Извлечение разума из всплеска пены, мены паденья на
Линию, опьяненную движением в оба конца. Каждая
Воздуху лжет, наледью соли облагая владения влаги.
Помнится,
          как превращались мы в то, что напоминает
Теперь
Безлюдные отделения почты - деньги спали стоя у стен,
Как весла в эллинге,
                    с разных сторон вились сообщения,
Окислы и кристаллы, в чьих вогнутых зеркалах отражались
Сквозняки и воздушные змеи, стоявшие флагами битв
Поднебесных, столь же немых, сколь нежных и тесных
                                   над пустыми холмами,
На которых росли кукуруза
                    и Бог. И она звенела податливо,
Точно шла непомерной волной из обморочного обода окон.


Так черен бывает в этот час виноград... Но стена не
Уступает ему белизной, по которой рукой проведя -
Спрашиваешь себя: в тонком сочленении бытия, то есть,
Пространства и буквы, живущей будто зима, точно метель,
Вдоль свечей несущая бережно свое раздвоение, кольца
                              которой слух оттеняют.


В собственном определяя иное и только.
Какие образы продолжают роенье? В глазах трава,
Как дожди, меняющие направление сил,
И чрезмерная тяжесть птицы в пристальном переломе
Ежемгновенного изменения над песчаной мелью,
Не предполагающая в этом периоде речи


Даже предвосхищенья блаженного завершения.
Но - потом о лунах и лунных тенях.
О камнях строгих покуда только.






























                    * * *




Вода настигает повсюду - из-за деревьев,
из-за затылка,
Из глаз к зренью близится, будто вспять (речитативом). Но
     речь вовсе не о прозрачности или же об уроках,
Которые постигают, наблюдая, как тело,
                                   прощаясь с телом -
Пытается удержать значения прошлого в каждом движении.


Кто постиг равновесие,
знает ночи, когда очертания не совпадают
Вещей с ними самими - есть они то,
          что собой представляют, - но что? в чем? -
Завершившие тяжбу свою с пустотой
                     -  с тем, откуда они возникали.
Деление, перенесение свойств,
снов крупнозернистые маски,
Сохранившие мгновения истлевшие
                    лиц - все прекрасней их казни.
Можно припомнить курганы -
Когда земля открывала ожиданию оболочки,
и они звенели так тихо...
словно воздух переносил скарабеев огненно-полых.


Жаворонок
был совершенно один в устройстве неба, существовавшем
Задолго до возникновения чисел.
И въедалось бабочки черное пламя
               Над маковой каплей, ползущей по глине,
в щели между словами.


Однако, это и есть остановка. Правильнее - прекращенье,
                                     поскольку ничто
Не желает своего продолженья
                         в ином, повиснув на паутинке
Разъятия, - не принадлежащее в этот миг двум мирам.


Что ты видишь? Не торопясь
                    и отчетливо - что ты видишь вокруг?
Вода подступает к порогу,
                    который дыханьем твоим обозначен?
Словно сухая солома в жерновах бесноватых,
На слуху шуршит вопрошанье.
Спрашивай и отвечай.
Либо не делай ни первого, ни второго.


Октябрь, 1992








                         * * *
1.


Начало - только очевидное возвращение к поражению.
Горсть песка, летящая в воду,
                    горсть воды, проливаемая в песок
оставляют легчайшую ссадину единицы - эхо алгебры, расцветающее в зрачке:


точно хвоей тронуты морозные своды дыхания.
Окись крови
от первого к следующему,
когда предыдущее всегда остается первым.
Темный воздух воображения.


В янтарных детских телах своевольные рыбы
                         идут косяками к южному полюсу,
Словно числа немотствуя в царствах шиповника,
                                   в суставах зрачков,
полных отзвуков света,


в кронах оставшихся ртутных пернатых.
Не ведают утомления.
Однако, сколь зеркально-свежа ты весной, когда чернеют
огни параллельно
и пена, вылеплена случайно во впадинах тени, сливает
в себе дым, фосфор,
а также блуждающие фигуры металлов.


Только в такие часы приходит
сознание множества в единичном,
Именно в эти минуты возвращаются, бывшие некогда
волшебным узором ковров, сновидения, 
в этом орнаменте терялись шаги отступавших
        кто отступал, кто уходил?.. помнишь ли их? 
                              вещи сужались в себе,
чтобы восстать на краю гигантского зеркального поля,
оцепеневшего,
прозрачного, как фонарь океана, -
плато Арктического сияния, повторенного тысечекрат
                                   громом сражений
солнц угрюмых с сонмами
солнц,
таких же (с первого взгляда),
но разницу между ними трудней уловить,
а те, кто, как рыбы
ушли на дно янтаря, те, кто оделись воздухом черным
воображения - те скрылись из вида,
                              ведомые братьями Маркс -
на пороге которого едва ли вспомнишь о детях,
плывущих в себе, нескончаемых,
в обнимку с изумрудными рыбами
                     к воротам, где немота настигает
всех, блаженная трижды в спиралях страниц,
накрываемых полотном метущей пустыни.










2.


И все же опять помедли: фотография;
сзади уснувшие блики:
реки толкований пчелиных на устах
                              ослепительных сумерек,
на кровельных срезах стрекозья дремота лучей,
Любимые лица в одном,
сочетаньем, - или во многих проступает одно
(редукция - только фигура повествования, ни свойств,
ни примет, одни примечания, сноски ),
но, что величием дарит в расточеньи желания
                              распад нескольких слов?
Смолисто-кислая медь
отвесна стволов, - некий гул их читает и пестует,
точно сознание, исподволь вещь
                         извлекая из ее же силков.
А потом времен года перелом наступает, паденье погоды,
непостижимые карт изменения в рощах,
охваченных пламенем пагод -
словно со сна воссияет осиная осень Китая
- донышком битой бутылки, с изнанки пьесы про чаек.


Будто мгновенье тому они прошли по дороге,
казалось,
что можно вполне различить их силуэты и то, о чем говорят.
Но теперь только ветви колышутся, путая все и сбивая,
И полыньи бирюзовые окон стоят в полыньях.
Отсутствие полно собой.
Как бы льдом, или тьмой, но иной, безусловно, чем та,
               которой нас обучали в реченьи,
начиная с конца.


Между тем, в скольких пейзажах мы постепенно терялись,
И превращались беструдно
                         в то, что потом неизвестные нам
между вдохом и выдохом сводят к местоимению "они" -
беспредельное:
не имеющее родовых средостений, растущее, как кристалл при луне.


Те, кто только что были.
Однако, как ни старайся, сколько зрачок ни томи -
Только светлые пятна бегут: рябь, фотография, стены.


Многие принимались затем
за изучение законов истории. Вещь
совлечь с ее отпечатком, найти сухожилия наклонений,
повелевавших быть бытию,
постигая, как рассматривает время себя,
                              склоняясь ниже и ниже,
                    покуда не исчезает в самом совпадении
(здесь уменьшение сознания
                    достигает разрыва вселенной).


И, несоменно, ветер снаружи приникает щекой
                                   к теплым плодам.
Новые персонажи. Новые линии снега.
Какие-то на севере облака.


... лишь часть того, что целым не было никогда.










                    * * *


"Этого не было..." Кто произнес?
Где я уступило позицию
ему или ей? На границе стекла, пшеницы
                         и спирта -
                    ярость петушиного гребня.
Кто сказал, что открыто окно,
что открыто условие
явления пейзажа? Вопросов длинные вечера
заплетены в гибкие петли
птичьих таяний - сеть потаенная
воздушных растений, растянутых
                    над империей букв:
песчаные литеры вихри несут океана.


Пейзаж разрастется в круге делений,
как бог, - наподобие земляники,
                  меркнущей на языке, -
зрение делится на значение и онемевший
остаток того, что оседает уступкой
образу в сфере прозрачной материи.


Стекает камедь по границе стекла
осеннего дня. Приближаясь. Перерастая.
Сверкающий коготь
          в туман отступающих льнов.
Ненастные разговоры цыган,
Будто тихие взрывы укропа или - озера
черная ясность в кости сомкнутых раковин
          спящих в устье равнин. Но
одностороннее,
               как фортепианная музыка,
слышится антрацитовое горение
                 ульев мертвых,
исполненных в себя опрокинутым временем.












               * * *




Холод небес и земли встречаются в зените ветра,
Падающего отвесно к зрачку повисшей
                    в букве пейзажа буквальной птицы.
Мороз ее одевает в панцирь пристальности до слезы,
В бирюзу отдаления, в пряди иссохших высот, и
Видит тогда стоящий в иглах финских болот
Воспаренье месяца над заливом, как над
                                   золотом карт Таро.
Птица видит множество траекторий, избирая их,
                                        она движется
От одной к другой - мы это знаем, с нас довольно.


Пунктиры перескают углы Юга и Севера.
Птица догадывается,
Что у нее есть имя, оно занесено в словари, -
Занесенные небом, в сугробах значений
                              сияют арфы скелетов,
Подобно умным камням,
когда к проточной воде наклониться.


Утром золу выгребая из печки и, высыпая ее за сараем,
В снег,
Повторяешь множество простых вещей по порядку,
Но простота делает вещь - ничьей.


                                                      Александру Секацкому














                    * * *


Медлит эта же птица, роняя крик
(приводя тем самым холмы в движенье;
и облака гонят передо собою тени),
Скользнуть по склонам высот вверх -
Как в черный родник снег отрясает ветвь.
Изогнуто проходя сквозь центр.
Или же некой задачи решение
О соотношеньи длительности и света,
Луча и смятения в преломлении?
Опрокинута чаша эхо.
Но земля дрожит, принимая ток нисходящий -
          остаток силы вспять идущей -
Полня сны трав виденьем дождей. Просты,
Иногда отвесны, как стены. Иногда
как алфавит, бессмысленны в настоянии.
Однако пусто небо, привычно и непреклонно.
Сух, бел блеск изнанки век,
Нежно очертания передвигая вещей
В масштабе знания, под стать прикосновению
                                   мела
В игре, стирающей описания
Того, как она в забвении совершенна,
Того, что твои губы ничего не оставляют моим.








































                    * * *




В низовьях страничного зеркала
               вся недоверчивость (сужение вдоха,
артерии, как у виска локоть, или же
коршун у произвольного поворота сонной медью)
                    в беззвучье сведена чтеньем.


Предвосхищенье.
В биеньи частичного таянья - ожог, возможно,
влаги касанье, ось листа искривлявшего
                         в совершенстве падения,
вертикального.
Прекращая разговоры о тайнах природы, обидах странных,
тщательно день начинаем с мытья вчерашней посуды.


Но даже в эти часы не вспоминает никто,
          чем кончилось дело о краже пивных бутылок
на Пискаревском проспекте у переезда.
Квартал ветшал день ото дня, но появлялись
                                        новые здания.


Я торговал стеклом и шнурками на рынке.
Замирало биенье ртутное любовных посланий.
Мне помогало знание нескольких песен и стен,
то, как они в круженьи сменяли друг друга.
Огни иногда загорались над крышами. Отцы двоились.
Лиловые тени начинали свое восхожденье к глазам.
Однако в коротком замыкании небесных тел
                              исчезали все контуры,
гарью Эриний дышали на нас пустыри,
украдкой, однако настойчиво искали мы там
                                        монеты, ключи,
номера телефонов, мелкие кости, чтобы
невнятно произнести монолог орнитологов,
                    суть которого была неважна.


"Зеркало" уходило из словесного обихода.
В местах, которое оно занимало,
                    запах царил, похожий на тот,
который вдыхаешь, посещая дома,
где никто не живет, или - истлели и существуют,
подобно зиянью Тенара. Последние спазмы Ахилла,
тяжкий агонии труд и муравьев океаны,
                    в которых захлебнулись долины,
по колено в которых, - "пойдем же, пора",
зная несколько песен тупых,
торговцы шнурками и спиртом, полупамятью, полуумом,


восходя на сваленные в груду заборы,
               которые девки не медля запалят.
Не то, чтобы были костры... - несколько спичек, окурки,
                         рассвет, мавзолеи небес
и мазут под ногами.


Уверенность имела под собой основания, как пот.
               Под стать кристаллам на наших губах,
когда они нарастали, как иней чужого наречья,
как виноград, забытый однажды и хлынувший к морю потом.
Когда это было? О чем говорят дневники?


В высотах двойных. О нашествии птиц деревянных.
Однако сквозило в то же окно ветром сухим.
Кварц сияющий, песок голубиный.
Нарушение хода событий
                         и что-то еще смещало значенья.


Не доверяя богам и их рассужденью о смерти.
          (еще рука ощущала тонкую ложь соседней руки),
Мыслить системно, с серебряной ложкой в руке.


                          КОНСПЕКТ-КОНТЕКСТ


Все это известно, однaко требует повторения. Так декорaтивная решетка
китайского интерьера по сути своей неисчерпаема. Повторения не
существует, поскольку время - есть. Есть, следовательно, несовпадение,
отклонение, остаток, требующий иного подхода.


Орнамент состоит из дыр или из перехода от одной пустоты к другой. Где
находится различие между одной пустотой и другой? Различие не
существительное. Расположение невозможно. Ничто не меняется, изменяя
себя. Есть странствие и есть странствие: "цель одного в наблюдении
исчезновения старого, другого же - в наблюдении изменения" (Ле-цзы).


Делить дыру смехотворно в той же мере как представлять себе поэта с
мраморными крыльями или огненным ртом.


Предстает ли воображению то, как вот этот язык в живой чешуе слюны
комкает себя, мнет, под стать глине и пальцам одновременно, возносится
к небу, замирает там на мгновение растраты взрыва, сворачивается... --
докучает ли воображению этот "образ", когда рука переходит из
"странствия" в "странствие"? Хлебников -- вот что приходит на ум,
когда возникает речь о странствовании борозды: Астерий собственного
Лабиринта, зеркала, опрокинутого под небесами, крот (Мандельштам),
угодивший в западню корней в поисках "неделимой частицы языка",
предвечного центра, Формы, подобно тому, как физика угодила в западню
языка в устремлении к неделимой части. Существует ли слово?


Предпочтенье, отдаваемое в древнем Китае не количественной, но
качественной характеристике числа, позволяет предполагать, что "И
Цзин" - не пособие по алеоторике, но первое исследование в области
синтаксиса. Итак, "язык не упал с неба", "язык есть деятельность..."
общества. Я думаю о кувшине, потому что он кокон. Вращение породило
орнамент.


С одной стороны, понятие "человек" понуждает меня говорить о сумме
неких свойств, точнее об их пучке, с другой стороны, я, полагаясь на
опыт, могу вообразить человека, которого боль сводит до полного
безразличия по отношению к окружающему. Есть ли мера боли, и если
есть, из чего она возникает? Где пролегает различие между человеком и
камнем? Самовыражение требует некое "я", требующее выражения...
Воспоминание означает всего лишь иное воспоминание. Мы рождены дважды
- впервые в "разделение" между собой и матерью. Не означивание, - но
расслоение. Второй раз, до самой смерти неустанно рождаться в мир, то
есть в это нескончаемое разделение. По мере того как мир зиждет себя,
вписываясь в меня, я изменяю его, пребывая в несовпадении рождения и
смерти, прибывая к последней. Зрение - процесс запаздывания. Процесс,
скорость которого не совпадает со скоростью понимания. "Увидеть -
значит создать". Слово создать - двойного закрепления. Впрочем, как и
увидеть, - предполагающее ослепление. Чему обучены в языке? Не слышу.
Я говорю, что не переживание, не выражение переживания, но усилие,
открывающее капсулу языка, опрозраченного в представлении, будущему.
Не слышу. Тому, чего не было, но что заключено уже и всегда в нем как
возможность: поэзия дается в акте предвосхищения факта самой
возможности. Все это известно, однако требует повторения. Что ты
сказал? Пространство молчания создается временем речи. Я знаю.
Звучание смысла обнаруживает себя в немоте "ничто" между звуком и
звуком, знаком и знаком. Между тобою и мной? Совпадение - небытие. Но
поэзия начинается как незнание. Изгнание ли незнание? У Гомера море
было красным. Смыслы обязаны возникновением...


Два времени: "длительность" изменения общественного сознания и
"длительность" изменения значения в поэзии несоотносимой в скорости
превращения. Каждое стихотворение не что иное как машина войны. В
итоге мы вновь говорим об истории. Язык накопленный, язык "сокровище",
не растрачиваемое в утрате, в-ращеньи, умирает. С этого начинается
скольжение по кольцу маленьких трагедий Пушкина - "Скупой Рыцарь" -
если кольцо может иметь начало. Какие-то физические законы позволяют
вообразить некую карту.


Слишком человеческое лицо фашизма покрыто ритуальными татуировками
правильного языка. Многое не происходило на наших глазах, но
неоднократно мы становились свидетелями того, как язык умирал и
становился убийцей, предаваясь мыльным фантазиям. Воображение
отличается от фантазирования, как словоформа есть от словоформы если
бы. Авангард - одно из смертоносных клише.


Восприятие - это питание мира. Что было до единицы? Изобретение
является обретением из того, что не может быть опознано.
Конгруэнтность S логики не опознает не-тождества субъекта. Воображение
есть неначинающееся, непереходное действие предвосхищения. Обратное
тому - ностальгия по неразделенности, слиянности, неразличимости, без-
различию: безответственности. Орнамент представляет собой систему дыр,
прекращений. Пустота - сердцевина тростника. Источник эхо, ответа. Она
начинается в "не", в "не-я", в не-себе/я. Предписание зрению/я.
Пустоты нет, но мы говорим о ней. Мы говорим о строке, народе, любви,
поэзии. Есть ли это? Поэзия это такое состояние языка, которое в своей
работе постоянно превосходит актуальный порядок "истины". Кто
определяет, каким быть нашему знанию или как определяется тот, кто
должен это определять, и так далее. Тот (Джехути) вне определений,
будучи чертой безначального перехода.


Фраза Вернера Гейзенберга, в которой произведено замещение одного
слова: "Описываем ли мы в поэзии нечто объективно сущее, нечто такое,
что в каком-то смысле существует независимо от человека, или же поэзия
представляет собой всего лишь выражение способности человеческого
мышления?" Какая замена произведена в этой фразе? Или же "эта
неопределенность относится уже никак не к предмету, а
только к языку, на котором мы говорим о нем и несовершенство которого
мы в принципе не можем устранить?". В этой фразе замен не
производилось.


Иллюзии "я".


В момент смерти языка возводится фигура "врага ценностей". Только
отрицание, мнится, позволяет говорить о том, к чему нельзя
прикоснуться языком. Вкус и геометрия различные вещи.


О чем спрашивают поэта?


Корпуса энциклопедий способны удовлетворить:
Словари предлагают:
Психология, социология, политика, мифология, религия
разворачивают:
Словесность обещает:
Институты информации исполнены рвения:
etc.


Но поэзия всегда иное.


Все это известно, но мы вынуждены повторяться. Поэта, ни о чем не
спрашивая, спрашивают о том, возможно ли спрашивать то, на что нельзя
получить ответа, - не спрашивая, спрашивают: существует ли такой
вопрос, отсутствие которого порождает ту самую неодолимую тревогу,
благодаря которой естественно вполне сомнение во многом, не исключая и
очарования патерналистски