али!  По-моему,  это  было  у
Блумингдейла. Мы зашли в обувной отдел и сделали вид, что  ей,  сестренке,
нужна пара этих высоченных горных ботинок, знаете, которые зашнуровываются
на миллион дырочек. Моя Фиби перемерила пар двадцать, и  каждый  раз  ему,
бедняге, приходилось  зашнуровывать  ей  один  башмак  до  самого  колена.
Свинство, конечно, но Фиби просто умирала со смеха. В  конце  концов  пару
домашних туфель и попросили  прислать  на  дом.  Продавец  оказался  очень
славный. По-моему, он понимал, что мы балуемся, потому что Фиби все  время
покатывалась со смеху. Я шел по Пятой авеню без галстука, шел  и  шел  все
дальше. И вдруг со мной приключилась жуткая штука.  Каждый  раз,  когда  я
доходил до конца квартала и переходил с тротуара на  мостовую,  мне  вдруг
начинало казаться, что я  никак  не  смогу  перейти  на  ту  сторону.  Мне
казалось, что я вдруг провалюсь вниз, вниз, вниз и больше меня  так  и  не
увидят. Ох, до чего  я  перепугался,  вы  даже  вообразить  не  можете.  Я
вспотел, вся  рубаха  и  белье,  все  промокло  насквозь.  И  тут  я  стал
проделывать одну штуку. Только дойду до угла, сразу начинаю  разговаривать
с моим братом, с Алли. Я ему говорю: "Алли, не дай мне пропасть! Алли,  не
дай мне пропасть! Алли, не дай мне пропасть!  Алли,  прошу  тебя!"  А  как
только благополучно перейду на другую сторону, я ему говорю спасибо. И так
на каждом углу - все сначала. Но я не останавливался.  Кажется,  я  боялся
остановиться - по правде сказать, я плохо помню. Знаю только, что я  дошел
до самой Шестидесятой улицы, мимо зоопарка, бог знает куда. Тут я  сел  на
скамью. Я задыхался, пот с меня лил градом. Просидел  я  на  этой  скамье,
наверно, около часа. Наконец я решил, что мне надо делать. Я решил уехать.
Решил, что не вернусь больше домой и ни в какие школы не поступлю.  Решил,
что повидаюсь с сестренкой, отдам ей деньги, а потом выйду на шоссе и буду
голосовать, пока не уеду далеко на Запад.  Я  решил  -  сначала  доеду  до
Холленд-Таннел, оттуда проголосую и поеду дальше, потом опять проголосую и
опять, так чтобы через несколько дней  оказаться  далеко  на  Западе,  где
тепло и красиво и где меня никто не знает. И там я найду  себе  работу.  Я
подумал, что легко найду работу  на  какой-нибудь  заправочной  станции  у
бензоколонки, буду обслуживать проезжих. В  общем,  мне  было  все  равно,
какую работу делать, лишь бы меня никто не знал и  я  никого  не  знал.  Я
решил сделать вот что: притвориться глухонемым. Тогда не надо будет  ни  с
кем заводить ненужные глупые разговоры. Если кто-нибудь  захочет  со  мной
поговорить, ему придется писать на бумажке и показывать мне. Им это так  в
конце концов осточертеет, что я на всю жизнь избавлюсь от разговоров.  Все
будут считать, что я несчастный  глухонемой  дурачок,  и  оставит  меня  в
покое. Я буду заправлять их дурацкие машины, получать за это  жалованье  и
потом построю себе на скопленные деньги хижину и буду там  жить  до  конца
жизни. Хижина будет стоять на опушке леса - только  не  в  самой  чаще,  я
люблю, чтобы солнце светило на меня во все лопатки. Готовить  еду  я  буду
сам, а позже,  когда  мне  захочется  жениться,  я,  может  быть,  встречу
какую-нибудь красивую глухонемую девушку, и мы поженимся. Она  будет  жить
со мной в хижине, а если захочет что-нибудь сказать - пусть тоже пишет  на
бумажке. Если пойдут дети, мы их от всех спрячем.  Купим  много  книжек  и
сами выучим их читать и писать.
     Я просто загорелся, честное слово. Конечно,  глупо  было  выдумывать,
что я притворяюсь глухонемым, но  мне  все  равно  нравилось  представлять
себе, как это будет. И я твердо решил уехать на Запад.  Надо  было  только
попрощаться с Фиби. Я вскочил и понесся как сумасшедший через улицу - чуть
не попал под машину, если говорить  правду,  -  и  прямо  в  писчебумажный
магазин, где купил блокнот и карандаш. Я решил, что напишу ей записку, где
нам с ней встретиться, чтобы я мог с ней проститься и отдать ей подарочные
деньги,  отнесу  эту  записку  в  школу,  а  там  попрошу  кого-нибудь  из
канцелярии передать Фиби. Но пока что я сунул блокнот и карандаш в  карман
и почти бегом побежал к ее школе. Шел я ужасно быстро:  надо  было  успеть
передать ей записку,  пока  она  не  ушла  домой  на  завтрак,  а  времени
оставалось совсем мало.
     Школу я знал хорошо, потому что сам туда бегал, когда был  маленьким.
Когда я вошел во двор, мне стало как-то странно. Я не подумал, что  помню,
как все было, но, оказывается,  я  все  помнил.  Все  осталось  совершенно
таким, как при мне. Тот же огромный гимнастический зал внизу,  где  всегда
было темновато, те же проволочные сетки на фонарях, чтоб не разбить мячом.
На полу - те же белые круги - для всяких игр. И те же баскетбольные кольца
без сеток - только доска и кольцо.
     Нигде никого не было - наверно, потому, что  шли  занятия  и  большая
перемена еще не начиналась. Я  только  увидел  одного  малыша  -  цветного
мальчугана, он бежал в  уборную.  У  него  из  кармана  торчал  деревянный
номерок, нам тоже такие выдавали в доказательство, что нам разрешили выйти
из класса.
     Я все еще потел, но уже не так сильно.  Вышел  на  лестницу,  сел  на
нижнюю ступеньку и достал блокнот и карандаш.  Лестница  пахла  совершенно
так же, как при мне. Как будто кто-то  там  намочил.  В  начальных  школах
лестницы всегда так пахнут. Словом, я сел и написал записку:

     Милая Фиби!
     Не могу ждать до среды, поэтому сегодня же вечером начну  пробираться
на Запад. Жди меня в музее, у входа, в четверть первого, если сможешь, и я
отдам тебе твои подарочные деньги. Истратил я совсем мало.
                                                            Целую. Холден

     Музей был совсем рядом со школой, ей все равно надо  было  идти  мимо
после завтрака, и я знал, что она меня встретит.
     Я поднялся по  лестнице  в  канцелярию  директоров,  чтобы  попросить
отнести мою записку сестренке в класс. Я сложил листок в десять раз, чтобы
никто не прочитал. В этих чертовых школах никому  доверять  нельзя.  Но  я
знал, что записку от брата ей передадут непременно.
     Когда я подымался по лестнице, меня опять  начало  мутить,  но  потом
обошлось. Я только присел на минутку и почувствовал себя лучше. Но  тут  я
увидел  одну  штуку,  которая  меня  взбесила.  Кто-то  написал  на  стене
похабщину. Я просто взбесился от злости. Только представьте себе, как Фиби
и другие малыши увидят и начнут спрашивать, что это такое, а  какой-нибудь
грязный мальчишка им начнет объяснять -  да  еще  по-дурацки,  -  что  это
значит, и они начнут думать о таких вещах и расстраиваться.  Я  готов  был
убить того, кто это написал. Я представил себе, что какой-нибудь мерзавец,
развратник залез в школу поздно ночью за нуждой, а потом написал на  стене
эти слова. И вообразил, как я его  ловлю  на  месте  преступления  и  бью.
головой о каменную лестницу, пока он не издохнет, обливаясь кровью.  Но  я
подумал, что не хватит у меня на это смелости. Я себя знаю. И от этого мне
стало еще хуже на душе. По правде говоря, у меня даже не хватало  смелости
стереть эту гадость. Я испугался - а вдруг кто-нибудь из учителей  увидит,
как я стираю надпись, и подумает, что это я написал. Но потом  я  все-таки
стер. Стер и пошел в канцелярию директора.
     Директора нигде не было, но за машинкой сидела старушка лет под  сто.
Я сказал, что я брат Фиби Колфилд из четвертого "Б" и очень прошу передать
ей эту записку. Я сказал, что это очень важно, потому что мама нездорова и
не приготовила завтрак для Фиби и что я должен встретить Фиби и  накормить
ее завтраком в закусочной. Старушка оказалась очень  милая.  Она  взяла  у
меня записку, позвала какую-то женщину из соседней  комнаты,  и  та  пошла
отдавать записку Фиби.  Потом  мы  с  этой  столетней  старушкой  немножко
поговорили. Она была очень приветливая, и я ей рассказал, что в эту  школу
ходили мы все - и я, и мои братья. Она спросила, где я теперь учусь,  и  я
сказал - в Пэнси, она сказала, что Пэнси - очень хорошая школа. Если  б  я
даже хотел вправить ей мозги, у меня духу не хватило бы. Хочет думать, что
Пэнси  хорошая  школа,  пусть  думает.  Глупо  внушать  _н_о_в_ы_е_  мысли
человеку, когда ему скоро стукнет сто лет. Да они этого и не любят.  Потом
я попрощался и ушел. Она завопила  мне  вдогонку:  "Счастливого  пути!"  -
совершенно как старик Спенсер, когда я уезжал из Пэнси. Господи, до чего я
ненавижу эту привычку - вопить вдогонку  "счастливого  пути".  У  меня  от
этого настроение портится.
     Спустился я по другой лестнице и опять увидел  на  стенке  похабщину.
Попробовал стереть, но на этот раз слова были  нацарапаны  ножом  или  еще
чем-то острым. Никак не стереть. Да и бесполезно.  Будь  у  человека  хоть
миллион лет в распоряжении, все равно ему не стереть всю похабщину со всех
стен на свете. Невозможное дело.
     Я посмотрел на часы в гимнастическом зале, было  всего  без  двадцати
двенадцать, ждать до перемены оставалось долго. Но я все-таки пошел  прямо
в музей. Все равно больше идти было некуда.  Я  подумал,  не  звякнуть  ли
Джейн Галлахер из автомата, перед тем как податься на Запад, но настроения
не было. Да я и не был уверен, что она уже приехала домой на  каникулы.  Я
зашел в музей и стал там ждать.
     Пока я ждать Фиби у самого входа в музей, подошли  двое  ребятишек  и
спросили меня, не  знаю  ли  я,  где  мумии.  У  того  мальчишки,  который
спрашивал,  штаны  были  расстегнуты.  Я  ему  велел  застегнуться.  И  он
застегивался прямо передо мной, не стесняясь, даже не зашел за колонну или
за угол. Умора. Я, наверно, расхохотался бы, но побоялся, что  меня  опять
начнет мутить, и сдержался.
     - Где эти мумии, а? - повторил мальчишка. - Вы знаете, где они?
     Я решил их поддразнить.
     - Мумии? - спрашиваю. - А что это такое?
     - Ну, сами знаете. Мумии, мертвяки. Их еще хоронят в пирамидах.
     В пирамидах! Вот умора. Это он про пирамиды.
     - А почему вы не в школе, ребята? - спрашиваю.
     - Нет занятий, - говорит тот, что все время  разговаривал.  Я  видел,
что он врет, подлец. Но мне все равно нечего было делать до прихода  Фиби,
и я повел их туда, где лежали мумии. Раньше я точно знал, где  они  лежат,
только я тут лет сто не был.
     - А вам интересно посмотреть мумии? - спрашиваю.
     - Ага.
     - А твой приятель немой, что ли?
     - Он мне не приятель, он мой братишка.
     - Разве он не умеет говорить? - спрашиваю я. - Ты  что,  говорить  не
умеешь?
     - Умею, - отвечает. - Только не хочу.
     Наконец мы нашли вход в галерею, где лежали мумии.
     - А вы знаете, как египтяне хоронили своих мертвецов? -  спрашиваю  я
разговорчивого мальчишку.
     - Не-е-...
     - А надо бы знать. Это очень интересно. Они закутывали  им  головы  в
такие ткани, которые пропитывались  особым  секретным  составом.  И  тогда
можно было из хоронить хоть на тысячу лет, и все равно  головы  у  них  не
сгнивали. Никто не умел это делать, кроме египтян. Современная наука и  то
не знает, как это делается.
     Чтобы увидеть мумии, надо  было  пройти  по  очень  узкому  переходу,
выложенному плитами, взятыми  прямо  с  могилы  фараона.  Довольно  жуткое
место, и я видел, что эти два молодца, которых я вел, здорово трусили. Они
прижимались ко мне, как котята, а  неразговорчивый  даже  вцепился  в  мой
рукав.
     - Пойдем домой, - сказал он вдруг. - Я уже все видел. Пойдем  скорее!
- Он повернулся и побежал.
     - Он трусишка, всего боится! -  сказал  другой.  -  Пока!  -  И  тоже
побежал за первым.
     Я остался один среди  могильных  плит.  Мне  тут  нравилось  -  тихо,
спокойно. И вдруг я увидел на стене - догадайтесь, что?  Опять  похабщина!
Красным карандашом, прямо под стеклянной витриной, на камне.
     В этом-то и все несчастье. Нельзя найти спокойное, тихое место -  нет
его на свете.  Иногда  подумаешь  -  а  может,  есть,  но,  пока  ты  туда
доберешься, кто-нибудь прокрадется перед тобой и напишет  похабщину  прямо
перед твоим носом. Проверьте сами. Мне иногда кажется - вот я умру, попаду
на кладбище, поставят надо мной памятник, напишут "Холден Колфилд", и  год
рождения и год смерти, а под всем этим  кто-нибудь  нацарапает  похабщину.
Уверен, что так оно и будет.
     Я вышел из зала, где лежали мумии, и пошел в уборную. У меня началось
расстройство, если уж говорить всю правду. Но  этого  я  не  испугался,  а
испугался другого. Когда я выходил из  уборной,  у  самой  двери  я  вдруг
потерял сознание. Счастье еще, что я удачно упал. Мог разбить себе  голову
об пол, но просто грохнулся  на  бок.  Странное  это  ощущение.  Но  после
обморока Я как-то почувствовал себя лучше. Рука, правда, болела, но не так
кружилась голова.
     Было уже десять минут первого, и пошел к выходу и ста ждать  Фиби.  Я
подумал, может, я вижусь с ней в последний раз. И вообще никого из  родных
больше не увижу.  То  есть,  конечно,  когда-нибудь  я  с  ними,  наверно,
увижусь, но только не скоро. Может быть, я приеду домой, когда  мне  будет
лет тридцать пять, есть кто-нибудь из них вдруг заболеет  и  захочет  меня
повидать пред смертью, это единственное, из-за чего я  еще  смогу  бросить
свою хижину и вернуться домой. Я даже  представил  себе,  как  я  вернусь.
Знаю, мама начнет ужасно волноваться, и плакать, и просить  меня  остаться
дома и не возвращаться к себе  в  хижину,  но  я  все-таки  уеду.  Я  буду
держаться неприступно, как дьявол. Успокою мать,  отойду  в  другой  конец
комнаты, выну портсигар и закурю с ледяным  спокойствием.  Я  их  приглашу
навещать меня, если им захочется, но настаивать не буду. Но я  обязательно
устрою, чтобы Фиби приезжала ко мне гостить на лето, и на рождество, и  на
пасхальные каникулы. Д. Б. тоже пускай  приезжает,  пусть  живет  у  меня,
когда ему  понадобится  тихий,  спокойный  угол  для  работы.  Но  никаких
сценариев в моей хижине я писать  не  позволю,  _т_о_л_ь_к_о_  рассказы  и
книги. У меня будет такое правило - никакой липы в моем доме не допускать.
А чуть кто попробует разводить липу, пусть лучше сразу уезжает.
     Вдруг я посмотрел на  часы  в  гардеробной  и  увидел,  что  уже  без
двадцати пяти час. Я перепугался - вдруг  старушка  из  канцелярии  велела
той, другой, женщине не передавать Фиби записку. Я испугался, а вдруг  она
велела сжечь мою записку или  выкинуть.  Здорово  перепугался.  Мне  очень
хотелось повидать сестренку, перед тем как уехать бог знает  куда.  А  тут
еще у меня были ее деньги.
     И вдруг я ее увидел. Увидел через  стеклянную  дверь.  А  заметил  ее
потому, что на ней была моя дикая охотничья шапка  -  ее  за  десять  миль
видно, эту шапку.
     Я вышел на улицу и стал спускаться  по  каменной  лестнице  навстречу
Фиби. Она как раз переходила Пятую  авеню  и  тащила  за  собой  громадный
нелепый чемодан. Еле-еле тащила. Когда я подошел ближе, я понял,  что  это
мой старый чемодан, он у меня был еще в Хуттонской школе. Я никак  не  мог
понять, на кой черт он ей понадобился.
     - Ау! - сказала она, подойдя поближе. Она совсем запыхалась от  этого
дурацкого чемодана.
     - Я думал, ты уже не придешь,  -  говорю  я.  -  А  на  кой  черт  ты
притащила чемодан? Мне ничего не надо. Я  еду  налегке.  Даже  с  хранения
чемоданы не возьму. Чего ты туда напихала?
     Она поставила чемодан.
     - Мои вещи, - говорит. - Я еду с тобой. Можно, да? Возьмешь меня?
     - Что? - Я чуть не упал, когда она это сказала. Честное слово, у меня
голова пошла кругом, вот-вот упаду в обморок.
     - Я все стащила по черной лестнице, чтобы Чарлина не увидела.  Он  не
тяжелый. В нем только два платья, туфли, белье, носки и всякие мелочи.  Ты
попробуй подыми. Он совсем  легкий,  ну,  подыми...  Можно  мне  с  тобой,
Холден? Можно, да? Пожалуйста, можно мне с тобой?
     - Нет, нельзя. Замолчи!
     Я чувствовал, что сейчас упаду замертво. Я вовсе  не  хотел  кричать:
"Замолчи!", но мне казалось, что я сейчас потеряю сознание.
     - Почему нельзя? Пожалуйста,  возьми  меня  с  собой...  Ну,  Холден,
пожалуйста! Я не буду мешать - я только поеду с тобой, и все! Если хочешь,
я и платьев не возьму, только захвачу...
     - Ничего ты не захватишь. И не поедешь. Я еду один. Замолчи!
     - Ну, Холден, пожалуйста! Я буду очень, очень, очень  -  ты  даже  не
заметишь...
     - Никуда ты не поедешь. Замолчи, слышишь! Отдай чемодан.
     Я взял у нее чемодан. Ужасно хотелось ее отшлепать. Еще минута - и  я
бы ее шлепнул. Серьезно говорю.
     Но тут она расплакалась.
     - А я-то думал, что ты собираешься играть в спектакле. Я  думал,  что
ты собираешься играть Бенедикта Арнольда в этой пьесе, - говорю я. Голос у
меня стал злой, противный. - Что же ты затеяла,  а?  Не  хочешь  играть  в
спектакле, что ли?
     Тут она еще сильнее  заплакала,  и  я  даже  обрадовался.  Вдруг  мне
захотелось, чтобы она все глаза себе выплакала. Я был ужасно зол  на  нее.
По-моему, я был на нее так зол за то, что она готова  была  отказаться  от
роли в спектакле и уехать со мной.
     - Идем, - говорю. Я опять стал подниматься по  лестнице  в  музей.  Я
решил, что сдам в гардероб этот дурацкий чемодан, который она притащила, а
в три часа, на обратном пути из школы, она его  заберет.  Я  знал,  что  в
школу его взять нельзя. - Ну, идем, - говорю.
     Но она не пошла в музей. Не захотела идти со мной. Я пошел один, сдал
чемодан в гардероб и опять спустился на  улицу.  Она  все  еще  стояла  на
тротуаре, но, когда я подошел, она повернулась  ко  мне  спиной.  Это  она
умеет. Повернется к тебе спиной, и все.
     - Никуда я не поеду. Я передумал. Перестань реветь, слышишь? -  Глупо
было так говорить, потому что она уже не  ревела.  Но  я  все-таки  сказал
"Перестань реветь!" на всякий случай. - Ну, пойдем. Я тебя отведу в школу.
Пойдем скорее. Ты опоздаешь.
     Она даже не ответила. Я попытался было взять ее за руку,  но  она  ее
выдернула. И все время отворачивалась от меня.
     - Ты позавтракала? - спрашиваю. - Ты уже позавтракала?
     Не желает отвечать. И вдруг сняла мою охотничью шапку и  швырнула  ее
мне чуть ли не в лицо. А сама  опять  отвернулась.  Мне  стало  смешно,  я
промолчал. Только поднял шапку и сунул в карман.
     - Ладно, пойдем. Я тебя провожу до школы.
     - Я в школу больше не пойду.
     Что я ей мог сказать на это? Постоял, помолчал, потом говорю:
     - Нет, в школу ты обязательно должна пойти. Ты  же  хочешь  играть  в
этом спектакле, правда? Хочешь быть Бенедиктом Арнольдом?
     - Нет.
     - Неправда, хочешь. Еще как хочешь! Ну, перестань, пойдем! Во-первых,
я никуда не уезжаю. Я тебе правду говорю. Я вернусь домой. Только  провожу
тебя в школу - и сразу  пойду  домой.  Сначала  пойду  на  вокзал,  заберу
чемоданы, а потом поеду прямо...
     - А я тебе говорю - в школу я больше не пойду. Можешь делать все, что
тебе угодно, а я в школу ходить не буду. И вообще заткнись!
     Первый раз в жизни она мне сказала "заткнись". Грубо, просто страшно.
Страшно было слушать. Хуже, чем услышать площадную брань. И не  смотрит  в
мою сторону, а как только я попытался тронуть ее за плечо, взять за  руку,
она вырвалась. - Послушай, хочешь погулять? - спрашиваю. - Хочешь пройтись
со мной в зоопарк? Если я тебе позволю сегодня больше не ходить в школу  и
возьму тебя в зоопарк, перестанешь дурить? - Не  отвечает,  а  я  повторяю
свое: Если я позволю тебе пропустить вечерние занятия и  возьму  погулять,
ты перестанешь выкамаривать? Будешь умницей, пойдешь завтра в школу?
     - Захочу - пойду, не захочу - не пойду!  -  говорит  и  вдруг  на  ту
сторону, даже не посмотрела, идут машины или нет. Иногда она просто с  ума
сходит.
     Однако я за ней не пошел. Я знал,  что  она-то  за  мной  пойдет  как
миленькая, и я потихоньку направился к зоопарку по одной стороне улицы,  а
она пошла туда же, только по другой стороне. Делает вид, что не  глядит  в
мою сторон