лось  утопия,   идея  воскрешения   всех  мертвых   отцов  может
рассматриваться по-разному...  Ее привлекательность  и очарование, по-
видимому, заключается в том, что она как бы напоминает, подсознательно
возвращает  к  привычно-устойчивым  принципам  онтологии  марксизма  -
действительно, она как бы заменяет идею Океана, Хроноса, пожирающего и
порождающего себя, охватывающего и содержащего бытие мира, отделяя его
от ничто (от Хаоса, не-из-реченности). Чтобы производить этот мир, эту
реальность,  необходимо,  по  словам  Маркса,  "соединяться  известным
образом для  совместной деятельности",  однако философия такого общего
дела, не  обладая возможностью  вторжения/изменения парадигмы "конца и
цели",   изначально   обречена   на   нескончаемое   пародирование   и
самоизживание. Вторжение  же в  пространство этих  двух терминов  есть
вторжение в  актуальную реальность  субъекта,  то  есть,  обыкновенное
изменение господствующего  дискурса, языка,  - скорее  прагматическая,
чем синтаксическая  операция. Ничто, хаос есть отсутствие означающего.
Воскрешение (не  "матерей")  Отцов  есть  не  что  иное,  как  желание
воскрешения Означающего  (принадлежащего Отцу, унесшему его с собой, и
вина за  символическую смерть  которого  лежит  на  "нас"),  тоска  по
утверждающему языку  власти, приказа,  повеления,  оскопления  сонмами
скоплений, простирающихся  до воображаемой  черты  последней  пустыни.
Можно лишь  догадаться, почему именно Соловьев так и не упомянул имени
автора теории  "общего дела"  ни в  одном из  своих выступлений, хотя,
говорят, не раз был близок к тому.

Сухая река снится мне третье десятилетие. Я иду вниз по ее струящемуся
руслу, но  дельты нет,  извив за извивом, петля за петлей летят передо
мной, как  сообщение безо всякого адреса. Аллегория, приведенная мной,
удерживается лишь  угадываемым сходством.  Иначе, чем  же нам быть или
жить, говорили  вы, лия отвратительное вино в чашки, стоявшие на полу,
где мы,  охапки жасмина  в хрустальных,  надщербленных,  однако  очень
удачно расписанных масляной краской вазах, доставшихся, конечно же, по
наследству вместе  с бесполезными  роговыми  гребнями,  ввергнутыми  в
необратимое унижение  вашей надменно  обритой головой.  Важен  процесс
нескончаемого  распознавания,   угадывания  и   создания   доселе   не
существовавшего. Пытаясь  проникнуть  друг  в  друга  тайными  путями,
скрытыми даже от желания. Вечер вел нас по царствам смерти, вовлекая в
сладостную, блаженную  одурь пата/пота  в путаном фарсе отождествления
"ты" и  "я". Рано  или поздно я опишу вам все это и принесу в короткий
дождливый день, исполняя вашу просьбу быть обстоятельным, конкретным и
немногословным, поскольку вам хочется, чтобы ничто не было рассказано,
чтобы ничто, даже отдаленно напоминающее сомнение, не могло проникнуть
в чтение.  Перемены  не  имеют  знаков.  И  значимости,  добавите  вы.
Остается загнивающий  залив. Луна.  Черные мосты.  Лед  на  дорогах  и
великое между  "распадом" и "пламенем глаз" равенство - некогда легким
вестником богов,  легким даром  пепла и различения пришедшее в мир, но
утраченное в первой же попытке рассказа. Не заставшее нас.

                                                          Елене Долгих

                          ЭРОТИЗМ ЗА-БЫВАНИЯ




                         Я вошел - куда не ведаю сам,
                         Понимание оставляло меня -
                         я стоял - уходило все знание.


                                                  Св. Хуан де ля Крус.


Есть множество  вещей, о  которых почти  не  представляется  возможным
говорить, не  рискуя впасть  в бессодержательную  многозначительность,
невзирая  на  то,  что  эти  вещи  продолжают  оставаться  вожделенным
объектом описаний  и размышлений, пребывая горизонтом не только опыта,
но и  возможности высказывания  о нем. Одновременно такие вещи кажутся
до  призрачности   обыденно-привычными.   Но   зыбки   и   таинственны
изначально, они,  чьи смыслы,  не схватываемые рассудком, раздражающие
воображение,   источали    и   продолжают    источать    необыкновенно
завораживающее очарование странности бытия, - уже превратились в некое
подобие осадка  - словари,  охотно предоставляющиe  любой риторике тот
или иной  спектр значимостей  - или  же: историю  применения слов, или
еще: слепки  некогда бытовавших  "экзистенциальных территориальностей"
(Ф. Гваттари).


В числе таких вещей находится "память".


Любезное предложение  высказаться  по  ее  поводу,  поставило  меня  в
очередной тупик  некоего "начала",  несмотря  на  деликатное  указание
пути, по которому могла бы следовать мысль.


И в  самом деле, не искусительно ли поместить интересующий нас предмет
в историческую  и геополитичeскую  перспективы? Паче  того, для  меня,
проведшего  жизнь  в  стране,  чьи,  скажем,  более  чем  изумительные
отношения с  "памятью" и  "историей"  были  отмечены  еще  недоумением
Чаадаева, но  благодаря  чему  мне  досталась  редкостная  возможность
наблюдать ее удивительные трансформации, как на уровне личности, так и
общества. Но  со временем  притупляется все,  в том  числе  и  чувство
удивления. Однако  и  впрямь,  не  подкупает  ли  патетика  выражений:
"народы, вспомнившие  себя или  - вспомнившие свое предназначение" и -
почти Платоновское:  "человек, вспомнивший,  что  он  человек"?  Но  я
останавливаюсь, не  без основания  полагая, что  эта тема найдет/нашла
достойное освещение  в  выступлениях  и  дискуссиях,  тогда  как  мне,
человеку глубоко приватному в своих привычках и занятиях, хотелось бы,
пусть поспешно и хаотично, коснуться предмета разговора с иной стороны
или, если  угодно, сторон.  Точнее, напомнить  о существовании  других
точек зрения. Хотя бы о возможности таковых.


В музее  города Малибу,  Калифорния, находится тонкая золотая пластина
22  х   37  мм  с  шестью  выгравированными  строками,  по-видимому  -
фрагментом гимна  орфиков или  памятки душе  умершего о  том,  как  ей
небходимо вести себя в стране теней.1


Вот строки, буквальный перевод которых известен многим:


           Я иссыхаю от жажды, гибну.
           Напои меня, никогда не иссякающий родник,
           который у благородного кипариса справа.


           Кто ты? Откуда?
____________________
1 Примечательно,  что этот  меморандум начертан  на материале, природа
которого  в   представлении  амбивалентна   -  золото,   солнце,  свет
неотделимы в  мифологическом сознании  от золы  (в русском  языке сама
этимология прямо  указует на их единосущность), - свет солнца в той же
мере  животворен,   сколь  и  испепеляющ,  а  сам  свет,  точнее,  его
источник-солнце,  неотделим  от  "тьмы",  ослепления,  как  про-зрения
сквозь стену  оптико-центризма, управляющего не только эпистемологией,
но и метафизикой культуры.
           Я дитя Земли и звездного Неба,
           но род мой берет начало в Небе. 2


Упоминаемый в приведенном фрагменте родник это, конечно же, Мнемозина,
Память.  Влага   которого  противостоит   водам  Леты.   К   тому   же
противостояние   "живой" и  "мертвой" воды  заключено в двойственность
природы говорящего,  т. е.  вопрошающего и  отвечающего  одновременно,
совмещающей  Земное-Титаническое   и  Небесное-Дионисийское.   Однако,
вопреки очевидной  банальности такого "распределения" ролей и функций,
что-то все  же не  позволяет в  чтении этих  строк увидеть раскрашеный
гипсовый фриз из пропилей Постомодернизма.


Проследуем еще  раз маршрутом  проторенной фабулы,  учитывая  по  мере
возможности и  амальгаму ее повествования: утрата памяти равна смерти;
умерший, вошедший  во владения  Аида, в первую очередь утрачивает ее3.
Царство Аида,  мир ночи,  есть собственно смерть или - забвение, тогда
как день  не терпит  беспамятства - забывчивость оборачивается смертью
"будущего"  (так  Орфей  забывает  о  наставлении,  преступает  его  и
оборачивается... к собственной гибели) - поскольку память не что иное,
как потенциальное  будущее, берущее начало в длительности, повторении,
продлевании, логика  чего, как  известно,  является  логикой  истории,
повествования,  дня,   континуальности,  причинно-следственной  связи,
знания, закона. Нормы.


В  границах  такой  логики  структура  знака  (или  опосредования  как
такового)  недвусмысленно   выражена  прямой   связью  означающего   и
означаемого,  где   означаемое   есть   память   референта   (гарантия
"реальности" означающего),  некоего "обьекта",  скорее, сущности этого
объекта, отражаемой или выявляемой интеллегибельным означаемым. Разрыв
либо только  приблизительность такой связи угрожает, по общему мнению,
утратой референта,  иными словами,  хаосом, разрушением иерархического
единства картины  мира, в  которой, кстати, самоидентефикация "я" (как
____________________
2 Мотив, который изпользовал в одном из своих стихотворений английский
поэт Роберт  Грейвз и который введен мной в заключающую "Ксении" пьесу
отчасти, как ответ Грейвзу.
3 Жажда  памяти равна  жажде крови  - капля  таковой дарует миг памяти
душе умершего.
отражения истинного  Центра  Мироздания)  и,  следовательно,  общества
становится невозможной.  Вне памяти, таким образом, не может произойти
становление ни "я", ни личности, ни самости, ни коллективного. Вне "я"
и  вне   "коллективного"  становится   невозможным   повествовательный
дискурс, само  повествование, совлекающее  мир в  доступное пониманию,
воспроизведению и повторению состояние - в содержание.


В этом горизонте память можно принять как бы перво-письмом (см. Платон
о письме,  как  об  инструменте  памяти),  которому  должно  устойчиво
удерживать бытие  в сознании  в  качестве  следов,  но,  более  всего,
истоков этих следов.


В самом  деле, мы  знаем, что  память есть  не что  иное, как средство
закрепления, упорядочивания,  совлечения воедино картины мира. И что в
какой-то мере  позволяет провести  аналогию  между  памятью  и  Эросом
Платона, также  совлекающим мир в неукоснительном восхождении познания
самого восхождения,  а затем самого познания. Отсюда - невзирая на то,
что для  одних память  есть нечто вроде хранилища, архива, резерва или
же   (для    других)   мобильный    сложный,   ассоциативный   процесс
сознательного-бессознательного, возникает  мотив  ее  телеологичности,
поскольку  она,  как  и  "время  истории"  (которое  память  образует)
направлена туда,  где возможно  воскресение того,  что до  некой  поры
пребывало только как след уже бывшего, как след, истоком которого было
то или  иное со-бытие. Память телеологична, так как довлеет Абсолютной
Памяти или  же "воплощению Всех Времен" - Апокaстасису, иными словами,
совпадению "прошлого-настоящего-будущего" в точке присутствия бытия, в
пунктуме нескончаемо  длящегося "настоящего",  в котором оно, вершась,
тем не  менее, уже свершено, поскольку не ведает неполноты, недостатка
или изьяна.  Или же  - где  память не  нуждается в воскрешении никаких
следов, поскольку их нет, так как нет прошлого, как такового.


С этой  точки зрения любое нарушение памяти даже в повседеневной жизни
- не  только  паталогия,  но  проступок,  проступающий  сквозь  предел
определения и  посягающий на  определенную  концепцию  мироведения.  И
здесь нельзя не заметить, как по мере развертывания описания известной
концепции "семантической"  модели реального,  начинает вплетаться нить
иного  орнамента.  Достаточно  сказать,  что  русское  слово  "память"
напыляется  на  восприятие  несколькими  семантическими  слоями  -  1)
"имени"    (по(и)мянуть-по-именовать,     по-миновение-по-именование),
отсылающим к  именованию, как  имению,  т.  е.  владению,  потому  как
именование есть  введение в  собственность, присвоение;  - 2)  личного
местоимения первого  лица, винительного/родительного  подежа:"мя"; и -
3) "мен-ы",  обмена (в частности знака на вещь), замыкающего топологию
я-имени-имения  в  акт  власти,  подчинения  и  управления  отстоящим,
внешним, не  имеющим "определенности."4  Потому что  - как  следует из
опыта Европейской  традиции -  только в  назывании, в  у-держании (со-
держании) имени,  в удерживании  установленной связи  между  именем  и
вещью  возможно  удержание  "я"  и  мира.  Однако  так  ли  релевантны
этимологические предпосылки,  невзирая  на  подкупающую  процедуру  их
чтения  в  протоколе  деконструкции,  действительной  мизансцене  этих
значений сегодня?


Трудно  удержаться   и  не   привести  рассуждения   Жана  Бодрияра  о
трансформации самой  природы знака.  Говорить о  Западной культуре, по
его мнению,  означает прежде  всего говорить  о принципах и модусах ее
со-общительности,  должной   собирать  мир  в  единое  целое,  точнее,
возвращать ему  его изначальную  целокупность5, веру  в нее  и, тем не
менее:


     "Вся Западная,  настоящая вера  была предпринята в уповании
     на репрезентацию:  на то,  что знак можно будет обменять на
     значение и  на то,  что нечто  сможет дать  гарантию такому
     обмену -  безусловно, Бог. Но, что, если сам Бог может быть
     симулирован, то  есть, сведен  к знакам,  схватывающим  его
     присутствие? В  таком случае вся система становится пустой,
     ничего не остается, кроме как гигантской симуляции."- (пер.
____________________
4 К  сожалению недостаток времени не позволяет обратиться к еще одному
оттенку смысла,  привносимому значением  слова "мнить" - воображать, и
поэтому значительная проблема памяти-воображения выпадает из намерения
сегодняшнего рассуждения. В связи с чем мне, кажется, что Башляровскую
грезу надо рассматривать именно, как не-память, как не-воображение.
5 См. - meta-recite Льотара.
     мой)6


Конечно,  если   и  касаться   инстанций,  должных   так   или   иначе
гарантировать "символический  обмен", наиболее важной все же следовало
бы  считать   инстанцию  "чистой,   неуязвимой  (абсолютной)  памяти",
являющуюся вместе  с тем  и "пространством",  в котором  таковой обмен
возможен,  то   есть  гигантскую   машину  симуляции7   -  "абсолютную
историческую память"  (Ницше). Но  даже предположив  такую  абсолютную
память,  можно   сказать,  что,   будучи  всецельно-всесильной  память
бессильна проникнуть,  вынести, сохранить  одно -  истоки собственного
со-бытия, следом  которого является  она сама.  Это странное  самое ее
"начало", стремление  помнить, сохранять  (функция Танатоса  у Фрейда)
постоянно ускользает,  ставя ее  перед тем,  что  носит  имя  забытья,
являющегося, меж  тем бесконечным ее импульсом к деятельности, работе,
вторению/творению.  К  чему  письмо  поэзии  имеет  весьма  отдаленное
отношение.


Обратное памяти - пролегает забвение. Но что же происходит в нем?


Опять-таки, в русском языке "запамятовать" - означает выйти за память,
за ее  пределы, следовательно, за границы "мя", то есть, "Я", "имени",
"само-собственности". Но  что же может располагаться там, "за"? Только
ли "отсутствие  определенности"? Длительности?  Связности? Всего того,
из чего привычно складывается мир в пропозициях и модальностях? Просто
"отсутствие"? Или  же, -  поставим вопрос  по-иному - что происходит в
самом  акте   "забывания"?  Не   указывает  ли   сам  язык   в   своем
этимологическом свечении, что за-бывание буквально есть трансгрессия8,
то есть,  преступление бывания,  трата резерва, а иначе, бывшего бытия
как отглагольного  существительного, иначе  -  вдвойне  остановленного
____________________
6 Jean Baudrillard, Sellected Writings, Stanford University Press,
1988, стр. 170.
7 Именно  этот момент,  по-видимому, понуждает Х-Л. Борхеса к созданию
метафоры Фюнеса-Чудо-Памяти,  метафоры обоюдного  пожирания друг друга
памяти и памятуемого: их фактического, чудовищного совпадения.
8  Ж.  Деррида  проводит  следующее  различие  между  трансгрессией  и
редукцией-epoche:  "...феноменологическое   epoche  явлется  сведением
(редукцией) назад,  к смыслу.  Трансгрессия суверенности есть редукция
этой редукции:  редукция не  к смыслу,  но  редукция  смысла.  Jacques
Derrida, Writing  and Difference,  The University  of  Chicago  Press,
1978. стр. 268.
настоящего? Такова  поэзия, некоснительно  и мужественно  выходящая  к
границе,  где   темное  сияние   безразличного   ничто,   никогда   не
случавшегося, не  бышего, но  Бытие  "чего"  не  взыскует  даже  слова
"время", встречает тающий дым человеческого тщеславия.


Да, за  пределом памяти,  если верить  топографии  Преисподней  (пред-
изнанки), находится  Лета. На  берегах ее  растет мак.  На берегах  ее
царит забвение,  прозрачность которого передается миру, вовлеченному в
его игру,  путающую одно  с  другим,  времена  и  намеренья,  слова  и
молчанье, -  открывающее прозрачность  отсутствия каких  бы то ни было
масштабов -  здесь "это"  одновременно "там",  "сейчас" -  повсеместно
"потом" или  "уже всегда тогда". Воды Леты ничего не отражают - это то
место, locus  classicus -  где миф  о Нарциссе, искушаемом вожделением
другого в  самом себе,  прекращает быть  источником света в зеркальных
анфиладах человеческого  я9. Вглядываясь  в истоки,  память  входит  в
интимнейшие и  темнейшие отношения с Забвением, представляющим ей ее -
ее же  смертью. Можно  вообразить некую  улыбку, которую  столь  легко
принять за загадочную гримасу... - но откуда же взяться боли?


И тут  становится понятней  завершение фрагмента  с золотой пластины -
вопрос полный недоумения, поскольку вопрошающий в спрашивании-ответе о
своей  двойственной   природе,  тем   не  менее,   подтверждает   свою
принадлежность Небу,  Дионису, Трансгрессии,  Забвению,  Поэзии  -  то
есть,  телу   языка,  речи,   подвергшемуся  растерзанию,  расчленению
Титанами, Мимезисом,  уловившем его  в лабиринт  зеркала,  в  лабиринт
логики, управляющей отражением (вт/тв-орением), иными словами тем, что
видится всегда  основанием искусства  речи -  "слово  передает,  слово
повторяет, слово  отражает" и так далее - мир ли вещей, внутренний ли,
переживаний или  же мир идей... Нет смысла продолжать список того, что
по  мнению   критики  "отражает"   или  "отображает",   вместе  с  тем
присваивая, слово... Не присваивает, но отслаивает от восковой таблицы
памяти-основы то,  что по  определению не  имеет значения и следа, то,
что является в собственном исчезновении.

____________________
9 Память - зеркало - титаны - разорванный, расчлененный Дионис, etc.
Однако Ночь привечает и этот безмолвный шорох. Ночь, как и поэтическая
речь безначальна  и  потому  преступает,  стирая  любое  возможное  ее
толкование,   свой язык,  свою речь, свое намерение, свое сейчас, свою
память. Растрачивая  все это  в собственном  исчезновении,  поэзия  не
имеет ничего,








лишь -


                                         "... горсть бормотанья влаги,
                                                        черепков игра,
                                        приговорить способная рассудок
                                                     паденьем, случаем
                                                  к нескованному чуду,
       где вспять немыслимо.


       И где одновременно
       движение смывает без конца
       как дрожь, недвижные пределы наважденья,


       и, наконец, где легкий спутник твой,
       вожатый линии, обутый в крылья,
       подобно вскрику в утренних ветвях
                         качнется тростником
       и прянет вдруг во мрак, не просеваемый пока глазами
       (зрачки обращены которых вспять,
       материю понудив углубляться,
       собой являя складку бытия) -


       "омой же молоком меня,
       как мороком потери тело флейты звук отмывает
                                   от дыханья,
       пропущенным в ни-что сквозь тесное зиянье:
       омой же молоком... как вымывает
                    сознанья сито мерная молва", -


       и вот когда, как пляшущее семя
       в путях бесцельного огня тебя покинет спутник,