ой или же оплавленной, размытой оппозиции, данной нам темой, найти
то,  что  позволило  бы  "разнести"  воду  и  песок,  невзирая  на  их
единообразие в текучести, по обе стороны несуществующего средостения.


Здесь  мне   хотелось  бы   сделать  шаг  в  сторону  отношений  между
"постоянным" и  "измененяемым". Тем  паче, что  и клепсидра и песочные
часы одинаково - помимо своего служебного предназначения - тысячелетия
напоминают нам  об изменчивости и преходящести. При более внимательном
рассмотрении мы  сможем увидеть,  что они  вовсе не  столь  идентичны:
песок, состоящий  из физических фрагментов и чья текучесть обусловлена
величиной доли,  фрагмента (едва  ли не  квадратура круга  или стрела,
стоящая на  месте!), и  вода, невзирая  на "множественность" в едином,
действительно являющая  единое во  множестве. Это  бегло  обозначенное
отличие позволяет мне сразу же перейти к тому, о чем мне и хотелось бы
говорить сегодня.


Говорить об  "изменениях" и  "постоянном" в  какой-то момент  означает
говорить об  одном и  том же или же о двух перспективах, в которых это
"одно-и-то-же" вступает  в игру  нашего сознания, в бесчисленных актах
неуследимо ткущего  постоянную реальность  в намерении  эту реальность
постичь.
____________________
1 Вода  потока и  вода стоящая как бы на месте, вода разрушающая какое
бы то  ни было  цельное отражение или же напротив являющаяся идеальным
зеркалом  в  своей  скорости  и,  наконец,  вода,  в  которой  отражен
Универсум  (Башляр)   -  озеро...   -  конца   этому  перечислению   и
разграничению нет.



Таким образом  мы сталкиваемся с тем, что можно было бы рассматривать,
как парафраз известного мнения о нескончаемом со-творении мира с одним
небольшим изменением:  познание мира  как  возможность  в  самом  акте
рефлексии возвращается  из Архаики  через Пир Платона, минуя иудейско-
христианскую парадигму  как бы заново испепеленной идеей, скользнувшей
сквозь роговые  врата Фрейдовой  метафоры  Эроса/Танатоса,  в  которой
расщепление  смысла   происходит  по  полюсам  постоянства-Танатоса  и
изменения-Эроса.


Возможно ли  в эти  несколько минут  окинуть взглядом  вековые попытки
рассудка постичь  западную традицию  мировидения (впрочем, равно как и
восточную), изначально  вовлеченную в  эту искусительно  таинственную,
мерцающую, как  покрывало Майи,  игру метаморфозиса?  И все  же в  ней
всегда угадывались  черты некой  надежды. Начиная  с Гераклита, до сих
пор исподволь  подрывающего подкупающе-стройные  и  достаточно  жестко
детерминированные системы  представления  мира,  сменявшие  поочередно
друг друга на протяжении веков, проблемы сопряжения и понимания одного
через другое  неодолимо  влекли  воображение  человека.  Тема  вечного
возвращения, и поныне вращающая молитвенные мельницы Тибета, равно как
и  риторику  Бодрияра,  устрашенного  утратой  гарантии  существования
означающего в  сонме вероятностных  миров, эта  тема,  разворачивающая
ризому хаосмоса  у Делеза и Гваттари, заключенная некогда в прозрачную
скорлупу хроматического гимна об Океаносе, Хроносе, опоясывающем "мир-
неизменность-тут" и  отделяющего от  "не-мира-там" или же в сентенциях
Экклезиаста   предлагала    порой   иное    неотступное,   онирическое
предположение: изменения  по сути заключены в фрейм постоянного, иными
словами лишь  только в непреложном и присваиваемом "постоянном" (мысль
предлагала  различные   его  модусы  -  Форма,  Логос,  Апокатастазис,
Настоящее, etc.),  как в  некоем  заведомо  данном  условии,  сознанию
возможно схватить  то, что  именуется изменением.  И что могло бы быть
сформулированно  следующим   образом  -   постоянное   есть   оператор
изменения.


Здесь я  решаюсь привести высказывание Ле Цзы по той простой причине -
что, судя  по  его  словам,  сказанным  задолго  до  наших  дней,  мир
просматривался совершенно иным образом, нежели в действительно великой
традиции, погрузившейся со временем в наше бессознательное грамматикой
восприятия.


          "Есть те,  кто наблюдает мир в его изменении, но есть и
          другие, которые наблюдают изменения в самом изменении."


Легко представить,  что в  момент произнесения  этого суждения или его
написания  была   предрешена  участь   мира,  который  мы  доживаем  в
недоумении, и  доживание  которого  буквально  вызвало  в  свое  время
глубокую тревогу  Гуссерля, по сути дела повторившего несколько в иной
форме финал  "Кратила" в своей неразрешимой тяжбе текучести сознания и
трансцендентности/постоянстве оснований Бытия.


Однако сколько  бы мы  ни говорили  о дихотомии (а именно о ней идет в
данный момент  речь), зиждущей  описание (все  менее  репрезентирующее
окружающее) и  конституирующей собственно язык в его игре различения и
сходства (что едва ли не является синонимами изменения и постоянства),
все яснее  открывается то,  как некая  эрозия расточает  границы  этой
оппозиции,  бывшие   еще  более   полувека  назад   вполне  четкими  и
определяющими   очертания    реальности   в    процессе   производства
конфигураций ее смыслов.


Вместе с  тем почти  размытая и  растворенная в этосе нового сознания,
эта казалось бы музейная проблема как и раньше - пускай под иным углом
"зрения" - порождает весьма хрупкий вопрос, остающийся невыносимым для
европейского сознания:  вопрос о  соотнесенности и разрешении проблемы
конечности моего существования в теле Бытия, так и не обретшего своего
дома, невзирая на заверения Хайдеггера. Именно это усилие ставит перед
пониманием постоянства  как Смерти-Конечности,  не  схватываемой  "Я",
протекающей бесследно,  - так  как смерть  не может  рассматриваться в
термах прошедшего,  бывшего, но  только, как будущее: она (конечность)
лишь только  будет для  меня, но никогда не станет для меня "есть" или
уже "была" и, следовательно, будучи метафизической фигурой неизменного
приближения  к   постоянству  -   она  есть,  не  оставляющее  следов,
абсолютное не присваиваемое изменение.


Возникновение и  исчезновение рассеиваются друг в друге, стремясь друг
к другу,  переходя друг  в друга.  С раннего детства меня завораживала
одна вещь,  факт, который  много спустя стал медленно проявлять себя в
словах: если одно превращается в другое - возможно ли вообразить некий
пунктум времени, "место" пространства, точку моей способности понимать
- где одно уже прекратило быть тем, что оно есть, но еще не стало тем,
чем должно стать в ходе этого процесса?


Возможно на  этот вопрос  нет ответа и, паче того, сам вопрос не может
быть ментально  актуализирован в  каком-то конкретном образе. Возможно
также, что  благодаря отсутствию  ответа, вы-"зов", доносящийся мне из
мира, звучит  отчетливей  и  явственней  -  абсолютно  призрачный,  не
имеющий никакого  источника, в области которого можно было бы обрести,
летящее по обыкновению вспять, эхо.


Амбивалентность "постоянства/изменения"  стала настолько  тривиальна в
неустанном обращении,  что о  ней забывают  в нескончаемых  полемиках,
посвященных проблеме  существования человека в среде, им создающейся и
нескончаемо трансформируемой.  В заключение  я лишь бегло напомню одну
из них  - проблему  технологии и  истинности мира,  то есть,  проблему
опосредования и непосредственности, которая ставит вопрос о самой идее
techne (Хайдеггер) как совокупности их смысловых инстанций, поражающих
"Бытие" и  в своем  развертывании преобразующих  пространство и время.
Двойственность этой  проблемы очевидна,  кроме того эта двойственность
напоминает  при   ближайшем  рассмотрении  строение  апория.  С  одной
стороны, технологии  сегодняшнего дня  определяются, судя по множеству
мнений, возможностью оптимизации циркуляции капитала и производства не
продукта, но  образа, что  относится также и к "знанию", которое можно
представить, как  сосредоточие того  и другого, - символическую машину
опосредования. С  другой стороны  технологии, а  я имею  в виду прежде
всего коммуникативные,  неуклонно (во всяком случае, таково стремление
и существующие  возможности) сводят  пространство к "здесь", а время к
"сейчас",  то  есть,  к  реализации  того,  что,  будучи  неустранимым
присутствием  и   постоянным  настоящим,   не  нуждается  ни  в  каком
опосредовании, а  они сами,  бывшие вначале  системой опосредования  и
передачи, становятся виртуальной реальностью, модусы которой, согласно
Делезу и  Гваттари, находят  свое выражение  в союзе  "и",  отсутствие
которого письмо  "воды и  песка"  постоянно  обращает  в  непереходное
намерение.

                         УСИЛЕНИЕ БЕСПОРЯДКА




     If the present had desired to yield us any motives
     The floating body may have been forgotten by memory
     Bare branches show alternating emergences of leaves...


                                       Barrett WOTTEN, "Under Erasure"


Или взять  хотя бы  человека с собакой, идущего по песчаной косе. Свет
падает сбоку, и рисунок теней тонко прочерчивает на просвет бумагу.


Линия его  носа находится  в строгом  подчинении у скудного освещения.
Бумага прозрачна,  как ширма,  на которой  едва-едва  колеблется  тень
бамбука. Сквозь  осенний  дождь  доносится  шорох  слетающих  листьев.
Совершенно  верно,  взять  хотя  бы  несколько  птиц,  не  считая  их,
довольствуясь одним  тонко дребезжащим  различием между неопределенным
множеством и  единичностью. Скользящие  над  заливом  птицы.  Как  это
просто! Но  что они  означают для  меня? На  Кавказе существует птица,
меняющая свое  оперенье в  зависимости от  поры года.  Она гнездится в
зарослях озерного тростника. Зимой ее оперенье черно без изъяна, летом
же она белеет. Весной и осенью ее никто не видит. Когда наступает пора
зимних вихрей,  эта птица,  которую местные жители зовут Чиро (не имея
возможности вникнуть в смысл привычного имени), не только не прячется,
под стать остальным, но использует восходящие вихри, чтобы подниматься
на неимоверную  высоту со  сложенными крыльями.  Ее отсутствие  длится
один день  и одну  ночь. Все  это время она проводит на плече Гелиоса.
Падает на землю обугленной. Теофраст писал о ней как о птице-растении,
устрашающей даже  скалы, и  чья печень  в необыкновенно короткие сроки
восстанавливает утраченные  способности ясновидения,  а  высушенная  и
растертая с  чемерицей на  плоском камне у проточной воды используется
обычно  как   средство,  успокаивающее   память  детей,   в  праздники
Осхофориев покидающих Аид.


Oни появляются  на рассвете,  их ждут  у храмов, где выставлены чаши с
заранее изготовленным  питьем. Прежде,  в глубокой древности, для этих
целей использовалась  печень коршуна  и  мак.  Тихий  мелодичный  звон
связок монет,  вывешиваемых по  этому случаю на ветвях дубов, и поныне
очаровывает путешественников.  Некоторые из  исследователей  связывают
обычай вывешивания  денег  не  с  хтоническим  культом,  но  с  первым
появлением египетских  медных зеркал на Крите, настаивая, что Кносский
дворец был  ничем иным,  как воплощением Бога Отражения-Зеркала, тогда
как  легендарный   Минос  не   что  иное,   как  манифестация  образа,
встречающегося с  самим собой.  Они появляются  неожиданно, как  будто
делают всего  лишь неуследимый  шаг из  ледяных  волос  тумана  в  явь
земного. Родители  пришедших не  смотрят в  их  сторону.  Только  жрец
Деметры свободен  в этот  миг срезать  прядь волос  у девушки, впервые
накануне разомкнувшей  круг собственной  крови, и  сжечь ее  на углях.
Дети и  остальные молчат.  Некоторые полагают,  что архитектура  языка
изоморфна  архитектуре   зеркала,  поскольку   считают,  что  зеркалом
управляет  память.   Однако  доказaтельства  их  туманны,  а  сведения
недостоверны, ибо производятся в языке, асимметрия которого очевидна в
его неисполняемой  неполноте. Им  не о  чем говорить.  В  предгрозовом
свечении зелень  травы словно  испускает из себя темное сияние, однако
белизна ее разительна и мешает плакать.


Все дело в направлении луча. Если угол верен - вещи недалеко отступают
от своих  подобий. В  такие минуты  у меня  всегда появляется  желание
заплакать -  точнее,  заполнить  плачем  нечто  недостающее,  то,  что
открывается в  такие мгновения: в минуты, подобные этому предгрозовому
свечению и  траве, крикам  простых птиц над обрывом, сильному свету, о
стену которого  они исступленно  бьются, падая  откуда-то из-за  спины
человека, ступающего  по песку  у самого  края  воды.  В  обычные  дни
подобной недостаточности  не ощутить.  Я хотела  бы знать, сколько мне
лет. Взять хотя бы стены, когда садится солнце, проникающее тебя с той
же легкостью,  с какой  оно проникает  сквозь самое  себя, переходя во
владения  луны,   улиток  и   часов,  сворачивающихся   перламутровыми
наростами. Неясное,  но неотступно  близкое биение  сопровождает тогда
каждый поворот  головы:  сны  растрачивают  неясность,  и  их  чистота
охватывает  беспредельные  области  не  случившегося.  Теперь  я  могу
сказать, что  мысль есть  ожидание в превышении осознания времени. Это
не означает,  что в такой перспективе времени нет. Оно есть, и только.
Не знаю  почему, но  это мне  всегда напоминает историю, случившуюся с
Мишелем Лери.  Причем не нужно упускать и другие связующие элементы, о
которых, если не забуду, постараюсь сказать ниже. Так или иначе, время
каким-то образом соединяется со знанием. Однажды он захотел, просто до
исступления захотел  курить, он ощутил прекрасный дым сигареты, свитый
с  запахом  свежего  кофе,  влажной  прохлады  камня,  не  разбуженной
голубями листвы,  - его пальцы уловили зыбкую дрожь ее тепла... Каково
же было  его изумление, когда он обнаружил, что держит в своих пальцах
наполовину сгоревшую  сигарету; оказывается, он курил. Да, таково было
утро. Мостовые  матово отсвечивали  голубой чешуей ночи. Песок хрустел
на зубах.  Отечество дыма  вставало со  всех четырех горизонтов. Далее
Мишель Лери  предлагает следующее  соображение, которое  может звучать
так: "Я  был охвачен  желанием того, что я уже делал, как если бы я не
делал этого...  хотя объект  моего желания  не должен  был быть им, то
есть, объектом  желания, поскольку  он свершился  в желании  -  я  уже
курил;  но  это  желание  было  абсурдно  и  по  другой  причине:  оно
демонстрировало, насколько ничтожна желанная вещь".


Я продолжаю,  естественно, следующим  замечанием: да, это так, если бы
не одно  ускользающее обстоятельство,  а именно  -  сигарета  (желание
курить) как  нечто, желающее  быть присвоенным  в событии  "исполнения
желания", чтобы стать этим нечто, в данном случае сигаретой, (которой,
между прочим,  предназначено превращение  в дым,  в Рай).  Я  спросила
себя, чем  являлась вещь для желания, и чем является желание для вещи.
Ответить было  нетрудно, поскольку  мы, вероятно,  представляем  собой
концентрические окружности:  путь "желания".  Однако путь "исполнения"
представляет иную  конфигурацию. Я и мое тело суть два путника, идущие
навстречу с  момента рождения  и разминающиеся  постоянно, -  иногда я
думаю, что  мы -  машины, расстроенная  синхронизация которых является
одним из  основополагающих начал  ее же  проекта  освоения  смерти.  Я
смотрела на него, когда он в исступлении ласкал меня, прижимая к себе.
Я ощущала  при этом каждую ложбинку его тела, каждую складку сознания,
то, как  мы (не  иллюзорно, а  буквально) неукоснительно  совпадали во
всем, оставляя  обнаженную -  на расстоянии  она казалась продернувшей
времена стальной  нитью -  ось, вокруг  которой  мы  исчезали,  плавно
вращась в  отстранении, я  и он,  но я  оставалась (наверное,  в  силу
какой-то изначальной  погрешности), никуда не исчезая, глядя на него и
себя, перестав  понимать что  либо из  происходящего, кроме отдаления.
Это есть  описание тошноты  или цветущего  папоротника. Может  быть, я
желала того,  что уже  было, как в случае Мишеля Лери, не обретая и не
ощущая обретенного  желанием. Мне кажется, что мы не имена самим себе.
Мы самим себе никто. Для кого-то иногда мы кто-то. С годами проходит и
это. Мне  также кажется, что вещи тоже не тождественны себе самим. Мне
многое кажется. Например, что время просто есть, то есть - его никогда
не будет,  точно так  же, как и не было. На самом деле сигарета должна
была желать  его, а  следовательно признать (договор) его желание, тем
самым его  бытие, чего  не  произошло.  Эти  тоже  разминулись.  Какая
досада! Я укладывала горстями воду в песок.


Тогда я,  конечно, думала  по-другому. Мы  обращались к народу. Птицы.
Множественность, осуществляемая  мной и во мне. Я не о том, какой пол,
не о  грамматическом роде.  Тема казалась  неисчерпаемой. В  том-то  и
заключается,  подозреваю,   изъян.  Но  зимой  все  по-другому.  Зимой
оперение меняется.  Оно также  несет на  себе цвета  солнца. Так, если
взять, к  примеру, утро  в пустой квартире, серый свет, открытую дверь
балкона, снег, залетающий в комнату; он ложится на стул, тает на полу,
легкий озноб, платок на плечах, тает в волосах. Фабула внутренней речи
не содержит  ни одного  сгустка существенности.  В такое  утро  можешь
безбоязненно считать, что день благорасположен к тебе, что ты могла бы
выйти на  улицу и  вполне внятно  сказать себе  или  другим:  "Повсюду
невероятно  покойно;  а  что,  если  закрыть  глаза?"  Когда  гололед,
наклоняйся. И  иди. Взять, к примеру, юношу в очереди. Мы стояли пятый
час. Я  открыла глаза,  глянула на часы. Изредка кто-то уходил, другой
возвращался. Многие уходили, но многие возвращались. Я тоже пробовала,
но потом отказалась от такой тактики. И иди, балансируя на вялой черте
стирания,  напоминая,  прежде  всего  самой  себе,  дребезжащий  звук,
вырытый из  папиросной бумаги, налипшей на гребешок. Губы. Рот. Горло.
Дыхание.  Диафрагма.   Система  сужений,   напряжения  и  распрямления
папируса. Сирены  и слух - одно и то же. В книге "Императоры, черепахи
и зеркала"  пишется, что  ожидание следует пить полной мерой. Я видела
детей в  праздники Осхофориев, я видела холмы и страшной силы, сияющее
из моря,  солнце, в  котором мир  созерцал себя,  отражаясь от меловых
скал. На шестой час, смущаясь, юноша, сказал мне "Вы очень красивы".


У меня  мелькнуло, что  как только  приду домой,  непременно  гляну  в
зеркало,  чтобы   убедиться  в   сказанном,  но  тут  же  рассмеялась,
вообразив, как  его  легкое  желание  развеется  по  ветру,  исчезнет,
сгинет, прежде  чем я  возвращусь. Сколько мне лет? С чем я вернусь? С
десятком яиц,  бутылкой растительного  масла, с  якобы его признанием?
Но, взяв все это, взяв многое другое, даже приняв во внимание сокрытые
в капле  туши все  вселенные -  нельзя будет ответить на то, о чем мне
спрашивать не  хочется. Слова  отмирают во мне, как отмирает эпителий,
превращаясь в  обыкновенную повседневную пыль, которую в домах стирают
тряпками с  различных поверхностей. Точнее, они становятся тем же, чем
и многие  другие предметы,  о которых  я, кажется,  говорила несколько
минут назад,  хотя в  том у  меня нет  полной уверенности. Возможно, я
говорила о  чем-то другом, но имеет ли это значение для кого-то? О чем
мы говорим,  когда говорим?  О чем я говорила, когда один мой знакомый
позвонил мне  тем утром  и долго  убеждал принять  его предложение.  К
сожалению, в памяти осталось только то, что меня окружало в те минуты,
а поскольку  оно в высшей степени неинтересно (как, например, в данный
момент я),  лучше не  вспоминать. Однако мой знакомый был (нет-нет, не
был, а  есть; напротив,  была -  я, во  всяком случае,  такова логика,
которая беструдно  испаряется во мне, подобно жидкому азоту) - нет, он
есть  то,   что,  кажется,   называется  режиссером.   Иными  словами,
человеком, увлеченным тем, что посредством не только не очень сложных,
но попросту  - неимоверно  примитивных инструментов, создает процедуру
совмещения множества  как бы отпечатков с окружающего его "реального",
- конечно, можно рассказать об этих механизмах подробней, но что в ни