о  двух  языках,  о  первом,
существующем постфактум,  институализирующем, стирающим  себя  во  имя
достижения значения,  которое  он  переносит,  выражает  и  о  втором,
творящем себя в выражении, смывающим себя в знаке: la languge parle et
le languge  perlent. Чему  откликается более  решительная формула  Лин
Хеджинян:  "Слова   пускают  любовные   стрелы  в  вещь",  понуждающая
приметить в  банальности философского  языка нечто  непредвиденное: "Я
чувствую себя затерянным, утопленным в языке, и когда пишу, то ощущаю,
что иду  на дно,  но не  могу его достичь". Философский дневник Бориса
Гройса  заканчивается   первыми  строками  стихотворения.  Философский
дневник перестает быть таковым.




Потому что  места нет,  а пресуществив  себя в  таковое, не увидишь ни
его, ни  себя в  нем либо  по отношению к нему. Мы видели во снах, как
горели леса.  Полынь прорастала  во рты,  даруя латунное дыхание душе,
отражавшейся (будто немыслимо тонким, до полного утоления жажды, жалом
лезвия ссечено  было звучание  ее коры)  в кипящем  зеркале протеинов.
Иней -  убранство сердца и рук. Как поживаете? Что нового? Есть ли это
уже в  опыте, прочитывается  ли  тень  этого  на  известных  событиях,
стеблях, вещах?  - сколько воды скопилось в порах известняка? Кто они,
сосредоточенно следящие  цветение ветра  на крыле коршуна, созерцающие
миграции муравьев?  Ведешь ли  ты дневник? Веришь ли ты, что воспрянет
Русь и  снова весело  застучат по  деревням  топоры?  Что  подымут  из
домовины Святогора?  Что уедут все евреи? А куда уедут? Что еще ох как
да раззудится  плечо, размахнется рука? Что сейчас кризис цивилизации?
В то,  что воскреснут  отцы? В  то, что  дадут  еще  одну  нобелевскую
премию? Что красота спасет мир? Что побудило тебя думать о Джезуальдо?
Кто они,  все... Эти  сумерки... эти  тяжкие лица, которым неведомы ни
ложь, ни  истина... очереди за сигаретами... хлебом... спичками... эта
неизбывная слякоть  и загнивающие  на лету  птицы, роняющие  на  землю
червей, белоснежных  слепых червей  ненависти и  нищеты,  ставшей  нам
Галеотом. Кому  будет понятно  это  спустя  пять  или  семь  лет?  Рай
исторгает свое  содержимое. И  что это  будет означать  для  тех,  кто
потом, после  нас? Где  располагается территория сравнений? С чем? Или
зачем. Сможешь  ли ты  понять, что  значил вот этот человек десять лет
тому назад?  Кто он?  Торкватто Тассо  рыж и  неопрятен. Отирая руки о
штаны, пробираясь сквозь заросли привычной головной боли, он мгновенно
соображает, что  к чему,  куда гнет  приютивший его  Джезуальдо. Он, а
скорее всего,  ему так  кажется, ловит  на себе  ничего не  выражающий
взгляд Донны  Марии. Тассо на мгновение видит себя со стороны. Голова,
напоминающая нечто  садово-огородное, осеннее. Он видит свою непомерно
увеличенную руку,  принадлежащую Торкватто  Тассо, но не ему, которому
явилась в  этот миг  его рука:  он сравнивает  свое состояние со сном,
когда человек  видит в сновидении самого себя. Соображая тем временем,
куда все  же гнет  Дон Карло Джезуальдо. Поверхность воды на несколько
минут  розовеет,   затем  у   кромки  камышей   ненадолго  разливается
прозеленью, а  через секунду-две  в  густо  сходящейся  мгле  остается
дотлевать бирюзовое  с желтизной  облако, потерянное ветром. Блевотина
Рая - только блевотина.




Его  поведение   за  столом   вызывает  отвращение.   Первый  конфликт
происходит на  третий день  прибытия ко двору князя. Олеандры. Арочная
перспектива,  крошащееся   кватроченто.  Одуряющая  духота,  старость,
юродство. Что  такое сталин  или  хомский?  Троцкий  или  гердер?  Что
означает  имя   собственное?  Теория   оговорок   предполагает   язык,
существующий до  языка, в  котором случается  оговорка - сколько таких
языков предшествует  один другому? "При анализе формы, в приближении к
форме, мы открываем следующие формы." Есть ли в твоем дневнике запись,
где говорилось  бы о  единственном языке,  состоящем из  слоев, как из
различий: но  что же  тогда оговорка?  Не  есть  ли  она  обыкновенное
составляющее тела  метафоры, источник  шествия богов - "я"? Объединяет
ли их,  как и  прежде, проект  освобождения человечества? На следующий
день под  стать ожогу  вод легко вспыхнули в стекловидном тумане липы.
Медузообразная власть  высказывания или власть дискурса распределяется
в грамматике  и риторике в виде некоего напыления намерений, осадка, в
свою очередь,становящегося притягивающей основой оседающей пыли. Разве
природа сообщительности не природа разделения и передачи власти, но не
звездному небу,  а самой  себе в  акте уверования в настоящее - время,
действительность   сходятся   в   точке   завершения   перспективы   -
передаваемого, либо  веры в  трансляционную симметрию? Грамматика, мой
Тассо, и есть объективация власти, собственно, она и есть единственная
власть, которая  гарантирует реальность существования высказываемого в
установлении реальности извне, потому что реально только то, что может
быть рассмотрено  не только мной одним, и, скорее, в последнюю очередь
мной... Я  ничего не  представляю. Поэзия  нереальна. Ее нет точно так
же, как  у нее  нет ни  власти,  ни  гарантий,  ни  места.  Вратами  в
бессмертие остаются  губы,  рот.  Система  акустических  зеркал.  Рот,
требующий   немедленного    признания   того,   что   он   произносит.
Произносящее,  говорящее,   бормочущее,   следовательно,   нескончаемо
впитывающее (питающее?)  тело, чья  существенность определяется только
все   тем    же   "возвращением"    отраженного   и,    как   бы   уже
преображенного/преображающего высказывания.




Но лишь только погоня, лишь только нескончаемое опоздание. Тогда "я" и
есть  нескончаемое  возвращение  в  отдаление.  Поэзия  точно  так  же
затеряна во  времени, как  время в  ней. It  is my  duty. Isn't it? Он
спрашивает,   как   соединить   достоверность   окружающего   мира   с
достоверностью  того,   перед  чем   он  оказывается.   Упреждение  на
параллакс, говорит  он. Это не вопрос, возражает он. Вопрос не в этом,
продолжает он.  В каком действии? - долетают обрывки разговоров. И это
не вопрос.  Вопрос в  том, - настаивает он, -  как избежать, например,
того, что завтра тебя убьют? Вопрос ставится нe потому, что ты боишься
сдохнуть,  остекленеть,   сгнить,  стать   холодным,   несгибаемым   и
отвратительно  тяжелым,   а  исключительно   по   той   причине,   что
аргументация  тех,   кто  может   это  сделать,  для  тебя  изначально
неубедительна. Как  любовники, скользящие  неутомимой  нитью  разрыва,
стирающего какие  бы то  ни было предпосылки, нитью, свитой из волокон
слабости  и  силы,  оговорок,  рода,  не  доступных  снам  сновидений.
Дополнительная задача  заключается  также  в  том,  чтобы  изгнать  из
словаря такие  слова, как пространство, время, небеса, ангел, история,
etc. Оставив  другие. Изменение  тезауруса -  синтаксическая операция.
Повелительное наклонение  не что  иное,  как  преодоление  собственной
глухоты. Власть -  результат поражения центров, ответственных за слух.
Потом они  горели наяву.  Однако мы  шли мимо.  Как будто  ни огня, ни
углей, ни  страха. Как  если бы  из огня, углей страха. Воображение не
прозрачно. Оно  только "прибавление  ночи", где  сказанное никогда  не
есть то, что оно есть. Власть высказывания в полном отсутствии таковой
власти. В  признании бессилия  слова, которого нет и потому нет ни его
силы, ни  бессилия. Чтобы  сказать тебе  о любви, мне будет достаточно
нескольких известных  лексем.  Тропа  -  c:\word\wrt\phosphor  >  nul.
Песчаная дорога.  Формы, скрывающие  формы. Воровство  яблок в  садах,
похожих на  колодцы в  лунные ночи,  освещенные сферой  некоего  гула,
низкого, невнятного. Скорость облаков не совпадала с представлениями о
законах их  движения в полях земного притяжения. Количества словаря не
совпадают со  скоростью смещения единиц. Тогда, продолжаем мы, поэзия,
вероятно,  есть   постоянное  несовпадение   горизонта,  возбужденного
желанием языка  с пределами  желания. Мы всегда меньше сказуемого. Это
"всегда", это  пространство между  высказыванием и  говорящим, угадано
Паскалем. Оно  и является "погружением, утоплением в нем" в мечтании о
дне... как  o дне,  как о  свете, которому  будто бы противостоит тьма
языка. Влажный  фосфор горит дымными цветами там, где распадается ночь
на росу, тени и бледный блеск. Поземка.




Снега исполнено яблоко, как и полынь, поившая рот, расправляя ростки в
каждую клетку незримого, пульсирующего за порогом зрения, но дрожь чья
отзывалась в  орнаменте знания,  уже всегда  опережавшего то, что лишь
предощущалось. Леса  утрачивали смерть,  однако ни  единому дереву  не
довелось застать  нас, поскольку ни единой трещины, ни единого зазора,
ни единого  изъяна речи  невозможно было  сыскать в  постоянно бывших,
повторявших себя  с завидным  упорством машины,  испорченной надеждой,
сценах  сотворения   мира.  "Время   разрыва  струн"   в   перспективе
автобиографий   предшествовало   времени   их   натяжения.   Инверсия.
Совпадение с  именем -  внезапно стал  отзываться - совпадение с дырой
самого себя.  Формы, вскрывающие формы. Чувство формы, настаивающее на
вскрытии вен.  Скука, ничего  не вскрывающая.  Лимонов прав. Но дело в
том, что  между описанием  и письмом  пролегает территория, которую не
преодолеть пишущему.  Его первая  в жизни  фраза (мной был уже однажды
предпринят  опыт   ее  описания  в  романе  "Расположение  в  домах  и
деревьях"), записанная  в возрасте  9 лет  в записную  книжку в горько
пахнущем столярной  мастерской переплете,  подаренную  матерью  как-то
вскользь, мимоходом,  рассеянно: не  до того  (карандаш был похищен из
отцовского святилища,  с письменного  стола, и  неизвестно, что больше
томило,  слегка  зеленоватое,  рассеченное  клетками  поле  крошечного
листа, утрачивавшего  свои границы  в тот же миг, когда взгляд падал в
его молочное,  курившееся туманом зеркало, или маслянистое в камфарном
благоухании  кедра   жало  карандаша,   хотя,   признаться,   карандаш
принадлежал матери,  а записная  книжка была взята с отцовского стола,
где она  покоилась у бронзового медведя или же, возможно, все обстояло
совсем наоборот  -  в  действительности,  совпадавшей  с  воображаемой
реальностью, стояла  прохладная осень,  когда впервые  с удовольствием
надеваешь поутру  теплые вещи,  невзирая на  то, что  они совсем не по
сезону, но  внутри как будто что-то устало от лета и тянется к морозу,
к стылому,  как свет  операционной, солнцу, ломкому, словно первый лед
на губах,  и тусклому,  точно ком  в горле,  когда весь обращаешься во
внимание, глядя,  как раскалывается  о стену  света птица,  под  стать
зрачку -  на две  линии, на  линию горизонта  и другую,  линию  кромки
берега, шипящую,  блуждающую, как человек с заведенными горе глазами в
толпе, от  которого несет  застарелой мочой  и  привычным  скудоумием,
шевелящий  губами,   подсчитывающими  все   во  всем,  повторяющими  с
машинальной страстью  все обо  всем: лучше всего писать о том, чего не
было,  о  детстве  и  о  том,  чего  никогда  не  будет  -  о  смерти,
отступающей,  подобно  линии  воды,  никогда  не  достигающей  берега,
шипящей, уходящей  и вновь настигающей то, что относительно незыблемо,
переходя в  зеркальную гладь  песка, становящегося  на глазах матовым,
как страница, чье зеркало просыхает в мгновение ока, ничего не отражая
в терпеливом  ожидании нового  остекленения речью,  а  дальше  хрустят
газеты, пустой  пляж, скулят  чайки, невнятное  желание написать кому-
либо  письмо,   приклеенный  к  обложке  крейсер,  не  сильный  ветер,
понуждающий, однако,  отвернуться,  увидеть  слезящийся  мост,  дождь,
фигуру, вперед  склоненную  в  ходьбе,  в  отяжелевшей  мокрой  шляпе,
когда...), вошла  со снега в пуховом платке, сброшенном на плечи, снег
в волосах,  отстраненный холодом сладковатый сквознячок Lorigan Coty и
тем же  холодком потрескивающая  записная  книжка,  в  которой  затем,
спустя немного,  ни от  чего возникла  первая фраза, появилась, как бы
ничему не  обязанная, нелепая,  но и  устрашающая также, потому что не
только не  исчезла со  временем, не  выветрилась с годами (как меловые
скалы, раздирающие  шелк  Нью  Йоркских  отсветов  с  гортанным  сухим
треском; маятник,  шорох кривых  мотыльковых половодий,  летящая  дуга
воспарения и  падения...) -  без малого за полстолетия, не только, но,
напротив, обрела некие, совершенно странные черты неотступной, истовой
притягательности: "зеленая  лампа стояла  на столе",  -  споро  вывела
рука, не  задумываясь, процарапывая  твердым грифелем  бледные буквы с
узкими закрытыми  глазами. Сонные  споры. Ветер  не подхватил.  И  эта
фраза тоже.  Коснулась тогда  таким образом,  что сегодня стало ясно -
никогда не  смогла бы, никогда не сможет стать историей. Она разделила
на две  части, как  глиняная река,  то, что  до нее спало в неведении.
Притом она  могла  быть  другой,  избрать  для  себя  иные  слова,  но
продолжая быть  все той  же, отвне  и внутри, существуя по обе стороны
истории, как  территория между  описанием и  письмом, по  обе  стороны
слова, заключая  и то  и другое  в свою  работу, превращающую  меня  в
случай, в частность, в часть - Мойру, участь. Пожирающий жребий.




Прорезь. Почему  не гвоздь?  Не мокрый  башмак? Не  пылающая пекельным
пламенем свалка  автомобильной резины?  В самом  деле,  помнится,  эта
зеленая лампа  стояла на  шатком столике у стены. Более того, за окном
столовой, обращенным  к северу  - первый,  третий, пятый -  какой день
кряду падал  снег. Мы  в  состоянии  выделить  из  текстового  массива
несколько групп  сем в  совокупности их  окружений, что обеспечит поле
координат, в  которых производится  описание и проявляются направления
их наполнения.  Все тише звучали голоса из кухни, где тайком от матери
бабушка гадала  домработнице на  картах:  десятка  червей,  выпадая  с
десяткой  пик   обещала  пьяное   веселье.  Мягче   и  бесконечней   в
волнообразных повторах  слышался, доносясь, голос матери, говорившей в
комнатах  по   телефону,  голос,   отделявший  берег   от  воды.  Тише
становилась россыпь телефонных звонков, отстаиваясь в голове во все ту
же  схему  из  учебника  физики    -  некий,  тщательно  прорисованный
треугольник вершиной  кверху, а  с нее,  перехватывая дыхание, отвесно
летит вниз  шар, прикованный цепью к такому же, следующему за ним, и к
такому же,  ему предшествующему  и вся эта карусель вращается в вечном
движении вокруг  треугольника, источая лиловый свет обреченности. Леса
перпендикулярно  уходит   в   воду.   Воспой   тончайшие   инструменты
опосредования -  рыбной ловли.  Я помню,  пишет он  охотно, как тонкая
ниточка звона,  вольфрамовая жилка  тишины, жившая  из одного  виска в
другой, внезапно  лопнула, под  стать силку  вольтовой дуги, тающей во
вспышке столь  неимоверной ясности,  что только  тьма способна утешить
этот ослепленный  собою свет, как сестра, собирающая его, разорванного
на части,  рассеянного во  чистом поле в точку своего тела; когда я/он
глянул в  окно, увидел  окно и  там (в  нем, за  ним, в глазах, перед)
ветвящийся долу  снег, за  которым (либо в котором) стояли серо-черные
яблони, конечно  же, совершенно  другие, нежели  серо-черный рисунок в
учебнике, а за ними забор, но так никто, мой друг, не выражается ныне,
а возле  - живая  изгородь акации и жимолости, уличные клены и канавы,
столб с  фонарем (все  это утратило  смысл и  движется  мной  по  нити
совершенно  нагими   бусинами),  изрытый   снизу   доверху   "когтями"
электромонтеров  и   источающий  разительно  летний  запах  полуденных
станционных путей,  уходящих на  юг, в ковыль, и тогда казалось, что в
комнате слышен  ржавый  скрип  жестяного  фонарного  колпака,  ночного
флюгера,  в   купели  которого   еженощно  тлела  простая,  ничего  не
освещавшая под  собой лампочка,  никому не  нужная в том городе, как и
сам город.  И многое  другое, умещенное  на острие  иглы того, из чего
слагалось мое  тело, восходя и будто скользя себе навстречу, расстилая
волокна собственной яви, - как на замерзших окнах, - то есть, слагаясь
в неубывающую  (вместе с  тем отстраняемую  все далее) телесную жизнь,
заплетаемую или же расплетаемую на желание и терпение, на нетерпение и
оцепенение: порог  вещей, да? где вымывает из сита разума крупицы эхо,
шедшего в меня же самого, пишет он, летевшего с разных сторон, в меня,
которого ты  позже "обводила"  руками, как  перо  невидимые  очертания
букв, бьющихся  в нем,  начиная с  концов пальцев  вытянутых рук  и до
щиколоток, стоп,  ногтей, руками, которым путь открывали губы и шепот,
жегший дыханием,  дна которому не было, как если бы не было затылка, а
только две  горячих рыбы  бились бы  друга о  друга, -  или помещала в
свое описание,  потому что  не может  быть, чтобы ты не описывала себе
меня, когда  в том, казалось бы, не было никакой необходимости. Больше
всего говорим  в постели,  когда одни, немногословные. Что несется или
остановилось перед  твоим взором,  что удается  запомнить  из  того  и
вернуть мне?




Но  фраза,   выведенная  рукой,   к  которой  не  применимо  "вспять",
использовавала первое,  что подвернулось  ей: слова,  как  бы  имевшие
отношение к находившемуся перед глазами, в них самих, в сознании, до -
эта фраза,  это мерцающее, ни что не обещающее предложение-приглашение
(да, и  тогда тоже)  вкрадчиво обволокло понимание самого себя, словно
вошло с  другого конца - а по-иному мне не объяснить. Тема искренности
звучит требовательнее  и строже.  Письмо. Движение  Торкватто Тассо по
карте. Пристанище  сменяет пристанище, и сознание неуклонно утрачивает
смерть, под  стать лесам,  истощенным лисьим огнем, пляшущий отпечаток
которого возвращает  мысль о  ребенке, неотрывно  глядящем  в  костер,
постигающем, что  у него,  у огня,  отсутствует тень  и нет центра, от
которого уносит  по кругам  голову, как  волны возвращаются  в море, и
уносит не  от центра (только потом, много спустя однажды, утром, когда
на минуту  оцепенеет, не отрываясь от подрагивающего курсора, вспомнив
о школе  зимним пасмурным утром, ему придет в голову сравнить мотылька
Чжуан цзы с мотыльком шейха Мухиддина Ибн Араби - да смилуется над ним
Создатель -   отдавая препочтение последнему, "переставшему сознавать,
где золото,  а где  монета", мотыльку,  преступившему осознание своего
единения с пламенем и ставшему им), сворачивая его в невесомую кожуру,
чешую, швыряя  в россыпь  сухим кленовым крылатым семенем, и тогда все
сквозь  створы   пламени  несется  потоком  подземной  магмы,  кипящей
страшным холодом  северного сияния в карстовой накипи глазного яблока,
все хлещет в его два зрачка, слитые в один, как если бы язык утратил в
миг  постоянного   состояния  опору   корней,  растратив  безвозвратно
значения,  как   сознание    -  смерть,  живя  неуследимым  испарением
префиксов, окончаний.  Убийство  никогда  не  бывает  "случайным"  или
"внезапным". Соловьиное  пение  в  воске  слуха  предстает  чернильным
слепком  в  зеленом  кругу  тьмы,  продолжать  далее  не  представляет
возможности продолжения.  Центр смерти  -  шум.  Перед  грозой  листва
темна. Тройная  мена воды,  земли и  огня. Метит  пылью мутную зелень,
путает письмо  воды. Перед  тем, как  моя кожа  передаст мозгу то, что
должно ей  узнать (не впервые). Центр сна - пустыня. Центр сада - сон.
Центр солнца  - ночь  ослепления. Вон.  Центр  тебя    -  ничто,  куда
возвращение:  игольное   ушко   ночи,   надпись   зрачка   -   зияния,
беспрепятственное, как  если бы  не быть вопрошанию, но отворению, как
если бы ось слежения пронизывала насквозь. Начиная движение от центра,
от: сада,  сновидения, повиновения,  пустыни к  ослеплению ночи. Сколь
бесхитростно, как изумляюще наивно. Смерть - это совмещение "я" с тем,
что оно  являет; с тем, что ускользает, подобно сухому листу от своего
места, тлеющему  на сетчатке  еще какое-т