дена не Рекой, не снами Сюрат-Кемада, а мной. Я предложил эту жизнь Всепоглощающему Богу в обмен на свою смерть. Она стала сосудом, резервуаром, в котором заключена моя смерть. Я остался чародеем и могущественным господином в Стране Мертвых, так как в действительности не принадлежу ни к живым, ни к мертвым. Я не раб Сюрат-Кемада, а его союзник. Вот так, сын мой, твоему отцу удалось перехитрить своих врагов и избежать неприятностей. Он один не был полностью поглощен черной магией. Он по-прежнему продолжает существовать. В этом есть своя прелесть, ты должен это признать...
     Я поднялся на ноги, уже не испытывая ни малейших колебаний. Я снова взял меч в руки.
     - Секенр, - сказал отец, - вот я и рассказал тебе обо всем - ты был прав: я был обязан предоставить тебе объяснения - и ты должен уйти. Спаси себя. Стань таким, каким хотел быть я. Ты хороший мальчик. В твоем возрасте я тоже был хорошим. Я мечтал творить добро. Но я изменился. Если ты сейчас уйдешь, ты можешь остаться таким же...
     - Нет, отец. Я тоже слишком изменился.
     Тогда он вскрикнул, не он страха, а от отчаяния. Я стоял перед дверью, зажав меч под мышкой, и сводил и разводил руки.
     И снова это оказалось таким же простым и естественным, как дыхание.
     Языки пламени взметнулись с моей ладони, на сей раз оранжево-красные. Коснувшись двери, они расползлись по ней. Я услышал, как металлический засов с той стороны падает на пол. Дверь распахнулась.
     Вначале я не мог сфокусировать взгляд. Перед глазами стояла тьма. Затем появились бледные звезды, потом бесконечная черная равнина с кружащимся в воздухе песком. Я увидел сотни обнаженных мужчин и женщин с изуродованными телами, они свисали с неба на металлических цепях, медленно вращаясь в воздухе, их лица были искажены гримасой ненависти.
     Тьма поредела. Звезды погасли. Отцовская комната выглядела так же, как до ее опустошения священниками. Все было на своем месте: там остались и все книги, и бутылки с ворчавшими в них странными созданиями, и кувшины на полках, и карты, и рукописи.
     Он лежал на кушетке, одетый в мантию чародея, в которой я видел его в последний раз. Глаза у него были выдраны, а пустые глазницы закрыты золотыми дисками.
     Он сел, диски упали ему в ладонь. В пустых глазницах вспыхнул огонь, ослепительно белый, как раскаленный металл.
     Он обратился ко мне:
     - Я предупреждаю тебя в последний раз, Секенр. В самый последний.
     - Если ты так могущественен, отец, где же теперь вся твоя магия? Ты ведь совсем не сопротивлялся мне, во всяком случае, не делал этого по-настоящему. Ты лишь предупреждаешь меня.
     - Что же еще мне остается, сын? - тихо спросил он.
     - Тебе придется убить меня. Для всего остального уже слишком поздно.
     Его голос поплыл, искажаясь и превращаясь в причудливую мешанину хрипов и шипенья. Я с трудом различал слова.
     - И вот, все мои усилия оказались тщетными. Ты и сейчас отказываешься повиноваться мне. Ты не внял ни одному из моих предупреждений, чародей, сын чародея.
     Он сполз с кушетки на пол и устремился ко мне на четвереньках - тело его извивалось, а страшные глаза горели.
     Тогда я чуть снова не воззвал к Сивилле. Мне ужасно хотелось спросить:
     - Что же мне делать теперь? Что делать?
     Но я сдержался. В конце концов, я один имею право судить о справедливости своих поступков, решать, что мне делать дальше. Все, что я сделаю будет угодно Сивилле. Она просто вплетет мой поступок в ткань узора бытия. Сюрат-Кемада не волнует...
     - Сын мой... - Его слова, казалось, шли откуда-то из глубины, как ветер из туннеля: - До самого конца я любил тебя, но этого оказалось недостаточно.
     Он открыл громадный, уродливо вытянувшийся рот. Зубы в нем были острыми как кинжалы.
     В это мгновение я уже не боялся его, не ненавидел и не испытывал к нему жалости. Чувство долга руководило мной, мучительное чувство, совершенно лишенное эмоций.
     - Нет, этого оказалось недостаточно, отец.
     Я взялся за меч. Его голова отлетела с одного удара. Моя рука, казалось, поднялась сама, прежде чем я понял, что делаю.
     Это оказалось простым и естественным, как дыхание.
     Кровь разлилась у моих ног подобно расплавленной стали. Я попятился. Доски пола загорелись.
     - Ты не мой отец, - едва слышно сказал я. - Ты просто не мог быть моим отцом.
     Но я знал, все время знал, что это неправда.
     Я встал рядом с ним на колени и обнял руками за плечи, положив голову на сгорбленную спину. Я плакал, плакал долго, горько, мучительно горько.
     Пока я плакал, ко мне начали приходить видения, чужие мысли, обрывки воспоминаний, которые не были моими, а вместе с ними и осознание - результат многолетних изысканий и жизненного опыта многих других людей. Мне казалось, моя голова вот-вот разорвется. Я узнал про тысячи смертей, как и про то, что послужило их причиной и какие знания, заклятия и чары были получены от каждого из убитых. Я узнал предназначение всех инструментов в комнате, содержание всех книг и рукописей. Я узнал, кто был заключен в каждом кувшине и как можно заставить его заговорить.
     Я убил чародея, а убив чародея, сам становишься чародеем, получая все его могущество.
     Таково было наследство, оставленное мне отцом.

***

     На рассвете мы с Хамакиной похоронили отца в песке за домом. Черные звезды погасли. Небо осталось темным, но это уже было знакомое небо Эшэ, Земли, мира живых. Мир по-прежнему казался пустынным и необитаемым. Мы рыли песок голыми руками. Выкопав неглубокую могилу, мы перекатили его туда, положив голову между ног - так должен быть похоронен чародей, если его вообще можно похоронить, чтобы он не возродился из мертвых. Какое-то время и мама была с нами. Потом она заползла к нему в могилу, и мы похоронили их обоих.
     Небо просветлело и стало пурпурным, затем голубым. Под причалом заплескалась вода, а над тростниками запорхали первые птицы. Хамакина еще некоторое время стояла в тростнике и смотрела на меня. Потом она растаяла в воздухе.
     Меня снова затрясло, на этот раз просто от холода. Хотя было уже начало лета, ночи по-прежнему оставались холодными, а я был почти голым. Я забрался в дом по веревочной лестнице, предусмотрительно подвешенной мной к люку, и надел брюки, теплую рубашку и плащ. Чуть позже, спустившись с кувшином, чтобы набрать воды для умывания, я увидел мужчину в белой мантии и серебряной маске, идущего ко мне по воде. Я стоял и ждал. Он остановился в отдалении, но я прекрасно слышал каждое его слово.
     Вначале он заговорил голосом моего отца.
     - Я хотел рассказать тебе окончание истории про Мальчика-Цаплю. Но боюсь, что у нее нет конца. Она все время... продолжается. Он не был цаплей, но не был и мальчиком, хотя с виду казался обычным мальчишкой. Он жил среди людей, притворяясь таким, как все, но доверил свою тайну тем, кто любил его. И все же он не стал обычным человеком. Он так и не смог сделать этого. Поэтому ему приходилось скрываться и обманывать. Но ему помогали, так как те, кому он доверился, любили его. Дозволь же и мне довериться тебе. Секенр, когда мальчик становится мужчиной, отец дает ему новое имя, которое будут знать лишь они двое, пока сын, в свою очередь, не передаст его своему сыну. Так что прими имя, которое носил твой отец, - имя Цапля.
     Потом он заговорил голосом Сивиллы:
     - Секенр, ты отмечен моим знаком, потому что ты мое орудие. Всем известно, что по хитросплетениям узора мира я узнаю тайны людей, предсказываю их жизни. Но известно ли им, что по хитросплетениям узоров их жизней я узнаю тайны мира? Что я играю ими, бросая к кости, как мраморные шарики, смотрю, как они выпадают, и читаю узор. Думаю, что нет.
     И наконец он заговорил голосом Сюрат-Кемада, Бога Смерти и Бога Реки, и голос его грохотал, как гром; он снял свою маску, явив свой чудовищный лик и широко распахнул свои челюсти, и зубами его были бесчисленные потухшие звезды, земля и небо были его ртом, река извергалась из его нутра, а громадные ребра его были столпами мира.
     Он обратился ко мне на языке богов, языке Акимшэ, пылающей святыни в сердце Вселенной, и назвал имена еще нерожденных богов, и рассказал о королях и народах всего мира, о событиях прошлого и о том, чему еще предстоит свершиться.
     Потом он исчез. И предо мной распростерся город. Я увидел корабли из далеких стран, стоявшие на рейде, и яркие флаги, развевающиеся на ветру.
     Я снял одежду и уселся на причал, чтобы умыться. Проплывавший мимо лодочник помахал мне рукой, но, поняв, кто я такой, сделал знак, отгоняющий злых духов, и изо всех сил заработал веслом, уплывая прочь.
     Он был настолько охвачен суеверным страхом, что все это показалось мне невероятно смешным.
     Я упал на причал, корчась от истерического хохота, а потом еще долго лежал там. Дом осветили лучи солнца. Воздух прогрелся, и было удивительно хорошо.
     И тут я услышал, как мой отец ласково шепчет из могилы:
     - Сын, если ты сможешь стать чем-то большим, нежели просто чародеем, я не буду бояться за тебя.
     - Да, отец. Я постараюсь.
     Я прижал ладони друг к другу и медленно развел их, и пламя, возникшее в чаше моих рук, было совершенным, бледным и спокойным, как пламя свечи безветренной летней ночью.

Глава 5

ЧАРОДЕЙ, СЫН ЧАРОДЕЯ

     И что с тобой теперь, чародеи Секенр, сын чародея Ваштэма, с тобой, обещавшим стать чем-то большим?
     Что...? Я был подобен пловцу в бурном потоке, которому после долгой изнурительной борьбы с течением удалось наконец схватиться за надежное бревно. Я надеялся хотя бы на кратковременную передышку.
     Но я больше не мог обманывать себя, не признаваясь, кем я стал. Отец оказался прав. Мои поступки трудно было назвать деяниями простого каллиграфа.
     Так что же?..
     Начиная описывать свои приключения, я поставил перед собой цель посмотреть на все случившееся со мной со стороны, точно так же, как делает резчик, закончивший изысканную сложную деревянную скульптуру. Он придирчиво оглядывает ее со всех сторон, вспоминая, как создавал каждую деталь, но, сжимая ее в руках, еще не представлял, что получится в целом. Теперь же скульптура из разрозненных фрагментов в его руках превратилась в единое целое и начала жить сама по себе.
     Все дни напролет с утра до ночи я просиживал за работой на одном из балконов нашего дома - нет, моего дома - марая бумагу и в утренней сырости, когда тает туман над рекой, и на жарком полуденном солнце; меня загоняли в дом лишь сгущавшиеся тени и поднимавшиеся с болот тучами москиты. Я писал основательно, стараясь по мере своих сил описывать все, что вспоминал, почти не прерываясь, пока наконец перед закатом не откладывал перо, чтобы понаблюдать за садящимся в тростники солнцем в ожидании знамения или пророчества, которые могли явиться в бесконечном разнообразии цветов и теней. Но ничего не происходило. Спускались сумерки. Появлялись москиты. И опасность встретиться с эватимом.
     Наступили голодные дни. Никто больше не оставлял корзин с едой под дверью, а у меня даже и мысли не возникало отправиться в город. За причалом постоянно стояли сети, и иногда мне даже удавалось что-то поймать, но чаще всего приходилось довольствоваться нехитрыми запасами, оставшимися в доме: черствый, как камень, хлеб, немного копченого мяса, напоминавшего по вкусу старый кожаный ремень, сушеные фрукты. Я уже начал казаться себе призраком, таким же, как и все остальные члены моей семьи: дух бродит неизвестно где, ну а что с телом, в общем, неважно...
     Зачастую я вообще забывал поесть и, поднимаясь от своей писанины, шатался как пьяный - собственное тело меня не слушалось. Сам себе я напоминал полую бумажную фигурку, качавшуюся из стороны в сторону и едва не сносимую порывами ветра. В таких случаях я лишь бессильно хватался за перила и ждал, пока головокружение пройдет.
     К концу лета я полностью закончил черновик своей истории и начал переписывать ее на лучшую тростниковую бумагу, особенно старательно вырисовывая заглавные буквы. Если мне удавалось полностью сосредоточиться на работе и ни на что не отвлекаться, рука у меня была твердой. И это меня вполне устраивало. Пока я писал, я не страдал от неудовлетворенности собой, так как мою историю, казалось, рассказывал кто-то другой, какой-то воображаемый Секенр. Возможно, я даже знал его когда-то, давным-давно, но я им не был. Я был не героем книги, а простым каллиграфом.

***

     Ложь, сплошная ложь. Чародей Секенр, а поверишь ли ты сам хоть слову из написанного тобой?
     Нет, невозможно. Иногда мои страхи непроизвольно прорывались наружу, и мне оставалось лишь покрепче закрыть глаза и попытаться загнать их обратно, в ту маленькую клетку, которую я сам выстроил в собственном разуме. Я падал навзничь и плакал. Я стучал кулаками по балконным перилам, по стене или по полу, но не мог обмануть никого, по крайней мере, самого себя.
     Ничего, по правде говоря, не изменилось. Наследие Ваштэма камнем висело у меня на шее.
     Говорят, чародей никогда не умирает полностью. Просто его тело перестает существовать, и он становится невидимым для глаза простого смертного. Но он по-прежнему прячется на задворках мысленного зрения, там, в тени. Он проскальзывает между досками пола, между закрытыми ставнями, сквозь замочную скважину запертой двери. Ты открываешь книгу, а он затаился на странице, спрятавшись между буквами, как крохотная, но страшно ядовитая змея в букете цветов. Он выжил, пусть даже лишь в снах, его неупокоенный дух вновь и вновь возвращается из затянутой туманом Лешэ. Даже Сюрат-Кемаду не поглотить его до конца.
     И магия тоже никогда не исчезает полностью. Она может бесконечно ослабеть, как эхо в горном ущелье, но чуткому уху все равно удается различить его слабые отклики.
     Итак...
     Ночью дом раскачивался и скрипел, как корабль на якоре. Часто я просыпался, прислушиваясь к его таинственным звукам. Их можно было принять и за шорох шагов, и за шепот, и за чавканье бревна, застрявшего в мягком речном иле. Иногда, проснувшись, я вставал и бродил по комнатам. В углах мелькали, исчезая из поля зрения, призраки.
     Однажды утром в кладовке я наткнулся на старушку. Она негромко напевала, занятая каким-то непонятным делом - казалось, она пряла невидимую нить.
     Я подошел и заговорил с ней. При моем приближении она так и не подняла глаз и не оторвалась от своего занятия. Я тронул ее за плечо и ощутил в руках нечто менее материальное, чем паутинка, но все же что-то там определенно было. И вдруг - ничего, пустота. Я так никогда и не выяснил, кем она была.
     Вечером того же дня похожий на труп гость - о, как я боялся их в детстве! - один из многочисленных посетителей отца, которых я видел лишь через щель в двери спальни, один из тех самых, выполз из реки на балкон и приник к окну, где я сидел с книгой.
     - Ваштэм... - позвал он, и от его голоса повеяло холодом зимнего ветра.
     Я поднял глаза и медленно закрыл книгу, не показывая ни страха, ни удивления.
     - Я не Ваштэм.
     - Ничто не забыто, Ваштэм. Твой новый облик не скроет тебя от ищущего взгляда.
     Тварь придвинулась ближе. Речной ил и черная слизь капали с нее прямо на обложку книги. Я хладнокровно вытер ее рукавом и отложил книгу в сторону.
     Больше всего существо напоминало скелет, одетый в лохмотья, и пахло от него скорее протухшей водой, чем гниющей плотью, но я сомневался, что он вообще когда-то был человеком. Череп его был вытянут вперед, а челюсти определенно напоминали собачьи.
     - Я не Ваштэм. Я Секенр. Я не отвечаю за то, что Ваштэм сделал тебе или тому, кто тебя послал.
     - Ничто не будет забыто и прощено, Ваштэм, до тех пор, пока светит солнце, ничто не сотрется из памяти, пока тьма вытекает из чрева Сюрат-Кемада, ничто не изменится просто от того, что ты наденешь новую личину.
     - Повторяю еще раз, я не Ваштэм.
     - А я утверждаю, что ты лжешь.
     Тварь ткнулась мне в лицо уродливой лапой с четырьмя пальцами. Я отпрянул назад.
     - Зови меня, как хочешь, - сказал я. - Это ничего не меняет.
     Я заметил, что в доме воцарилась полная тишина. Все скрипы и шорохи прекратились, словно само здание замерло, чтобы подслушать наш разговор.
     - Я зову тебя Ваштэм, как до Ваштэма, я звал тебя Орканр, и Тально, и Бальредон, и Таннивар. Я звал тебя множеством имен. Но они не меняют сути. Твой злобный дух подобен копью, летящему сквозь столетия и пронзающему одно сердце за другим...
     - А кто ты?
     Я так и остался сидеть, с трудом заставляя себя сохранять хладнокровие, но крепко сжимая края столешницы.
     - Посланец.
     - М-мда? А ты, случаем, не из эватимов? Уж не думаю, чтобы могущественнейшему из богов пришло в голову нанимать такое ничтожество...
     Тварь зашипела сквозь поломанные зубы, страшно похожие на собачьи.
     - Кривлянье тебе не поможет, Ваштэм.
     - Когда увидишь Ваштэма, расскажешь ему об этом...
     - Я вижу его перед собой сейчас.
     - Я могу... могу убить тебя. - Мой голос глупейшим образом сорвался до визга. Я с трудом сдерживал страх. Мне однозначно дали понять, что угрозы бесполезны. Но, если я повернусь и побегу, тварь моментально вцепится мне в спину. Значит, мне придется убить ее. Я не имел представления, как это сделать. Особенно, если учесть, что она уже в некотором роде была мертва. Я оглянулся вокруг в поисках отцовского серебряного меча и вспомнил, что он остался наверху в сундуке.
     - Это тоже ни к чему не приведет. Я ничего не значу.
     - Таких, как я, еще сотни и тысячи.
     - И чего же ты хочешь?
     - Ваштэм, те, которых ты убил, те, которых ты предал, не упокоятся в мире. Они не сидят без дела. В свое время все они вернутся к тебе. Все-все-все.
     - Почему же тогда они послали тебя предупредить меня?
     - Потому что это их забавляет.
     Я издал страшный нечеловеческий вопль - прежде я просто не представлял себе, что что-то может заставить меня так кричать - а потом сделал нечто, за чем рациональная часть моего сознания могла лишь бессильно наблюдать со стороны: вскочил с места, схватил чудовище за голову и резко повернул ее. Мне казалось, что все это делает кто-то другой. Я же следил за происходящим глазами бесстрастного наблюдателя. Кто-то другой свернул эту уродливую голову, а затем схватил тварь за плечи, холодные, мокрые, крошившиеся в пыль, как куча железных прутьев, долго пролежавших на дне реки, и выбросил ее из окна.
     Мгновение спустя раздался всплеск - мой незваный гость упал в воду под балконом.
     Я не стал смотреть ему вслед. Вместо этого я моментально закрыл ставни и запер их на засов, а потом как сумасшедший понесся по всему дому, запирая на своем пути все окна и двери, даже не выходившие на улицу, я запер даже все люки, ведущие во многочисленные неглубокие погребки. Лишь покончив со всем этим и забившись в дальний угол на чердаке между старыми сундуками, инструментами и разрозненными фрагментами маминых поделок, я по-настоящему пришел в себя, и меня едва не стошнило от того, что я сделал. Ноги не держали меня. Я присел на край сундука и откинулся на спину, устроившись на кипе маминых платьев. Я зарылся в пыльную одежду.
     Заплакать я почему-то не смог. В голову пришла мысль о том, что магия, как и присутствие потусторонних существ, иссушает слезы. Великий чародей не может плакать. Это удел людей. Так, по крайней мере, я где-то прочел или услышал в рассказах или в сплетнях, или это открылось мне во сне.
     Так ли это? Я не знал. Лежа на спине в сундуке с маминой одеждой, я очень осторожно протянул руку, чтобы ощупать лицо в поисках слез, и сердце тревожно забилось в предчувствии того, что я их там не обнаружу.
     Лицо было мокрым от пота. Пальцы пропитались запахом ила и разлагающейся плоти. Тошнота подступила к горлу, и я вытер руки о подол рубашки, не о мамино платье - сама мысль об этом казалась мне кощунственной.
     Пока я лежал там, дом вновь ожил, наполнившись негромкими звуками. Мне он представлялся громадным зверем, бормочущим во сне.
     В конце концов я и сам заснул, и во сне ко мне пришел отец.