аешь
что, - говорит, - когда тебе надо домой обедать? Ты очень спешишь или нет?
Тебя дома ждут к определенному часу?
     - Меня? Нет, нет, никто меня не ждет! - говорю. И это  была  истинная
правда. - А что?
     - Давай поедем кататься на коньках в Радио-сити.
     Вот какие у нее гениальные мысли!
     - Кататься в Радио-сити? Как, прямо сейчас?
     - Хоть на часок, не больше.  Тебе  не  хочется?  Конечно,  если  тебе
неохота...
     - Разве я сказал, что не хочу? - говорю. - Пожалуйста. Если тебе  так
хочется.
     - Ты правда хочешь? Если не хочешь -  не  надо.  Мне  решительно  все
равно.
     Оно и видно!
     - Там дают напрокат такие чудные короткие юбочки, -  говорит  Джаннет
Кальц на прошлой неделе брала.
     Вот почему ей не терпелось туда пойти. Хотела  покрасоваться  в  этой
юбчонке, которая еле-еле прикрывает зад. Словом,  мы  туда  пошли,  и  нам
сначала выдали коньки, а потом Салли  надела  такую  синенькую  юбочку,  в
которой только задом вертеть. Но это ей дьявольски шло, надо сознаться.  И
не подумайте, что она этого не понимала. Нарочно шла впереди меня, чтоб  я
видел, какой у нее красивый круглый задик. Надо сознаться,  он  и  вправду
ничего.
     Но самое смешное, что  на  всем  этом  проклятом  катке  мы  катались
х_у_ж_е_ в_с_е_х. Да-да, хуже всех! Ужас, что творилось! У  Салли  лодыжки
так подворачивались, что терлись  прямо  об  лед.  И  не  только  вид  был
дурацкий, наверно, ей и больно было до черта. По крайней мере, у меня  все
болело. Я чуть не умер. Вы бы нас видели! И противнее всего, что сотни две
зевак стояли и смотрели - делать им больше было нечего,  только  смотреть,
как люди падают.
     - Может, хочешь пойти в бар, возьмем столик,  выпьем  чего-нибудь?  -
сказал я ей наконец.
     - Вот это ты гениально придумал! - говорит.  Она  просто  замучилась.
Бесчеловечно так себя мучить, мне ее даже стало жалко.
     Мы сняли эти подлые коньки и пошли в бар, где можно выпить,  посидеть
в одних чулках и посмотреть издали на конькобежцев. У столика Салли  сняла
перчатки, и я дал ей сигарету. Вид у нее был довольно несчастный.  Подошел
официант, я заказал для нее кока-колу, а  для  себя  -  виски  с  содовой,
только  этот  подлец  отказался  подать  мне  виски,  пришлось  тоже  пить
кока-колу. Потом я стал зажигать спички. Я часто это делаю, когда  находит
настроение. Даю спичке сгореть до конца, так что держать нельзя, и  бросаю
в пепельницу. Нервная привычка.
     Вдруг ни с того ни сего Салли спрашивает:
     - Слушай, мне надо точно знать, придешь ты к нам в сочельник  убирать
елку или нет? Мне надо знать заранее.
     Видно, она злилась, оттого что ноги болели после этих коньков.
     - Я же тебе писал,  что  приду.  Ты  меня  раз  двадцать  спрашивала.
Конечно приду.
     - Понимаешь, мне надо знать наверняка, - говорит. А  сама  озирается,
смотрит, нет ли тут знакомых.
     Вдруг я перестал жечь спички, наклонился к ней через весь  стол.  Мне
надо было о многом с ней поговорить.
     - Слушай, Салли! - говорю.
     - Что? - спрашивает. А сама смотрит на  какую-то  девчонку  в  другом
конце зала.
     - С тобой случается, что вдруг  все  осточертевает?  -  спрашиваю.  -
Понимаешь, бывает с тобой так, что тебе  кажется  -  все  проваливается  к
чертям, если ты чего-нибудь не сделаешь, бывает тебе  страшно?  Скажи,  ты
любишь школу, вообще все?
     - Нет, конечно, там скука смертная.
     - Но ты ее _н_е_н_а_в_и_д_и_ш_ь_ или  нет?  Я  знаю,  что  это  скука
смертная, но ты _н_е_н_а_в_и_д_и_ш_ь_ все это или нет?
     - Как тебе сказать? Не то что ненавижу. Всегда как-то приходится...
     - А я ненавижу. Господи, до чего я все  это  ненавижу.  И  не  только
школу. Все ненавижу. Ненавижу жить в Нью-Йорке. Такси ненавижу,  автобусы,
где кондуктор орет на тебя, чтоб выходили через заднюю площадку,  ненавижу
знакомиться с  ломаками,  которые  называют  Лантов  "ангелами",  ненавижу
ездить в лифтах, когда просто хочется выйти на улицу, ненавижу мерить  без
конца костюмы у Брукса, когда тебе...
     - Не кричи, пожалуйста! - перебила Салли.
     Глупо, я и не думал кричать.
     - Например, машины, - сказал я ужасно тихим голосом.  -  Смотри,  как
люди сходят с ума по машинам. Для них трагедия, если  на  их  машине  хоть
малейшая царапина, а они  вечно  рассказывают,  на  сколько  миль  хватает
галлона бензина, а как только  купят  новую  машину,  сейчас  же  начинают
ломать голову, как бы им обменять ее на самую новейшую  марку.  А  я  даже
с_т_а_р_ы_е_ машины не люблю. Понимаешь, мне не интересно. Лучше бы я себе
завел лошадь, черт побери. В лошадях  хоть  есть  что-то  человеческое.  С
лошадью хоть поговорить можно.
     - Не понимаю, о чем ты... Ты так перескакиваешь...
     - Знаешь, что я тебе скажу? - сказал я. - Если бы не ты, я бы  сейчас
не сидел в Нью-Йорке. Если бы не ты, я бы, наверно, сейчас удрал  к  черту
на рога. Куда-нибудь в леса или еще подальше.  Ты  -  единственное,  из-за
чего я торчу здесь.
     - Какой ты милый! - говорит. Но сразу  было  видно,  что  ей  хочется
переменить разговор.
     - Ты бы поучилась в  мужской  школе.  Попробовала  бы!  -  говорю.  -
Сплошная липа.  И  учатся  только  для  того,  чтобы  стать  какими-нибудь
пронырами, заработать на какой-нибудь треклятый "кадиллак", да  еще  вечно
притворяются, что им очень важно, проиграет их футбольная команда или нет.
А целые дни только и разговору что про выпивку, девочек и что такое  секс,
и  у  всякого  своя  компания,  какая-нибудь  гнусная  мелкая   шайка.   У
баскетбольных игроков - своя шайка, у католиков - своя, у  этих  треклятых
интеллектуалов - своя, у игроков в бридж - своя компания. Даже у абонентов
этого дурацкого  Книжного  клуба  -  своя  шайка.  Попробуй  с  кем-нибудь
поговорить по-настоящему.
     - Нет, это неверно! - сказала Салли. - Многим мальчишкам  школа  куда
больше дает.
     - Согласен! Согласен, что многим школа дает больше. А мне  -  ничего!
Понятно? Я про это и говорю. Именно про это, черт побери! Мне вообще ничто
ничего не дает. Я в плохом состоянии. Я в ужасающем состоянии!
     - Да, ты в ужасном состоянии.
     И вдруг мне пришла в голову мысль.
     - Слушай! - говорю. - Вот какая у меня мысль. Хочешь удрать отсюда ко
всем  чертям?  Вот  что  я  придумал.  У  меня  есть   один   знакомый   в
Гринич-Вилледж, я у него могу взять машину недельки на две.  Он  учился  в
нашей школе и до сих пор должен мне десять долларов. Мы можем сделать  вот
что. Завтра утром мы можем поехать в Массачусетс, в Вермонт, объездить там
всякие места. Красиво там до черта, понимаешь? Удивительно красиво! -  Чем
больше я говорил, тем больше я волновался. Я  даже  наклонился  и  схватил
Салли за руку, идиот проклятый! - Нет, кроме шуток! -  говорю.  -  У  меня
есть около ста восьми-десяти долларов на книжке. Завтра утром, как  только
откроют банк, я их возьму, а потом можно поехать и взять  машину  у  этого
парня. Кроме шуток. Будем жить в туристских  лагерях  и  во  всяких  таких
местах, пока деньги не кончатся. А когда кончатся, я могу достать  работу,
будем жить где нибудь у ручья, а потом когда-нибудь мы с тобой  поженимся,
все как надо. Я сам буду рубить для нас дрова зимой.  Честное  слово,  нам
так будет хорошо, так весело! Ну как? Ты поедешь со мной? Поедешь, да?
     - Да как же можно? - говорит Салли. Голос у нее был злой.
     - А почему нельзя? Почему, черт подери?
     - Не ори на меня пожалуйста! - говорит. И главное, врет, ничуть я  на
нее не орал.
     - Почему нельзя? Ну почему?
     - Потому что нельзя - и все! Во-первых, мы с тобой, в сущности, еще д
е т и. Ты подумал, что мы будем делать, когда деньги кончатся, а работу ты
не достанешь? Мы с голоду умрем. И вообще все это такие  фантазии,  что  и
говорить не...
     - Не правда. Это не фантазия! Я найду работу! Не беспокойся! Тебе  об
этом нечего беспокоиться! В чем же дело? Не хочешь со мной  ехать?  Так  и
скажи!
     - Не в том дело. Вовсе не в том, - говорит Салли. Я  чувствовал,  что
начинаю ее ненавидеть. - У нас  уйма  времени  впереди,  тогда  все  будет
можно. Понимаешь, после того как ты окончишь  университет  и  мы  с  тобой
поженимся. Мы сможем поехать в тысячу чудных мест. А теперь ты...
     - Нет, не сможем. Никуда мы не сможем  поехать,  ни  в  какую  тысячу
мест.  Все  будет  по-другому,  -  говорю.  У  меня   совсем   испортилось
настроение.
     - Что? Я не слышу. То ты на меня орешь, то бормочешь под нос...
     - Я говорю - нет, никуда мы не поедем, ни  в  какие  "чудные  места",
когда я окончу университет  и  все  такое.  Ты  слушай  ушами!  Все  будет
по-другому. Нам придется спускаться в лифте с чемоданами  и  кучей  вещей.
Нам придется звонить всем родственникам по телефону,  прощаться,  а  потом
посылать им открытки из всяких гостиниц. Я буду  работать  в  какой-нибудь
конторе, зарабатывать уйму денег, и  ездить  на  работу  в  машине  или  в
автобусах по Мэдисон-авеню, и читать газеты, и играть в бридж все  вечера,
и ходить в кино, смотреть дурацкие короткометражки, и рекламу боевиков,  и
кинохронику. Кинохронику. Ох, мать честная! Сначала какие-то скачки, потом
дама разбивает бутылку над кораблем,  потом  шимпанзе  в  штанах  едет  на
велосипеде. Нет, это все не то! Да ты все равно ни черта не понимаешь!
     - Может быть, не понимаю! А может быть, ты сам ничего не понимаешь! -
говорит Салли. Мы уже ненавидели друг друга до визгу. Видно  было,  что  с
ней бессмысленно разговаривать по-человечески. Я был ужасно зол  на  себя,
что затеял этот разговор.
     - Ладно, давай сматываться отсюда! - говорю. - И вообще катись-ка ты,
знаешь куда...
     Ох и взвилась же она, когда я это сказал!  Знаю,  не  надо  было  так
говорить, и я никогда бы не выругался, если б она меня не довела. Обычно я
при девчонках никогда в жизни не ругаюсь. Уж и взвилась она!  Я  извинялся
как ошалелый, но она и слушать не хотела.  Даже  расплакалась.  По  правде
говоря, я  немножко  испугался,  я  испугался,  что  она  пойдет  домой  и
пожалуется своему отцу, что я ее обругал. Отец у нее  был  такой  длинный,
молчаливый, он вообще меня недолюбливал, подлец. Он сказал  Салли,  что  я
очень шумный.
     - Нет, серьезно, прости меня! - Я очень ее уговаривал.
     - Простить! Тебя простить! Странно - говорит. Она все еще плакала,  и
вдруг мне стало как-то жалко, что я ее обидел.
     - Пойдем, я тебя провожу домой. Серьезно.
     - Я сама доберусь, спасибо! Если  ты  думаешь,  что  я  тебе  позволю
провожать меня, значит, ты дурак. Ни один мальчик за всю мою жизнь при мне
так не ругался.
     Что-то в этом было смешное, если подумать, и я вдруг сделал то,  чего
никак не следовало делать. Я захохотал. А смех у  меня  ужасно  громкий  и
глупый. Понимаете, если бы  я  сидел  сам  позади  себя  в  кино  или  еще
где-нибудь, я бы, наверно, наклонился и сказал самому себе, чтобы  так  не
гоготал. И тут Салли совсем взбесилась.
     Я не уходил, все извинялся, просил у нее прощения, но  она  никак  не
хотела меня простить. Все твердила - уходи, оставь меня в покое.  В  конце
концов я и ушел. Забрал свои башмаки и одежду и ушел без нее. Не надо было
ее бросать, но мне уже все осточертело.
     А по правде говоря, я и сам не понимал, зачем ей все  это  наговорил.
Насчет поездки в Массачусетс, в Вермонт, вообще все. Наверно, я не взял бы
ее с собой, даже если б она сама напрашивалась. Разве с такими,  как  она,
можно путешествовать? Но самое страшное, что я _и_с_к_р_е_н_н_е_ предлагал
ей ехать со мной.  Это  самое  страшное.  Нет,  я  все-таки  ненормальный,
честное слово!



                                    18

     Мне захотелось есть, когда я вышел с катка, и я забежал в буфет, съел
бутерброд с сыром и выпил молока, а потом  зашел  в  телефонную  будку.  Я
подумал - может быть все-таки звякнуть Джейн еще раз, узнать, приехала она
домой или нет. Ведь у меня весь вечер был свободен, и я подумал  -  звякну
ей, и, если она уже дома, я ее приглашу куда-нибудь потанцевать. Я ни разу
с ней не танцевал за все наше  знакомство.  Это  было  четвертого  июля  в
клубе. Тогда мы еще были мало знакомы и я не решился отбить ее у кавалера.
Она была с отвратительным типом, с Элом Пайком, который учился в Чоуте.  Я
его тоже мало знал, только он вечно  вертелся  около  бассейна.  Он  носил
такие белые нейлоновые плавки и вечно прыгал с вышки. Целыми днями  прыгал
каким-то дурацким стилем. Больше он ничего не умел, но, видно, считал себя
классным спортсменом. Сплошные мускулы - и никаких мозгов. Словом, Джейн в
тот вечер танцевала с  ним.  Мне  это  было  непонятно.  Когда  мы  с  ней
подружились, я ее спросил, как она могла встречаться  с  таким  заносчивым
гадом, как этот Эл Пайк. Но Джейн сказала, что он вовсе не  задается.  Она
сказала, что у него наоборот, этот самый комплекс неполноценности.  Вообще
видно было, что ей его жаль, да она и не  притворялась.  Она  всерьез  его
жалела.  Странные  люди  эти  девчонки.  Каждый  раз,   когда   упоминаешь
какого-нибудь   чистокровного   гада   -   очень   подлого    или    очень
самовлюбленного, каждый раз, как про  него  заговоришь  с  девчонкой,  она
непременно скажет, что у него "комплекс неполноценности". Может быть,  это
и верно, но это не мешает ему быть гадом. Один раз  я  познакомил  подругу
Роберты Уолш с одним моим приятелем. Его звали Боб Робинсон,  вот  у  него
по-настоящему был комплекс  неполноценности.  Сразу  было  видно,  что  он
стеснялся своих родителей, потому что они говорили "хочут" или "хочете", и
все в таком роде, а кроме того, они были довольно бедные. Но  сам  он  был
вовсе не из худших. Очень  славный  малый,  но  подруге  Роберты  Уолш  он
совершенно не понравился. Она сказала Роберте, что он задается,  а  решила
она, что он задается,  потому,  что  он  случайно  назвал  себя  капитаном
команды дискуссионного клуба. Такая мелочь - и  она  уже  решила,  что  он
задается! Вся беда с девчонками в том, что, если им мальчик нравится, будь
он хоть сто  раз  гадом,  они  непременно  скажут,  что  у  него  комплекс
неполноценности, а если мальчик не нравится, будь он  хоть  самым  славный
малый на свете, с самым настоящим комплексом, они все равно скажут, что он
задается. Даже с умными девчонками так бывает.
     В общем, я опять позвонил старушке Джейн,  но  никто  не  подошел,  и
пришлось повесить трубку.  Я  стал  просматривать  свою  записную  книжку,
искать, с кем бы мне провести вечер. К несчастью, у  меня  в  книжке  были
записаны только три телефона:  Джейн,  мистера  Антолини  -  он  был  моим
учителем в Элктоне-хилле - и потом служебный телефон отца. Вечно я забываю
записать телефоны. В конце концов пришлось позвонить  одному  типу,  Карлу
Льюсу. Он окончил Хуттонскую школу, когда я уже оттуда ушел. Он был старше
меня года на три, и я его не особенно любил, но он был ужасно  умный  -  у
него был самый высокий показатель умственного развития во всей школе, -  и
я подумал, может быть, он пообедает со мной и мы  поговорим  о  чем-нибудь
умном. Иногда он интересно рассказывал.  Я  решил  ему  звякнуть.  Он  уже
учился в Колумбийском университете, но жил на Шестьдесят пятой улице, и  я
знал, что он дома. Когда я до него  дозвонился,  он  сказал,  что  в  обед
занят, но может встретиться со мной  в  десять  вечера  в  Викер-баре,  на
Пятьдесят четвертой. По-моему, он очень удивился, когда услышал мой голос.
Один разя его обозвал толстозадым ломакой.
     До десяти часов надо было как-то убить время, и  я  пошел  в  кино  в
Радио-сити. Хуже нельзя было ничего придумать, но я был рядом и совершенно
не знал, куда деваться.
     Я вошел, когда начался дивертисмент.  Труппа  Рокетт  выделывала  бог
знает что - знаете, как они танцуют, все в ряд, обхватив  друг  дружку  за
талию. Публика хлопала как бешеная, и  какой-то  тип  за  мной  все  время
повторял: "Знаете как это называется? Математическая  точность!"  Убил.  А
после труппы Рокетт выкатился на роликах человек во фраке  и  стал  нырять
под маленькие столики и при этом острить. Катался он здорово, но мне  было
скучновато, потому что я все время представлял себе, как он  целыми  днями
тренируется, чтобы потом кататься по сцене на роликах. Глупое  занятие.  А
после него рождественская пантомима, ее каждый год ставят в Радио-сити  на
рождество. Вылезли всякие ангелы из ящиков, потом какие-то типы таскали на
себе распятия по  всей  сцене,  а  потом  они  хором  во  все  горло  пели
"Прийдите, верующие!". Здорово запущено!  Знаю,  считается,  что  все  это
ужасно религиозно и красиво, но где же тут религия и  красота,  черт  меня
дери, когда кучка актеров таскает распятия по сцене? А когда  они  кончили
петь и стали расходиться по своим местам, видно было, что им  не  терпится
уйти  к  чертям,  покурить,  передохнуть.  В  прошлом  году  я  видел  это
представление с Салли Хейс, и она все восторгалась -  ах,  какая  красота,
ах, какие костюмы! А я сказал, что бедного Христа, наверно,  стошнило  бы,
если б он посмотрел на  эти  маскарадные  тряпки.  Салли  сказала,  что  я
богохульник и атеист. Наверно, так оно и есть. А вот  одна  штука  Христу,
наверно, понравилась бы - это ударник из оркестра. Я его помню с тех  пор,
как мне было лет восемь. Когда родители водили сюда меня с братом Алли, мы
всегда пересаживались к самому оркестру, чтобы смотреть на этого ударника.
Лучше его я никого не видал. Правда, за весь  номер  ему  всего  раза  два
удавалось стукнуть по этой штуке, и все-таки у него никогда не было  скуки
на лице, пока он ждал. Но уж когда он наконец ударит, у него  это  выходит
так хорошо, так чисто, даже по лицу видно, как он старается.  Когда  мы  с
отцом ездили  в  Вашингтон,  Алли  послал  этому  ударнику  открытку,  но,
наверно, тот ее не получил. Мы толком не знали, как написать адрес.
     Наконец  рождественская  пантомима  окончилась   и   запустили   этот
треклятый фильм. Он был до того гнусный, что я глаз не  мог  отвести.  Про
одного англичанина, Алека, не помню, как дальше.  Он  был  на  войне  и  в
госпитале потерял память. Выходит из  госпиталя  с  палочкой,  хромает  по
всему городу, по Лондону, и не знает, где он. На самом деле он герцог,  но
этого не помнит. Потом встречается с такой  некрасивой,  простой,  честной
девушкой, когда  она  лезет  в  автобус.  У  нее  слетает  шляпка,  он  ее
подхватывает, а потом  они  вдвоем  забираются  на  верхотуру  и  начинают
разговор про Чарльза Диккенса. Оказывается, это их  любимый  писатель.  Он
даже носит с собой "Оливер Твиста", и она тоже. Меня чуть не  стошнило.  В
общем, они тут же влюбляются друг в друга,  потому  что  оба  помешаны  на
Чарлзе Диккенсе, и он ей помогает наладить работу  в  издательстве.  Забыл
сказать, эта девушка - издатель. Но у нее работа идет неважно, потому  что
брат у нее пьяница и все деньги  пропивает.  Он  очень  ожесточился,  этот
самый брат, потому что на войне он был хирургом, а  теперь  уже  не  может
делать операции, нервы у него ни к черту, вот он и пьет, как лошадь,  день
и ночь, хотя в общем он довольно  умный.  Словом,  Алек  пишет  книжку,  а
девушка ее издает, и они загребают кучу денег. Они совсем  было  собрались
пожениться, но тут появляется другая девушка,  некая  Марсия.  Эта  Марсия
была невестой Алека до того, ка он потерял память, и она его узнает, когда
он надписывает в магазине свою книжку любителям автографов. Марсия говорит
бедняге Алеку, что он на самом деле герцог, но он ей не верит и не  желает
идти с ней в гости к своей матери. А мать у него слепая, как крот. Но  та,
другая девушка, некрасивая, заставляет его пойти. Она ужасно  благородная,
и все такое. Он идет, но все равно память к  нему  не  возвращается,  даже
когда его огромный датский дог прыгает на него  как  сумасшедший,  а  мать
хватает его руками за лицо и приносит ему  плюшевого  мишку,  которого  он
обцеловывал в раннем детстве. Но в один прекрасный день