х
изменит мой  рассказ? рассудок?  Станут ли  они от  того таинственней,
сложней?1 -  поэтому лишь  отмечу, что,  меняя эти  отпечатки местами,
наделяя  их   чужими  голосами,  понуждая  людей  располагаться  в  их
пределах, двигаться,  говорить согласно  его предположениям, основания
которых, говоря откровенно, остаются для меня весьма расплывчатыми, он
неотступно  пользуется   словами:  "событие",  "ценность",  "человек",
"судьба" и  еще какими-то,  не помню... помню единственное, что, когда
он позвонил, я еще достаточно хорошо понимала их значения. Взять, хотя
бы, тот  случай, о котором недавно передавали по радио. Воздух состоит
из  голосов,  у  каждого  свое  имя:  "ржавчина",  "бег  по  дорогам",
"корона"... Надо  знать все.  Сын в  возрасте  24  лет  выдавил  глаза
матери, чтобы  та не  видела творящегося в мире насилия. Не знаю даже,
почему он позвонил. Наверное, потому что я тоже каким-то образом имела
отношение к роду его увлечений. Видимо, поэтому он позвонил мне утром,
когда я  стояла у  раскрытой двери балкона и смотрела, как падает снег
или как  горизонтальные волокна  отдельных созвучий  пересекают  косые
линии -  не понять,  из чего  они сделаны,  из голосов? - исчезновения
звука. В  местах пересечения возникало нечто совсем несоизмеримое ни с
безмолвием, ни  с музыкой.  Или возьмем  серебряную ложку,  летящую  к
полу, розу,  менструальные выделения,  нить как  таковую, обрыв, срез,
половину яблока.  Теперь  стало  больше  цветов  на  улицах.  Если  бы
"истоки" были  доступны мне  раньше, я,  вне сомнения,  никогда бы  не
согласилась помочь моему знакомому, который позвонил утром по телефону
и  предложил   записать  все   его  соображения,   т.  е.  придать  им
общепринятую форму  слов, благодаря  которой его  персонажи смогли  бы
двигаться, рассыпаясь  на  мириад  отпечатков,  благодаря  чему  слово
"истоки" нашло  бы свое  место в списках сделанного за день. Хочу ли я
справедливости в мире?


____________________
1 Мне  было легче поверить мальчику на диком пляже в Алупке (меня тоже
возили в детстве к морю), который, раскладывая особым образом  гальку,
каждый раз  давал определенное  название своим  камушкам - "ржавчина",
"корона", "книга", "бег по дорогам" и так далее.
То есть,  я хотела  спросить  -  кто-нибудь  когда-нибудь  видел,  как
обрушивается дождь  семян, когда  срывается ветер,  когда уже осень, и
сквозь дождь  слышен шорох  падающих листьев?  Преобладает серый цвет.
Смущает и  однообразие нашей  внутренней речи, состоящее всего-навсего
из одних  намерений этой речи. Все остальное известно. С самого начала
все  известно.   Свет  ровный,   мягкий,  обволакивающий.   Что   меня
интересовало в  ту пору?  Высказанному вовне откликаются параллельные,
сходящиеся в  клетках отслоившегося  от скорости. Скорее всего, что-то
произошло, потому  что я,  не думая,  дала согласие. Мне казалось, что
следует разобраться:  во-первых, с  насилием;  во-вторых,  с  глазами.
Дельфиниум. Вразумительность  дара. Меня  всегда интересовала  природа
зрения, его, как многие сейчас считают, мужская парадигма в восприятии
и описании  мира. Отчасти  я согласна...  О возвращениях после. Затем,
случай, о  котором говорили  по радио, стал разворачивать для меня всю
свою грозную  красоту апория.  Возникла необходимость задать несколько
косвенных вопросов. Я купила бутылку финской водки с оленем и северным
сиянием и  пригласила гостей.  Остальное известно,  и  мне  отнюдь  не
хочется на  этом останавливаться.  Надежда  есть  термин,  управляющий
направлением и  дистанцией. Я  посмотрела в  окно и увидела человека с
собакой, идущего по песчаной косе. Является ли окончание абзаца знаком
вопроса?


Кажется, я  произнесла вслух: свет падает прямо, и рисунок теней тонко
ложится  на  бумагу.  Линия  его  носа  строго  подчеркивает  скудость
вечернего освещения.  Позволяет ли  расстояние видеть мне это лицо как
мужское?  Бумага   прозрачна,  словно   ширма,  на  которой  едва-едва
колеблется тень  бамбука. В этот миг он впервые увидел тень красной. В
самом деле,  взять хотя  бы вон  ту  птицу,  не  думая  о  ней  вовсе,
рассеянно ведя  глазами вместе с ее телом по плоскости глубин гаснущей
синевы, довольствуясь  различием  между  неопределенным  множеством  и
повторяющей себя  единичностью. Между  мной и моей смертью, скользящей
над заливом.  Как все  же просто  сравнение! Но  что означает для меня
сравнение? Я  хотела, чтобы  ты сравнил  меня  с  оптическим  эффектом
преломления, а  еще лучше  дисперсии или,  например,  с  тем,  который
являет нам  зрение в  мелькании спиц,  сливающихся в  радужно-жужжащее
целое. Это  целое не  может быть  спицами в  движении. Но  оно  явлено
скоростью,  оно  явлено  неким  запаздыванием  в  накоплении  следа  в
напыленном тальке  моего  зрения  -  длительностью.  Именно  над  этим
следовало бы  думать в  дальнейшем -  над избавлением  от ретенции. Во
всяком случае,  когда-то так было принято считать. Другой мой знакомый
исчез из  виду некоторое  время до  этого. Он сказал, что так не может
жить... Мы  жили? Был  ли это  тот, за  кем я  наблюдала однажды днем,
когда он  и я,  раздетые, лежали  в постели,  и наши  тела  во  многом
совпадали, и, поверь, не было во мне никакого раздражения - был только
снег, летевший в балконную дверь на пол, таявший там, и мое страстное,
неутолимое желание  дотронуться до  какой-то  необыкновенно  явственно
возникшей стальной  нити -  оси, уходящей  за пределы слуха и сил. Мне
снилась бритва,  подобная звезде. Или же это был еще кто-то, например,
юноша из  магазина, когда  мы стояли  в очереди? Не исключено, что мог
быть третий,  четвертый и  так  далее,  вплоть  до  мальчика,  некогда
раскладывавшего камни  на берегу  моря или старика с собакой. Число их
ничто ничему  не прибавляет и ничто не отнимает. Да, он так и сказал -
не может  жить с  такими, как  я. Право,  я его  не совсем поняла. И я
честно сказала,  что не  понимаю. Что  надо подумать,  зачем  нужно  с
кем-то жить.  Более того,  зачем нужно  говорить об  этом  или  вообще
говорить? Он  спросил, а  что нужно?  Что  нужно?  Я  помедлила  и  не
нашлась. Он  посмотрел на  мое ухо и сам ответил, что ничего не нужно.
То есть,  для меня  ничего не  нужно. А  для него?  Оказалось, что ему
необходимо счастье.  Сам он  это придумал  или же  я после вычитала из
какой-то газеты,  не знаю.  В той  же газете  говорилось,  что  придет
время, и  мы снова  начнем думать о "превышающем нас". Нет, он сказал,
ему нужно... что ему... Завершение периода речи знаменует утверждение,
превышающее  начало,  если  только,  конечно,  период  не  завершается
вопросом.


Я сказала, что не понимаю, почему нужно жить. А что он? Он сказал, что
"жизнь дана  Богом", притом  с одной  определенной "целью  - чтобы  не
прерывалась", потому  что Промысл  возможно постичь только во времени,
хотя мера  его условна  и непостижима,  из чего следует, что и Промысл
непостижен, тогда как я, женщина... (здесь, вероятно, я не очень точно
воспроизвожу ход его рассуждения... а жаль). Кажется, я остановила его
внимание на  откровенной функциональности предлагемой мне роли. На что
он  тотчас   стал  пенять   мне  за  нерадивость  и  желание  избежать
ответственности. Выходило,  что  я  бежала  ответственности  ежечасно,
просто ежесекундно,  поскольку мне,  как он  сказал,  было  в  "высшей
степени" безразлично - называется ли камень яблоком или как-нибудь по-
иному. Или:  "есть вещи, которые не нуждаются в иронии" (в смысле, что
моя  ирония...   -  и  так  далее).  Мне  пришлось  сказать  ему,  что
иронизировать по сути - это желать, чтобы тебя желали, не зная, что ты
этого желаешь,  и что, будь моя воля, я бы вообще обошлась без имен, я
вообще перестала  бы именовать,  не говоря  об остальном. Это, судя по
всему, был  последний мой  знакомый, а  именно, тот,  кто  позвонил  и
сказал, что  облегчит мою  задачу, потому  как нашел книгу про то, про
что он хотел бы "снять кино".


Я помню,  что мы  встретились на  Литейном и пошли к Дому Кино. Там мы
ели. У  меня была  температура. Тончайшие  шелковые ткани  принимались
прохладно проливаться  сквозь пальцы, стоило лишь на мгновение закрыть
глаза, но  это блаженное  ночное течение,  передававшееся всему  телу,
всегда обрывалось внезапной и отвратительной рябью морщин. Я разжимала
руки, открывала глаза. Передо мной находились тарелка, а дальше - лица
других. Скорлупа  перспективы была разбита. Потом встретились еще раз.
В ту  пору мои  деньги подошли к концу. Из Санта-Крус позвонила мать и
сообщила, что  отчим нашел  мне приличное  место, а  она  скучает  "по
России, потому  что от  корней никуда  не  деться".  Я  дала  согласие
работать над сценарием.


Мы где-то  обедали, потом  разъехались. Неудачи сыпались как из ведра.
Утром мигнул  свет, и  компьютер потерял  письмо, которое  я писала  в
ответ матери  на  ее  предложение  "по  крайней  мере  навестить  ее".
Частности розыска. Меня всегда интересовали третьестепенные частности.
Цены росли  не по  дням, а  по часам. С другой стороны, письмо, что бы
там ни  говорилось, было, куда ему было деваться? Это тоже относится к
частностям розыска.  Если оно  было, значит  оно есть и будет. Только,
вот, где  будет? Или  же таким  вот образом письмо было ей отправлено,
оно ушло  таким же  образом, что  и признание  юноши в  очереди. Я ему
сказала, что  больше не  моюсь перед тем, как лечь с кем-то в постель.
Он сказал, что будет любить меня такой как я есть (то есть, "какой"?),
но главное, чтобы я, не мешкая, взялась за дело. Я пыталась объяснить,
что меня  интересует совсем  другое, но  у меня  не  вышло.  Я  хотела
сказать, что  я сказала  про душ и про то, что не моюсь, совсем не для
того, чтобы  предупредить его или еще чего-то. Отсутствие моего запаха
мешает мне  сосредоточиться. Отчасти мне это стало ясно, когда я вновь
увидела из  окна старика  с собакой.  Потом я  увидела осиное мерцание
катера, исчезавшее  в тумане  за Стрелкой.  По мере того, как я видела
различные вещи,  мне все  больше хотелось,  чтобы пошел снег. Мои веки
ощупывали глаза.  Я не знаю, почему я умерла. Некоторые убеждают меня,
что я выдумала и это. Меня теперь нет, что абсолютно не отличимо от "я
есть". Неважно,  что меня  нет/я есть,  дело в  том, что  я  постоянно
разговариваю. Иногда в том, что меня нет, убеждает одно неопровержимое
свидетельство -  я не сплю. Либо я погрузилась в сон, и теперь сон как
таковой перестал  существовать. Но  это тоже,  как кажется, ненадолго.
Это пройдет.  Я очень  много передвигаюсь,  потому что  я теперь очень
легкая. Мои  мысли очень  забавны, поскольку  они  частично  также  не
существуют. Вскоре они станут очевидно третьестепенными; для меня. Это
смешит. Еще  несколько раз  возвращаясь и  уменьшаясь, я подумала, что
люди пишут  разные вещи  от любви,  но так  как они не знают, кого они
любят, они исчезают в ожидании того, о чем они пишут. Но я не исчезну,
потому что  я превращусь в нечто совсем другое... Я знаю это. Я только
не знаю,  во что.  Мне осталось  только ждать.  Теперь это  совсем  не
трудно.  Это   наслаждение  ни   с  чем  не  сравнимо,  хотя  в  книге
"Императоры, черепахи  и зеркала"  оно сравнивается  с растворением  в
созерцании падающего лепестка мэйхуа.


В книге  Стивена Касседи2 "Полет из Эдема" среди беглых, но достаточно
остроумных аналогий  и сближений  имя Кратила встречается три раза: на
21, 69,  105 страницах.  Это напомнило  мне, что упоминание известного
Платоновского диалога  так же естественно для любой работы, касающейся
____________________
2 Steven  Cassedy, Flight  from Eden,  University of California Press,
1991.

проблем сознания и языка, как и имя Августина Блаженного для какого бы
то ни  было исследования  о природе времени. Фабула "Кратила" изящна и
незатейлива.  Мотивы,   побуждающие  писателя/критика/философа   /etc.
обращаться  к  диалогу,  также  не  отличаются  особенной  сложностью.
Вначале  "клоун"   Гермоген,  затем   рассуждение  о   правильности  и
законодателях Имен,  легитимности и привилегиях знания, за чем следует
aналогия между  soma и  sema  (последняя  выступает  в  роли  значения
"знака" и  "надгробной плиты",  несущей этот знак; то есть - summa, не
подлежащая "продолжению").  Что, собственно, и требуется - "имена суть
производные вещей",  а Мир  - структура  алмаза. Действие производится
хорошо   отлаженной    машиной   "разговаривания",    иными   словами,
разговорения,  едва   ли  не   классического  (ныне)  раз-речения  или
освобождения собеседника.  Однако уже  к середине  диалога  становится
очевидным, что  "цитата" давно  уже создана. Правильность обнаружена и
санкционирована. Следует ли продолжать? И чем завершить?


Недоумение  усиливает   странная,  рассеянная   податливость  Кратила,
обращенная  как   бы  вовсе   не  к  искушенному  собеседнику.  Однако
настроение  Кратила   уже  уловлено  Сократом  и  даже  упреждено  его
вопросом: "Но  можно ли что правильно именовать, если оно [прекрасное]
всегда ускользает?", продолжающим себя в следующем спрашивании: "Разве
могло  бы  быть  чем-то  то,  что  никогда  не  удерживается  в  одном
состоянии?" -  Вследствие чего  оно не  могло бы быть никем познано. -
"Ведь когда  познающий уже  вот-вот  бы  его  настигал,  оно  тот  час
становилось бы  иным и отличным от прежнего, и нельзя было бы уз нать,
каково  же   оно  или  в  каком  состоянии  пребывает."  Недоумевающее
спрашивание в  свой черед  подводит к  вопросу о  возможности  знания,
условием которого  является неизменность  вещей:  "Если  же  изменится
самая идея  знания, то одновременно она перейдет в другую идею знания,
то есть,  данного знания  уже не будет. Если же оно вечно меняется, то
оно вечно - незнание." Иными словами, оно вечное - знание (глагол).


Проблема в  изменении/неизменении... В первом случае все умозаключения
становятся несостоятельными (к примеру, "Пир"... процесс восхождения в
любви к  прекрасному и  достижение созерцания  в  наслаждении  знанием
знания -  некой неизменности).  Сомнение  в  Эросе?  Кратил  упоминает
Гераклита, тезис об оппозиции в одном, в том же самом, содержащем свое
отрицание и  так далее.  А затем  -  странная  робость,  неуверенность
интонации в  высказывании мнения:  "И мне  кажется, что  то, о  чем мы
говорили, совсем  не похоже  на поток  или на порыв". Выяснить так это
или  не   так,  -   говорит  Сократ,  -  будет  нелегко...  Необходимо
определенное мужество,  чтобы исследовать  этот  предмет  относительно
способа существования, т. е. природы вещей.


Но поразителен и конец диалога...


Из последних реплик самого Кратила - "все же знай, Сократ, я не первый
раз об этом размышляю".


Странное расставание. Задумчивость, даже печаль вместо триумфа победы,
возобладания.  Предгрозовое  свечение  неба  и  темное  сияние  травы.
Персонажи  расстаются   с  пожеланием  "обдумать  еще  раз"  проблему.
Обещание нового  возвращения к теме? Скорее всего, нет. Интонация. Вот
что понуждает  еще и  еще вслушиваться  в их  последние слова. И здесь
надлежит  говорить  об  интонации  -  то  есть,  об  иллокутивности  и
перлокутивности высказывания.  О противоречии,  заключенном  в  одном.
Текст говорит  об и-мен-овании  (собственно, об об-ме-не сущности вещи
на  ее   знак...),  о  правильности  имен  и,  следовательно,  мира  в
истинности вещей,  в их  идеальной сущностности, etc. Но что говорится
этим? Что  слышишь ты  в этих  голосах воздуха? Может быть, то, что по
свидетельству Климента Строматия, было сказано Гераклитом: "Смерть это
все, что  достается нам  в пробуждении,  во сне  - достояние наше лишь
сон."

                                       Карле Харриман и Лин Хеджинян -
                                                 их "Широкой дороге".


                            ЛИЧНАЯ ВЕРСИЯ




Мгновение "исчезает", оставаясь между тем подобием оттиска, сочетающе-
го эфемерность  и реальность, под стать тем отпечаткам, которые остав-
ляли миллионы лет назад истлевавшие листья папоротника в аспидной тес-
ноте антрацита,  с детской  поры завораживавшего сверкающими на изломе
льдами доопытных  ночей. Любопытно другое - то, что этот отпечаток по-
добен в своем строении негативу, то есть, выпуклость листа запечатлена
впадиной и  наоборот. Но  что нужно,  чтобы "проявить"  мгновение? Как
распознать в пластах, слоящихся один поверх другого прихотливых плете-
ний, мельчайшие дроби длительности сознания, в котором они возникали и
в которое  канули, уходя  к несоизмеримым величинам во все более явст-
венно возрастающем  уменьшении этих самых дробей? Одновременное исчез-
новение и присутствление - сонные куколки времени - возможно, слова...
- речь, раскрытая собственному мерцающему исчезновению. С пристальным,
неукоснительным вниманием  иной раз я вглядываюсь в написанное до меня
другими, точно  так же,  как до  головокружения вглядываюсь, перебирая
нить  за  нитью,  в  написанное  мной.  Многое,  отставясь  прежним  в
написании, в  начертании, в  расположении завязей смыслов, в очевидных
связях значений  совершенно непостижно  в другом:  зачем оно есть, что
побудило писавшего  писать то, что в этот миг я читаю? Не то ли, что и
меня в свое время? Ответы, предлагаемые мне памятью или неким подобием
знания, то есть, привычки к определенным устойчивым сочетаниям понятий
меня ни  в коей  мере не  устраивают, так как, несомненно - и в первую
очередь -  относятся к  уже написанному, уже существующему, отстранен-
ному, чей  смысл или  же желание  чего, а проще, чьи причины я пытаюсь
безуспешно понять или вызвать к жизни в себе самом сейчас. Свет падает
из-за спины.  Нагромождение  бумаг  на  столе  вселяет  уверенность  в
состоятельности такого  спрашивания. Иногда звонит телефон и то, что я
говорю или  же то,  что я  слушаю вполне  внятно и  соответствует меня
окружающему, возможно  мне самому. Несоразмерность мыслительной задачи
очевидна,  несоразмерность  собственно  и  есть  главная  предпосылка.
Воображение нескончаемо  в постижении  образа, в котором оно вожделеет
остаться, быть, не утекая сном в русле яви. В конце-концов, это (что и
происходит вскоре) начинает раздражать, достоверность такого мгновения
утрачивается  и   перед  глазами   вновь  бумага,   острие  карандаша,
распускающего и нижущего петли букв, пробелов. Привкус кофе.

                            АЛИБИ НЕ ДАНО


Возможно  я  не  являюсь  любителем  живописи  и  затея  этих  кратких
замечаний бессмысленна  вполне.  Также  возможно,  что  я  не  являюсь
почитателем (будучи,  скорее, читателем)  живописи потому, как не могу
представить себя  погружаемым в  нечто, требующее  от меня насладиться
процессом сведения  неких частностей  в определенное  единство или  же
наоборот -- в различение (разъединение) и "опознание" общих для меня и
для  художника  предпосылок.  Возможны  и  другого  рода  приглашения.
Множество специальных журналов пестрят соблазнительнейшими проспектами
того, что  ныне в  ходу, то  есть, того, что понуждает "биться сердце"
или ум  погружаться в еще более искусительные размышления (толкования?
объяснения?), обязанные  своей привлекательностью  не столько тому или
иному  описываемому   явлению,  сколько  способу  и  манере  описаний,
увлекающих исподволь не столько в область репрезентации художественных
политик, сколько  в сферу  политики репрезентации,  то есть,  в  сферу
незримого, без-видного, без-образного управления предпочетеньями.




Можно также  предположить, что  с некоторых  пор  живопись  (ничто  не
мешает думать  и об  искусстве в  целом) стала,  безусловно, словеснoй
практикой или  питающим еe  истоком. Например,  одного из  художников,
начинающего свой  манифест в очередном каталоге словами "настало время
раскрыть карты",  несомненно следует  отнести  к  числу  писателей,  в
контексте  деятельности   которых  то,   что   по-привычке   именуется
живоп