, кто по-прежнему остался внутри меня. Лишившись своей цели, они больше не боролись со мной. Теперь они напоминали библиотеку, состоящую из множества книг и хранящуюся у меня в голове. Я мог открывать их и читать, когда мне этого хотелось.
     Я много писал, но лишь на песке, который сносил ветер. Третьего, среднего пути я пока не нашел.
     И я помнил Тику. Она помнила меня. Как могла она забыть, если перед нашим расставанием забеременела и теперь растила моего сына? Его звали Мирибан. Когда ее жизнь подошла к концу, и она послала его за мной, по возрасту он вполне годился мне в отцы.
     - Мать тяжело больна, - сообщил он мне. - Она хочет тебя видеть.
     Я вернулся к ней в дом, который не был моим домом, - я приходил к ней туда, но редко.
     Нахрин, как я узнал, уже умер. Их с Тикой дети выросли и жили отдельно, но теперь все они были в сборе. Когда я пришел, они молча сидели, разглядывая меня с благоговейным трепетом. Я вышел на крыльцо, где в гамаке лежала старая Тика. Я сел рядом с ней в плетеное кресло.
     Был вечер. Солнце садилось, я тихо покачивал гамак. Она протянула руку, и ее пальцы зарылись в мои снова отросшие волосы.
     - Как ты, Секенр?
     - Я не изменился.
     Она улыбнулась. Это была наша старая шутка.
     - Секенр, ты по-прежнему остался неряхой. Я взял ее руку в свои.
     - Это неважно, - сказал я.
     - Да, мне кажется, действительно неважно.
     - Ты умираешь?
     - Не знаю. Наверное. Что такое старость, как не путь к смерти, день за днем? Раз я умираю, я хочу побыть с тобой, Секенр, на реке, как когда-то в прошлом. Пойди попроси Мирибана приготовить судно.
     - Сейчас?
     - Да, сейчас, Секенр. Скорее всего, другого раза уже не будет.
     Сыновья пришли в смятение и испугались, но выполнили желание матери. Я растаял вместе с ней в ночи, сидя в плывущей по течению лодке - ее голова лежала у меня на коленях. Над нами медленно обходили свой извечный круг звезды, отмеряя ночные часы.
     - Когда я думала о тебе, - сказала она, - я всегда представляла это так. Я хочу вспомнить то время, когда мы были на реке и стали друзьями.
     - И я тоже, - кивнул я.
     Она повернулась, гораздо живее, чем я ожидал от нее, и посмотрела мне в глаза.
     - Ах, Секенр, а значило ли все это хоть что-то? Хоть что-нибудь?
     - Лишь Сивилла знает.
     - А ты, Секенр?
     - Как ты сказала, я неряха. Я неряшливо обращаюсь с вещами. Все, чего мне удалось добиться, это остаться в живых. Я по-прежнему остаюсь Секенром. Я не изменился, не превратился в кого-то другого. Вот это должно чего-то да стоить.
     - Мне кажется, это и есть самое важное, - сказала она.
     Во тьме, когда река сделала резкий поворот, мы подплыли к разрушенному зданию на сваях - оно выступило из зарослей тростников, как гигантский паук, с бесчисленным множеством горящих глаз, светящихся изнутри.
     Тика никогда не видела его прежде, но, точно так же, как и я, сразу же узнала его по моим рассказам, а, возможно, и по моим снов, которыми я делился с ней.
     - О боги! - воскликнула она. - Этого не может быть!
     Я в изумлении поднялся на ноги.
     Это был дом моего отца.
     Она заплакала и запричитала, когда я стал подгребать поближе. А когда я привязал лодку к одной из опор, вцепилась в меня:
     - Не ходи туда, Секенр! Боюсь, что ты не вернешься. Он поглотит тебя.
     - Я должен, - ответил я. Я знал, что это произошло далеко не случайно. Такой узор сплела Сивилла. И с этим необходимо было разобраться. - Пожалуйста, подожди меня. Я ненадолго. - Я взобрался по остаткам крыльца.
     Не знаю, сколько времени я пробыл внутри. Я знаю, что время текло для меня по-другому. Мне показалось, что я пробыл там страшно долго, что прошло много дней, но, должно быть, все это заняло лишь час. Мысль о Тике, лежавшей внизу, ужас от того, что она может умереть до того, как я вернусь к ней, - лишь эта боль спасла меня в конце концов.
     Дом действительно попытался поглотить меня, искушая вздохами, звуками, воспоминаниями, когда я проходил из комнаты в комнату, исследуя его, роясь в сундуках и буфетах, пытаясь наконец понять значение символа, запечатленного на странице моей жизни, этого непостижимого иероглифа, тчод...
     Я слышал его многочисленные голоса. Появились фантомы. Проклятые духи, сидевшие в отцовских бутылках, звали меня, проклиная или умоляя о милосердии или попросту бормоча что-то бессвязное.
     - Вернись, - казалось, говорил дом. - Ты должен вернуться сюда, Секенр, и жить, как когда-то жил. Живи здесь в своей комнате, спи здесь в своей постели, пиши здесь за своим столом у окна; забудь обо всем остальном, обо всем, что произошло, забудь, как дурной сон, забудь, забудь...
     Я едва не уступил ему, едва не сдался, когда рассматривал сокровища отцовской мастерской: книги по магии, аппараты, талисманы и амулеты. Если я останусь, дом сам себя починит. Его раны затянутся, и он снова станет сосудом, содержащим сильнейшую черную магию, и вновь будет способен проходить сквозь миры и эпохи.
     Я подумал, а не принести ли мне сюда Тику, но понял, что это ей не понравится.
     В конце концов я взял с собой лишь несколько вещей: мою драгоценную, давно потерянную, но не забытую сумку с рукописью истории моей жизни, которую я решил довести до этого дня и когда-нибудь перенести на деревянную стену библиотеки Тсонгатоко, мои ручки и чернила, кое-какую одежду, пригоршню монет из кувшина, который мама хранила под кроватью, и один из ее геватов, который нашел на чердаке, - причудливое изображение изящной птицы - лебедя с расписанными крыльями.
     Тика плакала и кричала в голос, обнимая меня, когда я спустился к ней в лодку.
     Когда мы отчалили и поплыли прочь, я попросил ее простить меня, но она лишь сказала:
     - Секенр, я еще не слышу биения сердца Крокодила. Моя смерть может и подождать.
     Я произнес слово, заставившее время вновь пойти своим чередом, и так долго ждавшее пламя взметнулось вверх, ревя от восторга, и свет горящего дома полыхнул в ночном небе, как неожиданный фантастический рассвет.
     Мы с Тикой плыли дальше, не в силах оторвать от него глаз.
     Вот как я распорядился своим наследством, оставленным мне отцом.

ЧАРОДЕЙ СВОЕЙ ДАВНО УТРАЧЕННОЙ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ

     В лунном свете приди ко мне
     Туда, где ветер в деревьях шумит,
     Где на идолах прежних богов
     Стерся от времени даже гранит.
     И в молчанье иди за мной той тропой,
     Что к реке ведет,
     Встанем там, где река шумит,
     Там, где дикий терновник растет.
     Терном тропы те поросли
     Всюду, где бросишь взгляд,
     Где когда-то с тобой мы шли
     Тысячу лет назад.

     Ты из могилы восстань,
     Пока не растаяла ночь.
     Как мне грустить перестать?
     Себя не могу превозмочь.
     Я хочу воскресить тебя
     В мертвом городе призрачных грез,
     Чтобы вновь обрести себя
     Для любви, для печали и слез.
     В древнем городе мертвых камней
     Трудно бросить в прошлое взгляд,
     Воскресить ту любовь, что была всех сильней
     Ровно тысячу лет назад.