, а в другой  раз  уже
рассказать про болезнь дяди?  А  если  болезнь  дяди  столь  увлекательный
предмет, то почему бы оратору не выбрать именно эту тему, а не ферму?
     Неохота было  думать,  неохота  отвечать.  Ужасно  болела  голова,  и
чувствовал я себя гнусно. По правде говоря, у меня и живот болел.
     - Да, наверно. Наверно, надо было взять темой дядю, а не  ферму,  раз
ему про дядю интересно. Но понимаете, чаще всего ты  сам  не  знаешь,  что
тебе интереснее, пока не начнешь рассказывать про н_е_и_н_т_е_р_е_с_н_о_е.
Бывает, что это от тебя не  зависит.  Но,  по-моему,  надо  дать  человеку
выговориться, раз он начал интересно рассказывать и увлекся. Очень  люблю,
когда человек с увлечением рассказывает. Это хорошо.  Вы  не  знали  этого
учителя, этого Винсона. Он вас тоже довел бы до бешенства, он и эти ребята
в классе. Понимаете, он все долбил - надо обобщать, надо упрощать. А разве
можно все упростить, все обобщить? И вообще разве по чужому желанию  можно
обобщать и упрощать? Нет, вы этого мистера  Винсона  не  знаете.  Конечно,
сразу было видно, что он образованный  и  все  такое,  но  мозгов  у  него
определенно не хватало. - Вот вам наконец и кофе, джентльмены!  -  сказала
миссис Антолини. Она внесла поднос с  кофе,  печеньем  и  всякой  едой.  -
Холден, не надо на меня смотреть! Я в ужасном виде!
     - Здравствуйте, миссис Антолини! - говорю. Я хотел встать, но  мистер
Антолини схватил меня за куртку и потянул  вниз.  У  миссис  Антолини  вся
голова была в этих железных штучках для завивки, и губы были не  намазаны,
вообще вид неважный. Старая какая-то.
     - Я вам все тут поставлю.  Сами  угощайтесь,  -  сказала  она.  Потом
поставила поднос на курительный столик, отодвинула  стаканы.  -  Как  твоя
мама, Холден?
     - Ничего, спасибо. Я ее уже давно не видел, но в последний раз...
     - Милый, все, что Холдену может понадобиться, лежит в бельевом шкафу.
На верхней полке. Я ложусь  спать.  Устала  предельно,  -  сказала  миссис
Антолини. По ней это было видно. -  Мальчики,  вы  сумеете  сами  постлать
постель?
     - Все сделаем. Ложись-ка  поскорее!  -  сказал  мистер  Антолини.  Он
поцеловал жену, она попрощалась со м