, единственный дом, который у меня был. С ним были связаны все мои воспоминания. Я, живой Секенр во плоти, больше не был физически связан с разумом Секенра, который существовал в доме подобно эху, отражаясь от его стен.
     Возможно, так оно и было. Я боялся, что дом поглотит меня. Или ему уже удалось это сделать.
     Ну и лжец же ты, Секенр, всегда готовый спрятаться за красивой метафорой. Нет, все, чего я боялся, было во мне самом.
     Много часов подряд я брел по улицам в тумане и измороси, наслаждаясь собственным одиночеством, продираясь сквозь толпы служанок и окрестных домохозяек, вышедших из дома сделать покупки и посудачить с лавочниками, иноземными моряками, рабами. Один раз я почувствовал, как кто-то тянет меня за пояс, и, оглянувшись, увидел убегающего мальчишку. Он стащил у меня кошелек. Я не стал кричать. Денег там все равно не было. А если там что-то и лежало, оно было отмечено печатью магии, и вору наверняка еще придется пожалеть о своем поступке.
     На узенькой, постоянно петляющей улочке резчиков идолов я постоял немного перед статуями. Здесь можно было созерцать Бель-Кемада, Шедельвендру и других богов, не платя храмовой пошлины, так как резчики, не столь проворные, как остальные торговцы, не спешили прятать идолов. Иногда бог часами разговаривал с кем-то из избранных, и на улице моментально собиралась толпа, а дела у резчиков сразу же резко шли в гору. Скульптуры, созданные в момент божественного вдохновения или после пророческого видения, раскупались практически мгновенно.
     Я миновал множество павильонов, торгующих всякой всячиной, посвященной разным богам и разным ритуалам. В одном из них курился ладан, от которого поднимались густые клубы дыма, заполнявшие улицу до тех пор, пока порыв ветра не уносил их прочь. Из другого павильона, завешенного тканью, доносился монотонный барабанный бой.
     Считается, что, если просто зайти наугад в один из павильонов, можно узнать божественную волю. Случайный выбор многое определит и многое откроет.
     Я не горел желанием узнать собственное будущее или какие-то сокрытые тайны бытия, но почему-то почувствовал настоятельную необходимость сделать свой выбор. Иногда человек ощущает, как пальцы Сивиллы плетут нить его судьбы.
     Я пожал плечами и открыл деревянную дверь первого попавшегося павильончика, даже не посмотрев, что на ней изображено.
     С минуту мне казалось, что я ошибся, открыв дверь частного дома, убогого жилища бедняка. Я стоял в узком коридоре, в котором висел тяжелый запах. В самом конце его виднелась другая дверь.
     Но это был мой выбор. Я закрыл за собой входную дверь и, подождав, пока глаза привыкнут к полумраку, медленно пошел вперед, опираясь о стены вытянутыми руками. Доски скрипели. Сразу под полом вздыхала река.
     Открыв вторую дверь, я обнаружил перед собой невысокую лестницу с истертыми и прогнившими деревянными ступеньками.
     Кто-то зажег лампу, и я был поражен, насколько странным оказался мой выбор. Дрожащий свет открыл моим глазам переплетение терновых ветвей, тянущихся из сучков в стенах, которые сами были частью рельефа, изображавшего ветви терна без листьев, но с увядшими цветами; казалось, все помещение заполняет одно гигантское темное мертвое растение, тянущееся к деревянной фигуре в центре - к обнаженному изможденному юноше, распятому на шипах: его худые руки и ноги бессильно свешивались вниз, из многочисленных ран сочилась нарисованная кровь. Но больше всего меня ужаснуло выражение нарисованного лица: не затравленность замученной жертвы, которая страдала так долго, что перестала ощущать боль, а совершеннейшее недоумение, словно деревянный юноша только что очнулся от сна и не имел ни малейшего представления, за что был обречен на подобные муки.
     Свет мерцал, и казалось, что он смеется.
     Я сглотнул слюну и уже собрался уходить, но звук шагов заставил меня обернуться. С потолка, звеня металлическими цепями, спустились лампы, образовавшие у подножия деревянной скульптуры круг, а вокруг ветвей и шипов сгустились тени, как бывает, когда солнечный свет струится сквозь заросли на закате, а вечерний ветерок тихо колышет кустарник.
     Появилось двое танцоров в развевающихся легких накидках, совсем дети, один - в черном костюме с крыльями и в маске орла, второй - в гладко отшлифованной белой маске, напоминавшей жемчужину; сцепив руки они медленно закружились вокруг какой-то невидимой точки, и глаза орла не отрывались от безликой маски. Где-то во тьме зазвенели цимбалы. Казалось, все другие звуки растаяли в ночи кроме скользящей поступи танцоров, чей танец показался мне упорной борьбой, борьбой не на жизнь, а на смерть.
     Наконец оба они пали ниц перед распятой статуей, а потом убежали прочь, закрывая лица руками - их маски остались лежать на полу, бок о бок, лицами вверх.
     Кто-то потянул меня за руку. От неожиданности я чуть не подпрыгнул. Какая-то старуха, подняв лампу, светила мне прямо в лицо. Ее собственное лицо было страшно обезображено, но было ли оно изранено или изуродовано болезнью, я так и не понял.
     - Таковы обряды Детей Терна, существующие с незапамятных времен, - сказала она. - Никто не знает, что все это в действительности означает. Возможно, именно тебе, молодой господин, предстоит узнать это, раз уж они привлекли твое внимание и тебе суждено было прийти сюда.
     Я поднял взгляд на безмолвно кричащий лик в терновых ветвях и пришел к единственно возможному выводу: в каком-то отношении эта скульптура напоминает меня самого. В чертах статуи не было ничего индивидуального. Это была просто аллегория. Мне даже показалось, что резчик был не слишком искусен.
     - Я не знаю.
     Я попытался уйти. Она вцепилась в меня.
     - Возможно, еще узнаешь. Возможно, это еще придет к тебе. - Она дрожала, и ее дрожь передалась мне. Я понял, ей было крайне важно узнать это. - В конце концов, когда ты сделаешь все, что суждено тебе судьбой, ты сам во всем разберешься.
     - Пожалуйста - пробормотал я, роясь в сумке. - Денег у меня все равно нет. Я должен идти...
     - Ты сам пришел сюда.
     - Это была случайность. Я зашел в первую попавшуюся дверь. Выбрал наобум.
     Она покачала головой, словно хотела сказать: "Не стоит отрицать очевидного, мальчик".
     Я вырвался из ее рук и побежал - вверх по лестнице, вдоль по коридору и через дверь - на улицу. Никто меня не преследовал. На миг я облокотился о стену, тяжело дыша и щурясь от яркого солнечного света.
     Я направился дальше по улице, глазея на добрые деревянные лица богов, останавливаясь то здесь, то там, с трудом протискиваясь в толпе, иногда отворачиваясь и откашливаясь - глаза слезились от курящихся благовоний и дыма кухонных плит, заполнявшего павильончики и собиравшегося под грязными низкими крышами. Мимо проходили группы жрецов, бивших в металлические барабаны, дудевших в рожки, они трясли чашами для пожертвований и извивались в религиозном экстазе. Из-за шума, дыма и голода все смешалось у меня перед глазами в бесконечном водовороте бурного моря.
     Я присел на скамейку и вскоре заснул, положив голову на резные ступни Бель-Кемада, Повелителя Цветов, Всепрощающего Бога.
     Мне приснился сон, состоявший из причудливого калейдоскопа образов и звуков. Я прекрасно понимал, что сплю, так что этот сон был не божественным откровением, а фантазией моего измученного разума - во сне я разговаривал сам с собой. В моем сне Велахронос, обиженный, перепуганный и рассерженный, ругал меня, потоки крови лились из его многочисленных ран, кровь фонтаном шла у него изо рта каждый раз, когда он пытался заговорить, пока весь город не скрылся под волнами мерзкого красно-коричневого моря. Я плыл в своей лодке среди домов, затопленных по крыши, а солнце ослепительно светило сквозь красноватую дымку. Люди цеплялись за крыши, стены, бревна, мачты затонувших кораблей. Они звали меня, умоляя спасти их, но я не мог. Некоторые проклинали меня, а я не знал, что ответить.
     Я греб и греб, и мой отец шел рядом со мной по поверхности необъятного кровавого океана, затопившего весь мир, на нем была мантия чародея и сплющенная маска, когда-то изображавшая птицу. Он что-то настойчиво и обеспокоено шептал мне, но я так и не понял ничего из того, что он пытался мне сказать.
     К нам присоединялись все новые и новые люди в масках, пока моя крошечная лодка не оказалась в центре громадной процессии безликих чародеев, и все они одновременно пытались мне что-то сказать, заставить меня понять что-то, угрожая мне - я был просто уверен в этом - и умоляя меня избавить их от мук.
     Появилась Хамакина, смеявшаяся, после веселой игры, ее руки и лицо были настолько бледными, что, казалось, светились и мерцали, как фонари, когда она пробиралась сквозь толпу чародеев, то исчезая, то возвращаясь и выкрикивая мое имя. Из всех присутствовавших она одна не была запачкана кровью. Мы же все буквально пропитались ее испарениями, поднимавшимися с поверхности багряным туманом.
     Внезапно спустилась непроглядная тьма, словно кто-то сбросил плотный занавес. Мне отчаянно не хватало света, и я соединил ладони. Они слиплись, склеились от густой, наполовину свернувшейся крови. Я с трудом разъединил их, и на них поднялся крохотный язычок белого пламени, внезапно с ревом взорвавшегося и выросшего до небес, словно туман и море были из нефти - казалось, горел даже воздух. Чародеи закричали, забились в судорогах - их разметало во все стороны, подобно куче горящих листьев. Положив весло на колени, я совершенно неподвижно сидел в своей лодке и наблюдал, как меня самого охватывает белое пламя. Но, хотя моя плоть покрывалась пузырями и исчезала и вскоре от меня осталась лишь рассыпающаяся обгоревшая шелуха, я не испытывал боли.
     В самый последний момент я увидел серую цаплю, бредущую сквозь огонь и кровь - она часто опускала голову, словно шла по мелководью, отыскивая мальков и лягушек.
     Я проснулся от собственного крика, сел, прикрыв рукой рот; глаза мои были широко открыты, сердце трепетало - я обнаружил, что вокруг собралась толпа. Я видел перед собой исполненные благоговейного трепета, изумленные, полные надежды, жаждущие, иногда испуганные лица. Женщина-калека лежала у моих ног. Она тянулась ко мне, умоляя взглядом, неестественным изгибом своего изуродованного тела, словами, которые так и не слетели с ее губ, излечить ее от недуга.
     Она обняла мои ноги, едва не стащив меня со скамейки. По толпе пробежал испуганный ропот, но я вырвался и снова сел, вцепившись в свою сумку со школьными принадлежностями, словно она была тем надежным якорем, от которого зависело мое спасение.
     Она заплакала. Я смущенно посмотрел на нее, не зная, что делать. В толпе многие начали жестикулировать и даже попадали на колени.
     Владелец ближайшего магазинчика сунул мне в руку Дешевую деревянную статуэтку, изображающую Бель-Кемада.
     - Расскажи им, - попросил он, склоняясь надо мной, - о божественном видении, которое тебя посетило.
     - Но ведь ничего не было...
     - Бог, без сомнения, говорил с тобой. Были все знамения. Я видел это и прежде. Я в этом уверен.
     Владелец ларька поднялся и повернулся к толпе, воздев руки.
     - Удивительная вещь! Чудо! Новый оракул! Не для простых любопытствующих, нет, не для черни, но для просветленных, чистых душой, для истинно верующих, для тех, кто ищет богов и носит с собой их образы...
     Коленопреклоненные слушатели поднялись. Все заговорили разом, обращаясь не ко мне, а к продавцу, появившемуся из павильона с лотками, полными деревянных фигурок. Зазвенели монеты, статуэтки начали передаваться через головы толпы в жадно протянутые руки; и я снова и снова слышал, как выкрикивались обещания, что фигурки именно этого бога, купленные здесь в этот знаменательный день, ниспошлют божественное вдохновение и откроют божественные тайны, а покупатель, бесспорно, с лихвой вернет потраченное.
     Я разглядел своего божка - грубая деревянная поделка, даже не законченная и не отполированная. Я уже хотел было выбросить его, но вместо этого почему-то сунул в свою школьную сумку.
     Кто-то тронул меня за плечо:
     - Господин, не забудьте и об этой убогой.
     Я в изумлении поднял глаза. Говорил один из спутников женщины-калеки. Двое носильщиков поднесли ее ко мне так, чтобы я мог видеть ее лицо и коснуться ее, не вставая с места. Я провел рукой по ее щекам и векам. Я возложил на нее свои отмеченные ладони, а потом поднял руки, чтобы присутствующие увидели длинные белые шрамы там, куда поцеловала меня мертвая мать.
     Слуги поставили носилки, творя святые знамения. Калека с трудом поднялась, но застонала и откинулась на спину.
     - Я буду о тебе помнить, - сказал я. - Знай об этом.
     Мои слова, как и мои поступки, казались мне продолжением собственного сна. Кто-то другой вместо меня выполнил роль чудотворца-целителя. Один из убитых колдунов, живущих внутри меня, возможно, когда-то мечтал об этом и теперь получил возможность сыграть эту роль. Но я, Секенр, был унижен этим мошенничеством и теперь страдал от стыда. Не знаю, было ли ее уродство врожденным, результатом колдовских чар или мести разгневанного бога, но я ничем не мог ей помочь. Мои слова были жестоким обманом. Подобную задачу мог выполнить святой отшельник или мудрец, какой-нибудь костоправ, не несущий магии в себе самом, а являющийся проводником божественной воли. Все это ошибка, случайность. И попал я сюда совершенно случайно. Если бы я заснул на мусорной куче и мне приснился бы тот же самый сон, не было бы никаких восторженных почитателей - я ни в коей мере не заслужил этого. Меня надо бояться и избегать. Я - одновременно источник и резервуар страшной черной магии.
     Не успел я понять, что делает слуга, как он сунул мне в руку серебряные монеты. Когда я стал отказываться, он высыпал их мне в сумку.
     Вцепившись в свою школьную сумку, я вырвался из толпы и побежал прочь, подальше от этого места. Никто не кричал мне в след.
     - Чудо! - заводил толпу владелец лавки у меня за спиной. - Божественное откровение! И все же я, как человек не жадный, умеющий сочувствовать чужому горю, прошу с вас всего две с половиной монеты...
     Через какое-то время я замедлил шаг, остановился и перегнулся через парапет. Я смотрел на реку, восстанавливая дыхание, а позади меня толкались уличные торговцы, портовые рабочие и просто зеваки, которым пришлось расступиться, чтобы дать дорогу процессии причудливо разодетых иностранцев.
     Я тоже обернулся: впереди в золотых доспехах тонкой работы шли мужчины - они пристально, не отводя взгляда, смотрели прямо перед собой, сложив руки на груди, ножны били им по ногам; затем - женщины в прозрачных белых шароварах по щиколотку, они звонили в серебряные колокольчики и танцевали, извиваясь, как змеи; и, наконец, одетый в черное карлик с жабьим лицом, несший на спине инкрустированное драгоценными камнями золотое изображение четырехрукого лучника, который одной рукой вынимал из колчана стрелы, двумя натягивал лук, а оставшейся, четвертой, подносил к губам боевой рог. Как только лица иноземцев, символика их костюмов и карлик утратили для меня интерес, я узнал бога. Его почитали и в Стране Тростников, хотя у нас его делали из дерева и украшали далеко не столь изысканно.
     Это было изображение Царя Неока, или, в формальной традиции, Неок-Кемада, воина, единственного среди смертных, кто воскрес после смерти не в утробе Сюрат-Кемада, а на залитом солнцем берегу Великой Реки во время битвы, в которой был убит. Неок, храбрейший из людей, сбросил с себя оковы смерти и благодаря своему чудесному воскресению освободился от всех страхов и в конце концов победил Ночного Змея. Он не смог убить его и лишь заточил в камень, лежащий в Сердце Мира. После боя Шедельвендра на руках отнесла его на Солнце, где он очистился и стал бессмертным.
     Он отец солдат, беспристрастный и справедливый мститель, никто не может устоять перед его горящим испепеляющим взором, а его неумолимые стрелы разят виновного повсюду, где бы тот ни спрятался. Он защищает слабых и выступает посредником в решении конфликтов. Его портреты украшают суды и один вид его пугает преступников больше, чем созерцание места казни.
     Теперь я был просто уверен - ни одна из моих встреч просто не могла быть случайной, все они выстроились в длинную логическую цепочку, неизменно ведущую к одному: Царь Неок должен выпустить свои стрелы. Царь Неок явился, чтобы отомстить за беднягу Велахроноса и избавить мир от Секенра, который является одновременно и чародеем Ваштэмом, и чародеем Орканром, и чародеем Танниваром - многократным отцеубийцей.
     Почему же тогда я не взобрался прилюдно на крышу и, не пряча взгляда, открыто стоя в лучах восходящего солнца, не объявил: "Вот он я, Мститель, иди сюда, застрели меня?" Потому что даже для самых жалких и презренных жизнь представляет величайшую ценность. Даже раб не хочет умирать.
     Или так случилось, потому что Ваштэм, мой отец, и Таннивар, убивший собственного отца, и все остальные, ставшие частью меня, не позволили мне сделать это? Нет сомнения, если я... нет, мы будем убиты богом, убиты тем, кто просто не может стать убийцей, страшная цепь прервется. Ей будет положен конец.
     А может быть, и нет? Просто страшно представить, что чародей каким-то образом сможет стать богом или бог чародеем, и наполнить мир огнем, кровью и хаосом.
     Так что я просто прислонился к парапету и ждал, пока процессия пройдет мимо. Царь Неок так и не обернулся. И не выстрелил.
     Наверное, я простоял там не меньше часа в каком-то оцепенении. Неожиданно у меня засосало под ложечкой. Я достал одну из серебряных монет, купил у лоточника хлебец и рыбу и отправился в харчевню, чтобы мне ее зажарили под острым соусом. Там я поел, сидя в прокуренном зале за общим столом среди моряков и стараясь казаться беззаботным. Кто травил похабные истории, кто рассуждал о реке, ветрах и грузах, кто вспоминал свой дом и далеких жен, а кто громко распевал песни на незнакомом мне языке - все было так, словно в мире не существовало убийц-чародеев, словно Сюрат-Кемад каждую ночь не посылал на улицы города эватимов собирать свою страшную дань.
     Мне хотелось посидеть там еще и слушать, слушать, слушать, но я поймал взгляд хозяина, ясно говоривший: закажи что-нибудь еще или выметайся, - и я ушел.
     Ближе к вечеру (я откуда-то знал, что это последний день моей свободы, последний день моей жизни среди моего народа, в моем родном городе; день, когда обычный мальчишка, каким я когда-то был, вдыхает свой первый глоток воздуха взрослой жизни, в которую он никогда не вступит) я бродил среди книжных лавок и слушал поэтов, декламировавших с перевернутых ящиков и корзин свои произведения, а когда солнце начало клониться к закату, дошел до аллеи кожевников, где в изобилии были развешены или разложены на всеобщее обозрение пояса и ремни, сумки и непромокаемые плащи с капюшонами.
     Первая лавка справа принадлежала сапожнику.
     Отвлекшись от фантазий, при виде этого магазинчика я задумался о собственной судьбе. Я уже ношу брюки и взрослую длинную тунику, но мужчине положены еще и туфли. Только у нищих их нет. Я же человек состоятельный. У меня есть собственный дом. А в сумке звенят монеты.
     Несмотря на все мои переживания, связанные со смертью учителя, расставшегося с жизнью всего несколько часов назад, проблема обуви показалась мне жизненно важной.
     Я зашел в лавку. Зазвенел колокольчик.
     Сидевший на скамье сапожник поднял голову. Я застыл на пороге, встретившись с ним взглядом.
     - Секенр?..
     - Намек?
     Он не ответил, но я сразу узнал его. Всего двумя-тремя годами старше меня, он продолжал дружить со мной, когда остальные мальчишки уже начали меня сторониться. Я живо припомнил, как мы вдвоем в моей плоскодонке плыли по городу в осеннем сумраке и больше боялись того, что нам скажут родители, чем затаившихся во мгле эватимов. Мы пробивались сквозь бесконечный лабиринт из обломков мачт, опор и свай, пока не нашли Деревянного Мудреца (другие его имена давным-давно позабыли) - гигантскую деревянную голову, наполовину погреб