о  время северным  сиянием. В
абсолютно пустом  мире задыхаться  от обилия  вещей и  памяти. То  или
другое с  таким же  терпением, как  пальцы (вспять?),  глаза ощупывают
разум, заносит  илом зрения.  Начинаем ли мы свое возвращение к такому
месту, так  как слышали,  что  "влюбленные  понимают  возвращение  как
состояние, в  котором любящий более не воспринимает свое "я"... Или же
совпадение  с   именем?  Твоя  кровь  ползет  к  щиколоткам,  реальное
превращая в собственное подобие.




Рано или  поздно  наступает  пора  отзываться,  или  узнавать  голоса,
врастать в  различные голоса  так, как  ранним утром врастает полынь в
каждую клетку  головной боли,  и город  раскрывает  во  вращении  свои
отточенные  лепестки.   Возвращение,  и   неминуемое,   к   исповедям,
автобиографиям, в  которых, притязая  на опыт,  силимся (но почему мы!
кто такие  мы!) сорвать  с  себя  марлю  -  белизна  впечатляет.  Кора
событий,  не   имеющих  отношения   к  небытующему...   вместе  с  тем
покрывающих; пеленающих и сокрывающих: то, что было заполняет время не
только знания,  делая его  таковым, но  видение того,  что в  него  не
входит, того,  что в него не включается, само собой разумеясь извне, -
отпечаток   в    воздухе,   стойкость   воображения,   провидящего   в
необязательных очертаниях  облаков линии,  сплетающие себя  в  ведомые
памяти значения,  ведомые  забвением,    -  то  есть,  тем,  что  есть
единственное божество  поэзии. Amnesia.  Так же  время. Сопрягается  в
узоры, тающие  при одном помысле уловить их сообщение, таящие в таянии
применение: инструкция  или подаяние;  но провозглашая  ее  бесспорную
ценность. Впрямь,  будучи  так  обрамлено,  ничто  не  может  избежать
определенной прелести  и значимости,  особой какой-то  цены, какого-то
необыкновенного знания,  придающего всему  без исключения  более,  чем
содержание -  неразгаданность, нечто от незнаемого, но становящееся от
чего еще  более притягательным.  Разбитое колено. Тени на стене. Ужин.
Вздох тетки. Вчера она встречалась с дьяволом, подстерег вечером после
ванной. Дьявол  не  произвел  должного  впечатления.  Вздох  продернут
сквозь пяльцы фарфорового хруста. Слово "вышивание" добавляется с тем,
чтобы пяльцы  не спутать  с пальцами.  А тут как тут укол иглы, капля.
Свет на странице, где о. Но, паче того - твои глаза потемнеют листвой,
которых бежит даже тень.




От этого всего можно было давно избавиться. Однако, что в таком случае
ему бы  осталось? Неясно достояние. Хотя, о ясности вообще говорить не
приходится. Согласия  не было.  Описание преследует определенную цель,
которая заключается не в том, чтобы вторгнуться в пределы вещи, факта,
но  в   том,  чтобы   активизировать  предшествующие  моменты  желания
предпринять   это   и   потому   оно   всегда   обречено   становиться
"предшествующим" моментом.  Произведение - темная лампа, точнее, лампа
излучающая тьму,  помещенная в середину вещей. Сокрытие. Или изведение
из сокрытости?  -  метафизическое восхождение к форме, существенности,
существованию. Вместе  с тем,  произвести, извести весть или как весть
значит оставить  что-то, в  чем пребывает  до срока  "не-изведенное" и
частью чего  является изводимое  в произведении. Расторжение знаменует
собой любое  произведение или  прекращение того,  что не  есть  время,
потому что  у неизведенного,  неизведаного, безвестного нет времени, в
котором оно  могло бы  образовываться. Но  поэзия обращает  свою  волю
сквозь описание  именно к  этому, предшествующему  состоянию. Находя и
распределяя значения,  связывающие виртуальное  воображение с памятью,
поэзия движима  тайным течением  в обратном  этому направлении. Однако
противотечение (в  ней же  самой, по  сути, "неподвижной"), противоток
означает ежемгновенное  начало прошлого. Но меня вновь поражает почему
человек говорит  об этом,  почему  ему  (некоторым)  необходимо  порой
обращаться к  тому, что заведомо не может найти разрешения в "согласии
между познаваемым  и познающим"  и так далее. Итак, принцип пострoения
пейзажа. Детали:  цвет, яркость  освещения, дистанция, отделяющая либо
связывающая  субъект   речи  с  объектом,  масштабы,  наконец,  реестр
предметов, который  также рассыпается  на  неисчислимые  ряды  условий
представления иных  деталей. Картезианская  грамматика пейзажа  -  имя
входит  в   податливую  сердцевину   вещи.  День   как  бы   издалека.
"Состарившиеся ранее в кругах юга листья платанов... Хотя нет никакого
секрета в  том, как  они выглядят  в октябре,  раскрывая кроны  легкой
кровью  навстречу   слепому  ветру   зимы...   кристаллические   толщи
воздуха... чрезмерно  синяя синева  смыкалась, стекая с нежной шелухой
какой-то  неправдоподбной  корой,  где  пламя  темнее  темного,  уходя
неизвестно  какими  путями  в  глубину  зрачка,  и  там  не  то  чтобы
успокаивалось, утихало,  меркло или  же расплывалось  в фигуры дерева,
облака, камня,  пешехода,  машины,  но  уступало  место  иному.  Чему?
Эфирное, обжигающее  масло полнило зрачок. Легко воспарял небосвод. За
спиной курилась  степь." Достаточно.  Это ординарное описание пейзажа,
которое может  исполнить каждый,  интересует  нас  с  позиции  анализа
распределения и  последовательности вовлечения определенной лексики. В
конце месяца.  Дата не подлежит сомнению. В дверь балкона дует. Снизу.
Поэтому ноги  в шерстяных  носках  замерзли.  Ноги,  шерстяные  носки,
пейзаж.  Затем   действие.  Иногда   действие  обозначает  чередование
ситуаций,  которые   угрожают  курсу   персонажа,  отклоняют   его  от
намеченной цели.  Иногда, в  то  же  самое  время  действием  является
чередование обыкновенных слов. Письмо написано.




Паутина  скорости,  сплетающая  вещи  в  единый  миг,  подобно  ветру,
слоящемуся за  стенами скорлупы, отраженных со всех сторон, намерений.
Возможно ли  будет когда-либо  выйти за  пределы  этой  неподвижности?
Вечерняя прохлада  сливалась  с  прохладой  садов.  Кое-откуда  тянуло
сыростью ночной  травы, дымом притаившихся вечерних костров, в которых
рачительные хозяева  сжигали хлам: на рассвете, в тумане, возвращаясь,
находили обгоревшие  справочники по  орнитологии,  иногда,  проеденный
коричневыми пятнами,  автопортрет Рафаэля  или  какое  другое  великое
произведение, оттиснутое  на клейкой  поверхности  журнального  листа,
серые  песчаные   кружева,  кипы   журналов,  спирали  камней,  обувь,
продолжавшую тлеть  - обычно  горела довольно вяло, не прибавляя жара.
Шиповник наливался черным сном, петуния продолжала мерцать, выцветая у
заборов. Гром.  Припомни, что  значила для  тебя мысль в ту пору и где
стояли мальвы?  Какой она  - любая - представляется ныне? Что означало
для тебя думать? Как это было? В каком наклонении? В склоненьи ствола?
В  сколе  стекла?  В  изгибе  ореховой  плети?  Стекавшего  по  вещам?
Возникало ли  поначалу, как смутное звучание, лишенное оболочки звука,
наподобие эхо,  наплывавшего ниоткуда,  - из различия между историей и
твоей памятью,  в котором, оказывается, повторяет себя тот же мотив: я
хотел выкопать  из могилы  его труп,  я хотел   сжечь его в полдень на
склоне холма  ли, горы,  чтобы вынудить  его окинуть  взором то, что с
таким упорным  постоянством он  пытался  забыть:  процессии  женщин  с
кусками мяса  в руках, вперившие взгляд во что-то чрезвычайно смешное,
чья мера  вне, за,  так как не? Или же, напротив, вся тончайшая завязь
плоти,  реальности   рассыпалась  золотистой  золой,  уносимой,  дует,
беззвучие? А  тогда -  не с удивлением ли смотрел на лица, обступавшие
тебя,  метонимический   перенос.  Переход.  Серп.  В  чем  заключалось
различие мужчины  и женщины?  В  нескончаемой  сваре  об  означающем?-
имени?-настоящем? Они возникали из себя же, неисчерпаемые, неколебимые
в чертах,  застывшие, застигнутые на месте исчезновения едва слышимого
шума. Но  дальше, дальше, что происходило дальше! Было ли это так, как
происходит с  тобой, когда  ты начинаешь  изменять рисунок,  пестрящий
кожу твоих  жестов, когда  ты проближаешься  ко мне, когда все "когда"
прекращают собой условие времени исправно служить нам, а глаза смотрят
сквозь мое  лицо, как  если бы не быть затылку, лбу, как если бы одним
глазам плавать  в книгах воздуха, но там, за ними, когда бы их не было
на самом  деле,  конечно  же  нет  ничего,  кроме  стены,  на  которой
несколько  фотографий,   разрозненные  страницы   с   датами   встреч,
назначенных на  прошлое (дикий  виноград,  не  ешь,  горек;  шелушение
извести мешает  мне, полнолуние,  деньги  позвякивают  в  карманах)  и
телефонных  разговоров,   просыпавшихся  толченым  мелом  в  отверстия
перфорации памяти.  Мята в  росе. Пустые  соты истории.  Пустые города
толп. Но  было ли  так, как  это бывает  с тобой,  когда ты,  сохраняя
интонацию неизменной,  уже  путаешь  слова,  когда  пропадает  или  же
становится несущественным  различие в  них, и когда я понимаю, что мне
тоже нет  нужды ни  в чем  (кроме как  проглотить ком слюны, размотать
кокон выдоха)  и даже  не в этом, столь необходимом окружении мелочей,
так мною  любимых!... -  нет, скорее, вожделенных в обрамлении каждого
дня, шага,  мгновения перемещения  в моем,  мне принадлежащем  теле (и
чему ты угрозой, ибо я, словно вступаю с тобой в сговор, предаю их, но
только, спрашивается, во имя чего, краем рассудка сознавая, что и твоя
ветвящаяся невнятность,  и мое,  только что упомянутое предательство -
беру его в кавычки, как "смерть поэта" - могут вызвать в лучшем случае
смех, но  так или  не так? Если не так, разуверь и расскажи, как и что
дальше, когда  тебе казалось,  что ты  встретился с  тем, что позже по
обыкновению стал  называть "мыслью",  которая -  но разве  не так?  ты
сказал другое?  но что  же?.. -  обращает то, что было или "ощущалось"
тобой магическим  ульем, в  шелуху, как  слова; вечно путаются, путая,
накануне. А  затем, спустя ряд "нераспознанных мгновений", оказываются
не то  зоной  ожога,  не  то  просьбой.  Любое  становится  обнаженным
действием, любое  огромней, нежели  наше  родство;  наше  двоящееся  в
нечетном желании  тело, дающее,   -  не прекращающее  себя в  просторе
приближения. И  хотела  бы  найти,  конечно,  а  если  не  существует,
затаиться, вырвать  из своего рта, чтобы растворить в твоем, вложить и
растворить, а затем услышать их восстающими из грязи, хрипа, судороги,
надменности, не  имеющих  ничего  общего  с  человеческой  мерой,    -
впрочем, я  не права,  я не  хотела бы  приписывать тебе того, чего не
было. И что никоим образом, насколько я помню, не совпадало с "зеленой
лампой" и  фразой о  ней, оставаясь  связанным с чем-то, что касалось,
скорее, бумаги,  карандаша, движения  руки и,  озарением  коснувшегося
мозга, забвения. Тогда. Прошедшее время, образованное из пространства.
Не исчезнуть после, а продолжать.




Продолжи. Шум поездов становился настолько явственным, как если бы они
проходили  за   домом.  Быть   дождю.  За  домом  располагались  сады,
переходившие в  другие сады. Расположение в домах и деревьях, в окнах,
в воде,  числах, телах,  в банях, церквах, рынках. Годы, переходящие в
другие годы.  И сегодня  не понимаю  - что.  Как  могло.  Исчезая  или
ослабевая. Это  называется первым вопрошанием мысли о себе. Сходство с
порнографией  -  иначе,  попытка  овладения  в  зрительном  опыте  не-
означенным, раз-означающим.  Как  попытка  номинации,  подчинения.  Не
"кого" и  не "что".  Безнадежная метафизическая  тяжба с невидимым, не
обмениваемым на  знание и  знак. Нет. Одиночество переходит в обратную
перспективу отрицательных  чисел-богов Прокла,  грезящих всеотражающей
страстью, одержимостью  в стекловидном  стяжении. I want to hit you or
slice you may be burning is better not the body but, your imagination.
Yes I still am stubborn child but who are you sitting so calmly beside
me knowing  you will  never see  me knowing  in that moment I need you
(who cares about need you say). So much time & no time. И все? Нет. Но
осталось ли  это от  того, что  было? Думать  ли думал,  что  открывая
другое  лицо,   смогу  уследить?  Апостроф,  зеленое  крыло  мотылька.
Расположение точек.  Когда иссякает  речь. В  доме небес  зрение дарит
богов окрыленных  кириллицы. Новорожденная  звезда. Стечение  сонорных
согласных. Письмо,  терпение, дрожь, грезящая переходом, когда терпнет
рука и  немеет узел  предпосылок. Горы формируют глаз - обоюдовогнутый
хаос,  чаша,   собирающая  синеву   во  всепоглощающий   луч.   Воздух
задыхается. Таковы сны падения вверх. Вертикальные сны у стены, в роях
пядениц. Тускнеющее  солнце, огромное  ухо, опрокинутая тяжесть. Синий
кристалл субботы  впивается в кожу воды. Яблоко бессердечно. Этот факт
доказуем, как  ты, падающий  непрерываемым снегом,  льющийся  смрадной
жижей из  хрустального  шара.  Здесь  утрачиватся  власть  повторения,
власть крови,  но не  твоей, когда она хлещет по ногам, темным туманом
коры одевая  пах, мой  хуй,  во  многих  водах  сбегая.  Не  благо  ли
"наслаждаться голосом  привычных вещей"?  Благо сделать их немыми. Как
водоросли. Как  сравнение. Как  граммaтический  узор.  Музей  окурков.
Архив ногтей.  Коллекции крохотных предметов, веселящих сердце. Каждая
вещь, принятая на веру - гарантия, залог спасения. Сетование: утрачена
"уникальность". Вещь  стала множествoм,  не  имеющим  конца  вещением.
Зачем ты  здесь? Я  солдат и  отстал от своего полка. У тебя еврейский
череп. Черепаха  на предплечьи или календарь Ацтеков. О чем угодно. На
красном песке  черные водоросли.  Желтизна камня.  Шаги  на  лестнице.
Светлые трещины  в разные  стороны. Выеби  ее.  Стук  дверей.  Голоса.
Телефон. На даче убийство. Связи нет. Третий день пурга. Там, говорю я
вам, там  затаился охотник.  Необходимость приобретения.  А также: что
располагается в противоположном направлении?




       Отяжелевший дом небес.

       Ненастный кокон пламени и ветра,

       Чья тяжесть ждет, как на краю просвета,

       В предчуствии пресуществленья правил и плена узкого -

       в агонии расправлен

       побегами ветвящегося тленья, ростками, утоляющими зренье

       того, что видимо




       того, что несомненно,

       должно стать нитью, за "черту ведущей",

       туда, где постигает трудно

       зрачок строение глагола "пусть", подобно

       пустоши свои пределы




       и созерцает глаз газообразный свет,

       источника не знающий, ни цели.




       Земля вся здесь. Как белизны рассвет,

       с которой ласково смывает осязанье

       то, что служило мере основаньем -

       то, что сквозило




       снами сочетанья,

       в котором вещь восторженно цветет от намеренья стать

       к смещенью, различаясь,

       и затруднительно понять, зачем твой рот

                                   неслышно претворяет

               руки движенье в тень

       и в созерцанье голос,




       как, если б след со всем сливался без следа,

       как со слюной слюна во мнимом безразличьи,

       повиновенье ткущем в воздухе нечистом -

       так мановение сокрытых мятежей

       пыльцой осевших золотистой

       на плоскости привычного безликой,




       дохнет подобно зною из листвы.

       Душе открыв тяжелый дом небес, когда покорное,

       немое утро дымится тускло, как сгоревший лес.




       И оседает под стопой земля.

       Глуха, проста. А почерневший свет

       теней ведет с собою своры - легки, как пепел

       и светлы, как снег. Кусты остры, как черное на черном,

       в тумане искрятся корнями, -

                            каскады поступи уступчивой легки,

       едва слышны в рассветном претвореньи,




       когда горчит на стеклах хищный блеск

       и дым привычный синими кругами пластается,  -  то чтение

       над нами, как бормотание в преддверии зимы,

                                    и все когда на все похоже.

       Но вскоре, станется, в окне мелькнет -




       проносит слабый день над кровлей птицу,

       за ней протает облако, а вслед

                                        обрывок проволоки,

       ветви в серой сыпи. И в визге резком

                                         разграфленного зерна,

       в пыль опостылевшего кофе,

       с исчезновеньем облака сравнишь

                               в строке исчезновение сравнений.




       День начат, как обычно. Наважденьем

       вещей, совпавших с собственной судьбой

       быть только тем, что явлено рассудку,

       явившем их и между ними ночь,

       как алфавита цвет, одевший безразличье.

И мы  вновь оказываемся на прежнем месте. Сон об убийцах до невероятия
фальшив и  сентиментален. Точно  так же,  как  их  роль.  Ацетиленовое
свечение.  Отдай.   Возьми.  Рейс  откладывается.  Убийцы  мертвы.  Ты
кажешься себе живым. Все разговоры с мертвыми заканчиваются одинаково.
Но в  том-то и дело, что в этом сне все складывалось по-другому. Чужие
люди, говорит  он себе,  сидят в  моей комнате. Что им нужно, чего они
ждут? И это тоже, спрашивается, социальный договор? Мы договаривались,
что вот  это будет  называться дверью. Дожди, птицы, лестницы, стебли,
время. Когда  я, -  читаю, -  протянул руку к той, кого успел отыскать
рассудок в  мелькающих контурах,  бессчетно умноженных в чешуе солнца,
когда толпившиеся  вокруг стали  западать за  горизонт сна,  выказывая
полное пренебрежение ко всему, словно раскалывая хрупкую кладку стыда,
опоясывающего любое направление мысли, и та, к которой тянулась рука и
пальцы которой  тянулись навстречу, готова была разомкнуть губы, чтобы
сказать (а  что услышал  бы? что  понял бы из сказанного?), толпящихся
вытеснили убийцы.  Я не  помню,  думает  Торкватто  Тассо,  хмурясь  и
отрывая глаза  от руки, которая приснилась ему на мгновение, как будто
она и  он совершенно  различные вещи и ему не принадлежит, хотя что-то
не позволяет до конца в то поверить. Единственное, что продолжает сон,
это шумящие  перед дождем  тополя,  неяркий  свет,  поворот  безлюдной
улицы, водопроводный  кран, пустой  рынок сбоку,  за оградой, и теплая
пыль на  подорожнике. Еще: подсолнух за низким забором. А также чья-то
быстрая тень  впереди, рябя,  однако, кто или что - неизвестно, хотя и
во сне,  не принадлежащий  никому, голос  поясняет тебе,  чью спину ты
видишь, находясь  как бы  сразу же  за  ней,  всего-то  на  расстоянии
дыхания,  что   надлежит  принимать   как  должное,  поскольку  ничего
необычайного в том, что впереди мелькает какая-то тень, нет, поскольку
это только  твое ощущение  утраты (из  которой утрачено самое главное,
то, что потеряно) того, что произошло очень давно - а что произошло? -
не  особенно  тебя,  правда,  тяготившей,  потому  как  тогда  это  не
воспринималось утратой  - а  чем? - потому что тогда все, даже потери,
были прибавлением  - ну  да! Почему  сегодня  иначе?  Трудно  сказать.
Выходит, есть вещи, события, которые как бы существуют и не существуют
в одно  и то же время? Но ведь ум мыслит все сразу? Что ты этим хочешь
сказать? Отсутствие  понятия греха  вначале упрощает  дело,  но  потом
оказывается, что  все не так. Я? Нет, я ничего не хочу сказать. Почему
то, что  было ничем тогда, сейчас обнаруживает себя вот таким образом?
За окном  шумели деревья  и длился  сон. Там  же, за окном, где синее.
Тема ни тут, ни там не получает развития, невзирая на то, что именно в
следующем  параграфе   ненавязчиво,  органично  находит  разрешение  в
периоде о поэзии.




Я ощущаю  неспособность выйти  к  следующему  предложению.  Ночью,  на
кухне, за  чаем с сыном: сколько же написано о тонкостях писательского
дела! "Образ"  в словесности  не имеет  ничего общего  со  "зрительным
образом":   несхватываемая   структура,   алгебраическое   означающее,
указывающее только  на отношения.  Обратная связь: любой образ всегда,
тем  не  менее,  "п