,
распускаемой с нежностью мысли.
Средостение восклицания!
                          Ограничение заключается в
том, чтобы начать.
Начало - в распределении еще не явившего очертания
смысла, блуждающего в волокнах силы.


Сгорающий снег на лице.
Скорость звука в узости передающего воздуха
        обрастает частицами тьмы и сияния - с "я"
возвращаются клетки возвратные воспоминания,
остывая в кристаллы.


Память - всего лишь практика перевода,
не знающая ограничений, в темной ягоде тела тлеет.


Но почему ты уверен, что этот столб,
уменьшенный до крупицы воображения,
            именно то место, отмеченное на карте?
Кто
они, утверждающие, будто это и есть то,
чем надлежит тебе жить? Чьих мертвых ты должен
по воскресеньем кормить?


Но разожми руку и покажи, - да, покажи, что у тебя
                                   там,
что.






















                    * * *




С этим пора давно покончить.
Если бы всеми своими окислами и солями
           не впилась в гладь узнавания многооко-
оконная несложная эта картина.1)
Представление действия в
               становлении пред собою мерцающим.


Люди на автобусной остановке, еще не цветет
стены желтизна. Смотрят, как начинает светать.
Такое стихотворение.


Ветер стоит вертикально, словно лист из стекла,
                        изогнутый к сердцевине.
Тождествен ли себе самому?
Либо неопределенному фрагменту вовне?
Случайное совпадение времени, места, белка,
хлорофилла, памяти,
(к кому относится в данный момент?), созданной
из смешения многого и единичного.
Но люди стоят,
как на холстах Рембрандта стоит стража в дозоре,
____________________
1    Окраина зрачка: в провинции пустынной
                  - периферия зрения чиста
     погрешностями, нежностью, смешеньем.
     Здесь облик имет то, что без лица -
     что есть и было формулой смещенья.
     Здесь вспыхивают сходства,
               точно в зной листва
     и синевы налет на зелени слабее.
     Глаза молчат. Но скорость, как кремень
     горючих солнц, как небо наизнанку -

     в движении движенья паутинном
     доединична и заснежена, как свет,
     что тьмою освещен, взошедшею к зениту.


                 а утро медленно затмевает собой
круговорот то ли гордости, то ли бормотания омут,
которое оседает привычно
к трещине каждой,
             ко впадине на этой неровной картине,
вверив себя наступающей простоте перемещений
         дневных, оставляя мистические откровения,
если таковые случались, а они, конечно, случались
в этих домах, где живет убогая поросль страсти
все того же побега, все тех же
                    лингвистических упражнений:
"оставь меня! дай мне покой! Неужели не видишь! Оставь, уходи! Вернись,
так сегодня красиво!"
Восклицания словно вкованы в нас,
     не оставляя места другому, придавая, впрочем,
загадочность этой невнятной главе в которую вкопан,
будто по горло,
по полушария мозга, и теперь даже смешно говорить,
в каком из них производится время, а в каком музыка
вечно звучит.
Однако и с ней надо кончать. Со сложностью
этой картины, которая без труда умещена может быть
на острие бесплотной иглы, в ореховую скорлупу
                                   простоты.
                               Покачиваясь,
как тогда. Все уплывает, опрокидываясь на тебя. "Все, что мог, ты уже
сделал" или не сделал,
 (главное вымолвить "все")
а далее - "не в этом различие." Сухие губы,
         мутный ручей,  за шиворот вползает озноб,


как со всей непреложностью
к последнему пунктуму зрения
                         движется кривая весны.




















               * * *




Завод. Закат за.


Скользкие от дождя. Белое, вишни.


Трамвай рвет охапками ветви каштана.


В пыли голубоватой, за мостом вода.


Мальчик всем телом к теплой стене


трамвая снаружи, трудно изогнут. Ветви хлещут.


Искусство устойчивости. Труба. Колесо неба


вращает холодные летние спицы. Облака близко.


Таков список вещей, список иных элементов.


То, что открыто - и есть открыто,


не скрывая за собой ничего, -


(Список, не поддающийся сокращению).














               * * *


Здесь косы света свиты в листопад
Чтоб расплескать листву, как сумрака избыток,
как мысль, желанию что раболепной свитой -
расплавленная свитком быстрых форм
в прикосновении к стеклу зрачком убита.


В пролете вспять обратен глаза путь,
под стать слепому пониманью,
не совпадающих ни с вещью, ни с собой
          его замкнувших очертаний,
в которых он, как световые дрожжи,


как ягода, дрожащая в восторге
      пересеченья граней грозди, нити
того,
что им отделено: всегда


вскипая холодно творением глагола,
и проступая цветом родниковым
           по ослепительной эмульсии холста,
но существительного нема скорлупа.


Откос и берег. Тень веретена -
          реки жужжит. И смуглого песка
прямая пряжа тянется к осокам.


То снежным яблоком, то чечевицей льда
мелькает ночь вдоль острого окна
в котором страстно тлеет алфавита
               неравномерная чреда,
ошибками, как зернами, искрясь
сквозь кристаллическую пелену труда,


сводя пространство разделенья, ветра,
     пустот проточных, белых сквозняков
 -  в укус прикосновенья отраженья,
     в летучий уксус будущих прозрений
излучины ветвящихся вещей.




















               * * *




Ритм разворачивает продуктивность руки.
Сонная ясность полуденной полыньи откликается
                         ссадине синей сосны.
Кислородный кристалл отражает все стороны света.


Инеем в легких вскипает воздушная гроздь.
Надрывает сверкающий коршун
когтем полог,
          скользящий наверх - вертикальные плесы
его заплетают в свой плеск.


Устанавливая преграды, ветер преобразует
                           исчезновение в звук.
Звук затопляет впадины ожидания.
Воспоминанье
распластано в окрестностях предложения, лежащего
как Геркаланум; ось которого тает - лед
                               предгортанный.




Многократно к себе возвращаясь - и в лет -
              глаз, тем временем, снимает стрижа,
по элементам в него проникая, как тот
проникает сквозь массу пространства, минуя сон,
непосредственно в мозг, как возвращаясь на юг,
обрушиваясь потом, словно костер в костер,
       горящий навстречу себе с песчаного дна реки.


Зеленое ослепление сводит в фокус лучи. Нитью,
     не обрывающей течение сквозь средостение мысли
                         о "начале-конце",
женщины стирают кожу пальцев до дна, там, где река,
обращаясь в себя, в сновиденьи вьет стебель огня,
расшивающий зеленью, охрой, киноварью, голубизной
                       плоть нежную знания.


Пар дрожащий стрекоз. Веки меркнут перед дождем.
Точки, вспыхивая,
             осуществляются в прозрачность фигуры,
повествующей подробно и во множестве уклонений
          о руках, сосне, безветрии, как о линиях,
плетущих истории наклонение в прикосновение.


Заткано шелком, пеплом, мокрыми облаками волос,
тьмой восхищения -


изумления оттиск в синеве хвои, предмета явность.
Приближение к ресницам -
                      зенице света дня настояние.


Или мгновенное разъединенье частиц
во вздохе, преодолевающем борозду артерии.
"Кому это? - мужчине, мне, ястребу, женщине?" -


Высказывание приостановлено в намерении жеста.






























               * * *




В конце-концов не так уж и важно, что
                    здесь находилось когда-то.
Разрушение царств, цветенье камней над мостами.
Плечами пожать - стоит же столько, сколько
             сказать, что у рта терпнет янтарь,
море в котором преступает предопределение берега:
маятник, поднесенный в полдень к губам,
                   птичье перо, золотая перга -


"субъект" во сне предстает изогнутым, словно весло,
тронутое подводной сурьмой,
или аквариум, в стенах которого лица
                 сосредоточены в наблюдении рыб.
Разделяются два абсолютно несхожих молчания,
словно желание у горла и глаза,
на два ответвленья - незнания и на безмолвие
                              бессилья забыть.


Но в этих местах, чье прошлое,
безразлично теперь,
            сон приходил, себя повторявший всегда
в первые дни солнцестояния - минуты так,
                    время минуя, повторяют себя.
Старение снов объясняется многим.


В конце-концов разве существенно, что
листья теперь говорят на других языках
             либо осуществление существительного?
Или колодцы
взыскуют иных отражений, падая бесконечно в зенит?
Говорю ли я о любви, когда говорю о камнях?
Телесный архив в стройном хаосе клеток,
порождающих эхо - явственней
           необходимость бумаги, магнитных полей,
засеваемых только незримым различием тока и силы
или же - таянья.
Кто возражает! Кому?


Располагались здесь дни. Стоял клен. Светился
ракушечник,
у которого мы подбирали окурки. Однако не видно,
          чтобы дверь отворяли с тех пор. Надежды,
хоть и в вполголоса,
все же неотличимы, как и места,
                         где все возникало, -


впервые? Казалось, только утратим мы цвет - эту
легкую детскую азбуку, эти тысячи змеев воздушных,
                   танцующих на глотка острие -
все сольется в точку исхода расплавленной солью,
куда, сокрушая себя, устремятся глаголы, предлоги,
причастия - словом, все, что обещало "другого".
Бесспорно, все дети в определенную пору
строят жилища в ветвях,
притворяются спящими как ни в чем ни бывало, парят
с закрытыми веками, - шелкоголовые птицеловы в зыбях
                    изменений сигналов и связей,
словно крылатые лампы над инеем,
тайным золотом лиловых зрачков искрясь.


Приближение к строению птичьих смещений?
Искусство летанья, Арахны?
                             Предвкушение ночи,
Гекаты, из темных перстов отпускавшей - куда?


Шум дубов побеждал, паутина
в сны пеленала льняные, как кровь и слюна
их же - возлюбленных, но много позднее.


Об этом ли мы пытались потом рассказать,
               глядя перед собой, улыбаясь?
Головокружение, да, скорее всего;
до отказа натянутый лук притяженья земного.


Строка все упорней, длиннее, как сад
в поисках причины и следствий. Теплее ад и пчела.
Каждое действие - бегство. Но гул тугой полотна?


Несомненно, тело быстрее, нежели мнится душе.
Хотя на углу
все же находит твой взгляд след, заплывший землею,
 -  камень был выбелен известью тот
        и от редких машин защитой служил пешеходам,


когда подступали непроглядные ночи
и в финале 106 Гайдна сонаты несло клеем столярным,
и дождей племена, обещавшие зиму, несли письмена
                         на флагах озноба.


Сколько надобно времени, чтобы пройти,
                но пройти незаметно?
Скажем, по краю? Чтоб не задеть ненароком плечом?
Невзирая на то,
что стала проще теперь постановка вопросов


и невнятней намного песнь Суламифь -
словно к гортани вскипает гроздь кислорода
черным эфиром, окаймленным ночною росой,
               онемевшей от мяты,
подобной перстам, что всегда на закате
смыкают ресницы каленые ветру,
смыкаясь в кольцо,
           в котором не гаснут кленовые листья.


Звучание. Мера. Пояснение. Сноска. Жужжащие диски.
Изученье гравия под ногами и сфера,
где будто в подмене,
в двойничестве уличенное время грезит вещью
как домом.
Все хитрумней изгнание в воск.
Элементы чрезмерности...


В итоге счет не ведется почти ничему,
если кто-то считал это возможным, а так... -
              в орешник уклон раскисшей дороги,
размокшее в небесной луже письмо,
несколько необязательных фраз,
которые были прочитаны
в канун овладения силой сравненья:
не то "возвращенье", не то "завершенье".


Прекращение - благо. Ни сомненье, ни жалость.


Пустошей спицы. Мерцанье частиц.


Постижение отстающих птиц, как знанье
перемены направления ветра
          в созвездий пчелином жужжаньи.








               * * *


Но в голоде воздушном облаков,
              где голубь иссечен из холода искрою,
дремотный снег, как шелестом иного,
омоет радугу зрачков -


отделена мгновением сознанья
от дленья ложного, легка что колея,
                       уловленная формой колеса,
(не возвращенье - нежная ступица,
вращенье звезд в полуденной пшенице,
стопы невнятный след, надломленный в камнях,
стоящих в постоянстве устья) -


как вещь, расторгшая себя
в несметной смальте "чистого значенья",
где угол отраженья правит
                  единственным во множестве препон
различием в пространстве раздробленья,


когда желание, намеренье и сон
(ни стать, ни быть, ни минуть в расточеньи)
разводит нас - двоякое мгновенье
со-знания не нас, не в солученьи быть -


в излучину двойного излученья
                         глаз, созерцающих себя,
и немоты восхищенья слепого,
в любовном исступленьи языка, -


в рассеяньи всевластном отрицанья,
                         минующего пагубу зерна.


                              БЫСТРОЕ СОЛНЦЕ




                                                  "the sun muves so fast."

                                                            Gertruda Stein






1.




Никто не ждет ее,
однако звучит - "вот, наступает осень,
misterium fascinosum, и завесы косых холодов, туманы,
вскипающие к чаше вещей
из створов птичьих зрачков, глядящих долу,
развернутые паруса плодов,
                   почернелые фасолевые стручки,
несмутные небесные головы в летейских нимбах ботвы
                   вернут вновь очарование низинам.


Словно некие путники, опускаясь с пятнистых холмов,
рты чьи светлы смолистой сухой пустотой,
               на короткое время оживут за спиною
(рассохшейся крови подобно в висках
или, как пальцы, что, не касаясь ни плоскости,
завершающей вещь, ни листа,
                       сливаются в узел усилия,
начал приостанавливая насилие), чтобы
вовлечь в тонкорунную речь сизых стеклянных игл,
       равно как ровного звучания восточного ветра
среди виноградно горящих снопов,
читающего по дискам выпуклым глины.
Избирается сепия,
          серп, пурпур, багрянец и рек узкая магма.


В которой, однако, снова однообразно звучит
то, как "вода, уносящая отражения,
        льнущим вдохом травы приблизится к сердцу".










2.




Стяжений расшатаны скрепы. Рот - литера О.
Мысль пьет из впадины тени, отрекаясь от слова.
Слева яснеют к ночи в купели огни,
        себя расточившие в близости, в расстоянии.
Снова, если стопа находит ступень,
тело, исполнясь белыми днями,
       считывается безымянно, как тень, - облако
слистывается с луны, тяжелы корою кусты и изморось
                              проникает в дом.
Исцеление кремня, воды, ресниц,
соломы блуждающей, крон. Никто не взмахивает рукой,
                как при отплытии, - нет, никто,
указуя на возможный якобы путь, которым
                           движутся времена года
или раскрытых кругов оперенная ртуть.
Но не вестник,
коршун один, надламывая светом крыло, сопровождает,
 стиснувшим жажду серпом, Гелиоса темную колесницу.


Смерть приговаривает к любви.
"Мало кто избежал этой участи," - этот фрагмент
                         вписывается в другой.
По влажным зубам провести языком
и угадать, откуда вьется излом,
переплывая алмазную грань: шелест определения.


Сознание N остановилось на том, как само оно, -
ком, - в постоянство связуя единства,
потоком сносимо, не меняет ни места, ни времени
                 отражения, отражающего отражение.


Я, Теотокопулос,
по привычке, вглядываясь ни во что,
постепенно прекращаю произносить слова, к которым
     приучен был родом и обстоятельствами рождения,
сведя, таким образом, утраченное к обязательству
           следовать значению впереди на значение.


Что было дано, -  луна над кровлями тьмы,
горизонт черной листвы,
                   белого скольжения ступеней, -


к полюсу плыть на свету, псов лай в округе, -
      суть ответвления чисел, подобные намерениям,
обрамляющим наваждение: я
                   не произнесу более: "близкое".


Поздно учиться читать книги огня и воды
или прикладывать ладонь ко лбу скалы -
остается настойчивое видение: кисти неуловимый
              взлет, как пар тающего местоимения,
затылок, попадающий в поле зрения,
            словно порог, предстающий мне наяву...


И этот - на раковине -
                    недоумения легкий рисунок,
впитывающий прощание Сократа с Кратилом.






           * * *




В орехе темного слуха
сонная бусина. По ветру пущено
               телефонное ожерелье.
Слякоть, угол,
                   черное дерево -


заплывающее отточьем зимы.


















           * * *




Только то, что есть
и есть то, что досталось
переходящему
     туда, где не упорствует
               больше сравнение.


           * * *




На тонкой черте,
тающей небесным
               бессильем
планет несметных, или
               в разуме -
Встречаетесь вы, дуновения,
              не облеченные
ни в забвенье, ни в образы.
Стекла осколок,
     хрустнувший под ногами,
во влаге вечера.
магния переломленная ресница.








           * * *




Скалы на холсте,
водопад и черное солнце -
такие же и во сне и за ним
или же прежде или же в дождь.


Не оборачивай голову.
С разных сторон устремлено
в тебя не твое зрение.




           * * *




Накануне Нового Года
Вспомнил, как в детстве
мечтал смастерить себе лук
из ствола молодого ореха, -
тогда был он руки моей тоньше.


Помысля свое отражение,
голубь слепой бросается вниз.


Медленная луна. Медленная вода.


Молниеносное дерево
пересекает
русло забытого вожделения.




           * * *


Почему у этой женщины
так мелко дрожит подбородок?
Грязные рукава и лед ярости
затягивает белый зрачок?


Сырое небо, безветрие, черное
                    стекловидное
дерево, - с усердием
себя продолжает зима.
















               * * *




Прозрачные объятия птиц.
Темнеющий от света воздух ,
под стать отдаленным, смуглым рощам,
     ни на шаг не отступающим от себя.


Слюды миг в разломе.
Что может будущему вернуть минувшее?
Что прояснит мокрая тяжесть снега?
Страх ли задает вопросы о том, кто будет
после - здесь. Что означает: "ты есть"
или "тебя не будет"? Кому это нужно?


Отмелей тростниковая страсть,
      взрезающая устье проточным гулом.


Так же нежны, как пробуждение,
в котором ни тени, ни дуновения
           -  слова, с вещами смыкаясь.
Проста ежедневная снасть...


Едва видным пламенем вещи
      в окружностях невесомых теплятся.


Тот же мир пытается
               вымолвить начало в эхо,
чтобы постигнуть свое завершение.
Вдох/выдох.


Ствол мокрой сосны прям,
            как смерть облака в призме
бегущих недвижно вод - прозрачных,
словно птичьи объятия, заключившие солнце,
        в слепоту пристальности уходящее.
















               * * *


Опять стоишь у черного залива,
           вырвав из спины подковы подхода
к нему, голову избавив от суммы города,
слагаемым которого не довелось стать.


Все к лучшему. Даже луна, падающая назад.
Не говоря о других исчислениях, где намного
          приметней собственное отсутствие
(это проще, чем срезать и сжечь волос прядь).


Но залив, плоский, как время Гермеса,
сшивающего миры монотонным трудом сдвиженья,
лежит, словно глаз под натруженным веком,
толщей существования, плитой существительных,
нефтью пожравшего себя гнева,
                    когда ничего не видно
                        и некому видеть.


Веко подобно лишь одному,
только одному отзывается воображение:
предгрозовой п