ыли, рвущей горизонт на куски
стеной фосфора, сложенной из мокрого мрамора
               молний. Копье крика,
разбивающее фарфорорвые веера птиц,
разворачивающих лабиринты воздушных движений.


Сколько у ног твоих плещется жижою тех,
                    кто к весне расцветет
мертвыми спиралями протеина,
на все готового? - синее сияние водорослей.
     Скрыта жизнь пузырей, вне нашего опыта;
о многом остается догадываться,


как о тех, кто добровольно однажды
                         в легкие принял
влаги его чрезмерно медлительный дар,
чтобы в итоге тот достиг достоянием разума:
острие, наугад идущее к острию...


                  Можем только сказать -
что это входит в привычку.


Намного легче, конечно, понять черный "цвет"
                             или смерч,
чем все остальное - например, то, как они
становятся симпатическими чернилами,
                    которыми ветер потом,
как и сейчас, без устали полнит
поры мокрого снега, проедая лицо


тех, кто приходит сюда без намерений
                       что-либо выпытать.
Хотя по ночам возлюбленные
   упорно спутывают с хрустальных коконов лиц
пальцами
бесконечную паутину сказанного, - но в нем
не содержится никаких предписаний,
поскольку они
                 вообще ничего не содержат.


Но тебе кажется,
               что весна избавит от многого.
Ты уверен (и в том нет сомнений), что связь
меж тобою и ними все-таки существует
                    в завязи этих посланий
снегу, ветру, каплям и вою высокому чаек -
вполне бесцветных,
          бессмысленных на фоне мнимого неба,


и что понимание его
также требует определенного навыка, времени,
   и непременно это время наступит, восстанет
и тогда запоет золотая глина на красных обрывах
и полетит прядь волос из огня да в полымя.


Однако, все совершенно не так,
                        что тоже известно.
Сколько не будь здесь
или там, ничего не достанется.


И в этом благо, - единственное,
           осознаешь которое рано ли поздно,
у залива стоя на том же все месте, шевеля губами
    воздушные корни тайны: все к лучшему. Все


принято без исключенья.






               * * *


Призраки листьев в спящих лесах,
сырость, пересыпающая полые гранулы шума.
Выставляются незримо пределы.
Искушению соответствий
более не коснуться того, что
угадываю в начертаньи привычно. Порознь,
несводимо,
сочась насилием, излучая угрозу
бытию друг друга,
частицы подрагивания руки
               в пространстве движутся,
что принимается по привычке за время.












               * * *


Невидимые лампы в становленьи
      изломов инея в придонном сне стекла.


Над ними мел и синева.
Себя, клонясь, любовно созерцая
     в лице истории столь вогнутой всегда,
как только быть признанию возможно
       (в текучей призме сломленной луча),
как, оперенное звездою, муравья
телескопическое искристое тело.
Ее дыханьем осязают
        ветвистые любовники, живя
          вне сферы ветра, камня и числа.
Вне шелка окиси, которую природа
         мне оставляет, распрямясь в тебя,
свистящим слепком тлена оболочек,
тончайшим настом памяти порожней,
куда нисходят тени вещества,
                изображенья формулу тая,


как облако проносит день дождя,
             черня зрачок и воды серебря
таблицами пустых перемещений -


всегда того же, что и миг назад.


Где белых ламп незримое каленье
вмерзает жалобой в кристаллы мотылька,
              подобно снегу в бирюзу угля,
как бы крылами перехода в пепел -


Еще не ясен звук, и смысла очерк хрупок,
               и все-таки значение опять
изъять избыток свой стремится,
               пыльцой сухою занося уста,
зеркальной чешуею засевая устье.
















                                  ВОЗДУХ




Развитие  обнаружение амплитуды маятника,
Зерно, замыкает воздуха () 
                    свое абсолютное время
в огибании изнутри вертикальной стены:
движение  только сведение к проколу иглы.
Возможно, что  неделимость.




"Словно"
прекращает безусловность сравнения.
Слишком долго играли
                     с мыслью о зеркалах,
образ утратив утраченных образов,
с каждым разом глубже вникая
             в безучастность трав по утрам.


Идеи рассматривают расширение воздуха
(другие явления также),
                    как стиранье причин,
поводыря роль оставляющее аналогии,
затерянного
в поисках слепых величин.




Окно соединяет с тем,
                      от чего отделяет.
                Осторожность листа,
проходящего путь
от сравнения к гибели
в тлении терпком осеннего дыма
                   что же тут вспомнить?




Но, отдаляясь,
пейзаж становится формулой
              перехода природы в культуру.
Между розовым лишайником и
                        розовым лишаем
цепь эволюции, лишающая объем
камня устойчивости в структуре.




                    Мы начинаем не видеть
и, вместе с тем, этот факт
не является оправданием зрения.




Маятник как модель нескончаемого отдаления. Прибытие в пункт, где залегает
его предпосылки. Вера в то, что эта поверхность, как меланхолия, состоящая
из секторов, населяемых информацией, расщепляется на: знаю/не знаю.




Забывание порождает воспоминание.
                   Одиночество среди стен,
направлений и возвращений
напоминает полдень, когда
никому не удастся
в качестве платы протянуть тебе тень.


Не задавай никому никогда никаких
                    посторонних вопросов.
Но всегда встречи
                слов со словами,  их оси
испытывают постоянное напряжение. День
установлен к ночи
                 идеальным своим острием.


Петрарка
сформирован в оттиск опыта чтения:
монета с изображением
                       петушиного гребня.
Утренняя хрипота.
Затмение солнца 5 января
рассекает эллипсисом риторику
                           предсказаний.
Тело узнает в размерах свое становление
в сопоставлении масштабов: вначале
фигурки на крыше беструдно
умещаются в то, что они представляют 
             не превышают себя в измерении.


Инверсия.


В сокращении расстояния происходит
наростанье вещей.
                Пыльные бури на горизонте,
вечер
веко твое надрезает белоснежным свечением.
Вещь превышает тебя,
она опрокидывается не в силах
быть выше того, что в ней же стремится
                  к бесконечному умалению.


Но выходишь с ее другого конца.
Исчезновение времени
обязано
сознанию исчерпывающей бесполезности,
                            как полноты.
У дома ирисы в июньское утро...
Каждое утро мы
воскресали в Эдеме 
                      ни стен, ни дверей.
Звери бродили вокруг и
                    солнцем кипела ткань
воды, брошенной в воздух .


Продолжи должным сравнением.
Что осталось на дне той картинки?


Медленная невероятно история
в образовании оправы  ограничения.


Однако горы вселяют надежду.
Реализм моря равен реализму души,
реализму грифеля, когтя,
                        кости и эпителия.


Сумма всех реализмов
испаряется, словно спирт
                    в реакции окисления.
В каждом высказывании
           едва теплится жалоба ответвления.


Пламя, глина, предмет, вещь,
                    явление  исполнение
грамматической роли в стяжении, в цепи
постоянно идущего перемещения влаги.


Операция исключения обретает смысл
          лишь в прибавлении исключаемого.




Красота  рассматривается   как,  утратившая   секрет  долголетия,  краска.
Постоянство и  изменение   проекции одного  и того  же, что  в  написании
принимает форму  "развития"   постоянство неуследимого  изменения или же:
изменение в пределах воображаемого постоянства.


Изъяны, формирующие  скульптурное изображение космоса, иными словами, этот
хлеб мы  постараемся растянуть  до утра.  В Китае  одно время содержится в
буддийских мельницах  ("круговое письмо"   за  правило принято  равенство
между одним  поворотом и  произнесением тысячу раз), другое странствует по
капилярам мерцающих гласных. В дом иероглифа осенью путь направлеят пчела.
Строению света  не прояснить,  что собою  являет в  нем тьма.  Потребление
вообще не  управляет никаким  производством. Ускорение  обмена не означает
усиления обмена  веществ. Навощенные  таблицы вещи  испещрены  проталинами
воплощенья. Ива  сверкает в  отстранении  первых  морозов.  Лист  успокоен
переходом в долину стекла.


Объяснение "всему"  ("агрессивность", "насилие", "воспитание", "ценность",
"духовность") применимы лишь в случае, когда это входит в меня. Повторение
мира в  войне. Вычеркивание  "или" или же "либо". Составляют. Недвижность.
Шорох, бегут,  усмехаясь, либо бесстрастно. Снега в риторике повествования
означает     .  Не  избежать  противления  в  образовании  союза.  Идея
присутствия не  означает приближения  к сути.  Бесстрастная страсть:  наши
лица спокойны,  обращены к  северному сиянию.  Ночные камни. Электрический
свет состоит  из тысячи  тысяч  волокон  от  роговицы  отслоившейся  мглы,
изменившей в  скольжении  равновесие  электронов.  Потоки  частиц,  травы,
шиповник. Как  тихая безответная  шелуха,  перемещаемая  в  геометрических
недрах воздуха. Последняя степень ужаса  это "проникновение чужеродного в
тело" (перспектива  насилия). Мои  слова проникают  в  тебя,  читающего  о
насилии. Существует  ли "я" в или вне? Возможно ли проникновение в "я" или
в "а"?  Частицы, зараженные противным зарядом, преобразующим наблюдателя в
процессе распада.  Уподобление наблюдаемому?  Сможет  ли  пройти  головная
боль, если  смотреть часами  на  небо?  Я  говорю:  соучастие,  честность,
природа. Возмездие или же избавление? Лай всех собак. Природа Будды.




Геометрия подвергает разум сомнению:
чистые формы становятся фактом. Конкретность.
"Я вхожу в дверь" 
     в это мгновение высказывание верно
по отношению а) лично ко мне, б) к двери,
г) к глаголам, ищущим и находящим предлог
преступить предел существительного,
а также к тому,
                  кто слушает,
                            выходящего в дверь,
настороженно и терпеливо.


В предложении "я вхожу в дверь"
не содержится ничего из предыдущего
                                 предложения.
Дерево слагается
из "десяти тысяч деревьев" и продолжения.


"Я увозил тебя в золотой колеснице,
запряженной в сорок тысяч
                             алмазных слонов".
На берегах Сарасвати
                 в сумерках дым повисает костров.


В определенный период
время устремляется в спираль наших тел.
Странствующим острием
               расчерчивая пространство на графы.
Помещенные
одно за одним, движения наши
представляют каталог различных реакций.


Отдернутая в восторге/испуге/изумленьи рука.


Два равных слова не одинаковы.


Лоза различения


теряет скорость движения
в значеньи несходств,
                 управляющего желанием сравнить.


Никогда не приходилось блуждать по крышам во снах.
Прогрызание выхода из, память
                         обступаюших, смыслов.


Тело изменяет знание, но не размеры.
Письмо напоминает действие человека,
стоящего на краю  чтоб не упасть,
он швыряет в сторону исключенной опоры
               сигареты, монеты, и т. п.,
в зове гримасы
притягивая к себе отклоненье назад.


Выживание... Оно сводит усилия
                    к перераспределению власти.
Каково значение унижения
                        по отношению к насилию?
Перемена местами.
Метели.


Спиралеведение
вихря...


Справедливость меньше всего
посягает на то, чтобы стать онтологией.


Феминизм  одна из последних идей
просвещения и орнитологии.
Меня тошнит от великого множества
знающих, как исправить к лучшему мир.


Опасность:
утверждение, будто я тоже
                         нахожусь вместе с ним,
заодно,
в этом же предложении.


Но я всего лишь пытался выйти за дверь.


Однако многое продолжает
                   находиться на прежних местах,
невзирая на ветер, изменяющий изменение.


Надлежало сказать  направление.


Каждый новый рассвет
                         дальше от моего языка.
Всегда изнутри. Но к чему? "Язык состоит
из поверхности". Измерение,
             применяя себя, образует пелену сна 
Чистота форм  намеренье, не отражающей
                    ничего, искомой поверхности.
Горсть белых камней,
сглаженных многолетним прибоем,
непреходящий пример
                    того, как не успевает мысль,


как возникает ее завершение.
Готовность рифмы и метра
 привычное средство, избавляющее
                                  от невроза,
рудиментарные формы тоски
по тому, что утрачено: смерти.


Горло и пение суть  метафоры зрения. Своды.


Ты оборачиваешься
и встречаешься с тем, что оставил.
Голос возвышают свой воды.


Windows  окна куда?
Заоконная музыка операционной системы,
первое отражение соткано
из прикосновений пальцев  обмена.














                    * * *


Сколько раз (дано или давно?) хотелось тебе
шагнуть за любую, пусть ничтожную надпись,
чтобы взглянуть сквозь нее 
                    так смотрят вещи на мир
из своей глубины, следя за тем,
                  как идут времена убывания,
переливаясь в безмолвии.


Жены боли, прозрачные,
     на краю изобилия распускают косы крапивы.
Но бессмертье  также надпись,
                   как и смерть, изначально
пересекшая чертой меловой то,
                        что ей недоступно,
пролегающая тончайшей мембраной
между наречьем и отречением,
мимо идущим, как ответная весть...


Необходима здесь воля,
                чтобы в бесчисленных листьев
потоках,
в звездах, хлещущих вниз, когда август,
как изваяние,
не растратить единственный,
которому открыто дыханье.




И все же падение непостижимо...












                            ЕСТЕСТВЕННЫЕ НАУКИ


                    * * *




Только одно уподобление приходило на ум -
                                   круги на воде
(последний всегда становился неуязвимой поверхностью),
Лист сухой ивы,
Подрагивающий полым пером отсеченного птичьего свиста,
Как будто он смежил полынные веки, но все же они
Настолько прозрачны и зелены, что
              преображения тьма вверх шелестела упрямо.


Конца не предвиделось. Все же
Не нужно было им знать, что она уносит с собой.


Обступившие лето. Горизонтально летящие комья земли.
На стенах дробились отражения телефонов
И пена предречи на сломах искрилась
Волн, распространявших раз-означения контуры.
Начиная с конца,
Подобно тебе и другим, чьи вопросы всегда
Можно было легко угадать на дне неотправленных писем,


Подобно монетам, мерцавшим в корнях южных фонтанов, -
В надежде вновь возвратиться, вернуться, чтобы сказать,
Их оставляют, роняя, подавшись сонно назад.
Череда приношений в любви, когда губы другого
Наподобие слова у тебя на губах - облачко гари -
За ними понятие "рот" расподобляется в род
В сонме лазурью пылающих мух, когда шествуют ангелы косо.
Светлы они, как полярная ось,
словно дождь, уходя в почву бесследно.
Однако, что же сказать, даже если загаданное тобой
Преисполнится вдруг незнакомым деянием?
                              О черном инжире? Стене?
Истине, которая смыкается в точку, у которой
Ни меры, ни времени, - только кора и - ничего из того,
     что могло бы высказыванию снова дать себя обрести.


Впору припомнить повозку с актерами,
На обода налипшую мокрую глину,
Гром за кулисами, нывшую тягостно медь, будто ее
Молекулярная меланхолия, протекая в русле безветрия,
Передавалась коленям,
наподобие окислов чувства, которое
Иногда ощущалось накануне дождей, смуту сеявших, фосфор
В изображения армий, рыб и иссохших на ветру витражей.
"Они убили меня под стенами Трои,
          это право дает мне говорить о любви."
Говори. Кто, где, подобно чему, отражает ли их твой
                         щит ослепший вселенной?


Звук электрички, уходившей по дуге на залив,
                    лишь наделял его терпкостью дней,
Книг, горевших в гордыне,
                    что осыпалась ласково в пальцах,
Стоило лишь (искриста ржавчина)
                    коснуться рядов знаков вишневых,
Манивших всегда опечаткой, ошибкой,
следом - метивших отпечатком намеренья.
Благо, однако, - большего
Никогда не удавалось узнать, но и того было достаточно
Для сожаления, для законов дыхания.
Это и было завоеванье
                         пространств в голове,
Именно так скажешь позднее, - изучение форм, а,
               главное, - костра прозрачной войны,
Неразборчивых криков, напоминавших ивовый лист на воде,
Но набегавших кругами от горизонта к берегам городов,
                    в которых больше не было тайны.
В том-то и дело, что было таким ее второе явленье


В расколе кристаллика, - вообрази блеск листа
                                   на мгновение,
То, как он себя собирал к неуследимому взрыву (здесь
Естественна аналогия с детством и тем,
                                   что подобно ему),
Изначально лишенному дления, меры.
За пределом знания о смерти
                         простиралось незнанье о ней.
За границей вещей угасало желание
                    в порыве неясном их уподобить себе
 -  завершение эпохи насилия? - растворенных наполовину
В горячем тумане сверкающих крон, обоюдной формулы тел.
Мнится, в ней мы находили покой или только кажется это?
Я с трудом понимаю, как сновидений горячие створы
Отворяются вновь,
Объятья становятся внятными,
                         будто касание раковин кожи,
Раковин звука, в которых перловицей сомкнутой слово.
И к речи возвращается тень, - маятником позади глаз
Солнце качнулось, что означает одно:
                                   срок наступает
Более тщательно взвесить в уме траекторию сдвига,
Смещенья
Среди трав, волнуемых ночью,
Мусора, Logoi Spermatikoi, яблонь, клочьев газетных,
Ветра, уток несущих вдоль
               магнитной оси, когда им пора улетать.


В середине самой, выхваченного из говора-горла


Мира.














          * * *




Какой предмет окажется
необходимым в
дальнейшем продвижении предложения?
(как распределено
твое желание, чему отдано
предпочтение: тут возможно сомнение,
здесь же угадать вероятно
торжество помрачения - началу ли,
середине, концу твое означенье?)


Как долго память будет хранить
непричастность вторжения
в порядки смерти - архитектура ее
сложна вполне и пищу дарует
обычному размышлению о Боге,
разворачивающему предложение,
подобно намеренью.


О, как запылились окон стекла...
Как пыльны детские голоса.
Метель, на изломе лета виясь
               кольцами не тяжела.
Сколько посуды немытой скопилось
                 в раковине,
как мерно
кухонный кран каплет... Но и все
остальное: окурки, невнятные знаки


тебе, мать Геката, все -
Чтобы взошла, а взойдя к изголовью
     возложила пальцы на веки.


Как снег опускает влагу ночи и хлада
На тление еще столь недавно
            глубокоокого сада.


                                   7 June, 1992














                    * * *




Росистое тело костра, танцующее на острие зрачка
Струится, впотьмах проходя - иная завязь -
                              сквозь коридор ожидания,
Жестом, нежно оплавленным в исчисление от обратного,
Усилием, размыкающим губы. Происхождение простоты
В ультрамарине простуды, исписанной беспорядка
Белыми чертежами - таинственные чернила тают, словно
Камений говор, разворачивающих предощущение покоя,
Когда склоны близки дыханию,
                         вторя ему, по нему скользя.


Никогда больше волосы так
                         не взметнутся и не опадут
Узко,
Перебираемы молчанием вовне. Бузины цветенье отменно,
И слепки света в озерах обретают твердость изгнания.