. Мы исследовали алгеброй гармонию, и приблизить Прекрасное теперь
в моей власти. Я могу помочь Светлане в ее поисках. Истина, древняя  как
мир: если человек любит, он способен сотворить чудо.
   Лежат в ящиках камни. Даже не камни - стекляшки. Будем  откровенны  -
поэзии в них не больше, чем в бочках с известью, приготовленной для  по-
белки. Но разложенные в  определенном  порядке,  они  заставят  замереть
сердце. Хаос станет произведением искусства.
   На языке науки этот процесс скучно называется  уменьшением  энтропии.
Он может быть рассчитан с точностью до тысячных долей бита. Но  мне  ка-
жется кощунством классифицировать чудо. Я хочу только одного - чтобы оно
свершилось. И в моей власти помочь этому.
   Я опускаю руку в карман, нащупываю холодную кнопку прибора и снова не
решаюсь нажать ее. Тогда я поворачиваюсь спиной  к  темным  горизонталям
окон, разорванным светлым квадратом, и ухожу не оглядываясь.

                                 * * *

   Как всегда по вечерам, в лаборатории тихо и темно, Лягушки возятся  в
своих клетках, устало горят огоньки приборов. На шкафу, откуда льются из
репродуктора звуки флейты, вздыхает грустный осьминог Федя, и по его щу-
пальцам проплывают синие и зеленые волны.
   Накормив лягушек прекрасными жирными мухами, я смотрю, как  они  рас-
ползаются по террариуму,  белея  выводами  датчиков.  Постепенно  где-то
внутри закипает злость. Я понимаю, что надо уйти, но все  еще  медлю,  с
ненавистью глядя на своих земноводных. Особенно раздражает меня Пышка  -
ленивая толстая лягушка, которая из-за толщины даже не может прыгать,  а
только шагает, оставляя на песке цепочку следов. Я знаю, что  несправед-
лив к ней, но сейчас мне хочется схватить ее за жирную лапу  и  шмякнуть
об пол, только бы не видеть ее противной, пучеглазой, самодовольной мор-
ды. Почему-то мне кажется,  что  лягушки,  с  которыми  работал  великий
Гальвани, были совсем иными, что это были благородные,  скромные  созда-
ния, безропотно погибавшие во имя человека. От нашей Пышки благородством
и не пахнет.
   Я сам не знаю, зачем пришел сюда так поздно вечером. Делать мне здесь
совершенно нечего. Расчеты давно закончены, километры эмограмм проанали-
зированы, генератор настроен. Как всегда, дело за высшим судьей  -  опы-
том.
   К этому приходишь рано или поздно. Опыт на человеке  -  вершина  всех
вершин. Лекарство от насморка и от бубонной чумы проверяется на  челове-
ке. Полет космического корабля - опыт на человеке. Изучение мальгашского
языка во сне - опыт на человеке.
   Я не врач, не космонавт, не педагог. Я физик. Моя специальность - по-
ля. Физикам не приходится ставить опыты на себе. Даже испытывая  атомную
бомбу, они подставляли под удар баранов.
   Я смотрю на кассеты с магнитофильмами, на стопки перфокарт, на груст-
ные глаза осциллографов, и страшная тоска  постепенно  овладевает  мной.
Так бывает всегда, когда я долго не вижу  Светлану.  Но  теперь  причина
другая. Я все время думаю об опыте.
   На книжной полке, рядом с пультом, среди потрепанных радиотехнических
справочников стоит много раз перечитанная книга Гуго  Глазера  "Драмати-
ческая медицина". Я беру ее с полки и снова ищу взглядом знакомые имена.
   1802 год. Врач Уайт ввел себе гной чумного больного и  умер.  В  1817
году Розенфельд повторил его опыт и умер.
   Годом раньше на Кубе Валли заразил себя желтой лихорадкой.  До  этого
он привил себе сразу две болезни - чуму и холеру, но сумел  выздороветь.
Желтая лихорадка убила его.
   Я листаю страницы этой книги героев. Какие люди!  Мечников  прививает
себе возвратный тиф, Джон Гунтер и Линдманн заражают себя сифилисом. Из-
вестные и неизвестные врачи исследуют на себе рак, полиомиелит, дизенте-
рию, позволяют кусать себя ядовитым змеям  и  бешеным  собакам,  глотают
смертельные дозы ядов, неделями терпят голод и  жажду,  терзают  себя  в
термои барокамерах. Но потом их боль, их страдания обернутся для челове-
чества исцелением.
   А я - имею ли я право на опыт?
   Он абсолютно безопасен для здоровья. Я  много  часов  провел  в  поле
действующего прибора и знаю это совершенно точно. Меня  тревожит  совсем
другое.
   Дело в том, что опыт требует двоих.
   Один - это я. Фактически я уже испытал прибор на себе. Но это  только
половина дела. Теперь следует довести опыт до конца. Опыт требует двоих.
   Второй - это Светлана.
   Она еще ничего не знает. Даже больше - она никогда  не  должна  этого
узнать.
   Подлый, тайный опыт на любимом человеке...
   Недавно она опять спросила меня, что я делаю с этими забавными лягуш-
ками. "Твоя Пышка растолстела еще больше", - сказала она, трогая  пучег-
лазую ленивицу мизинцем.
   Я отделался туманными фразами о биополях. Не мог же я рассказать  ей,
что на этих милых животных я пытался изучать эмоции продолжения рода.
   Лягушки были свидетелями моей крупной  неудачи.  Исследования  завели
меня в такой добротный тупик, из которого я выкарабкался лишь после  це-
лого года бесцельного тыканья наобум во все углы. Я долго не  верил  сам
себе и повторял опыты на кошках, кроликах, собаках. Результат  оставался
прежним.
   Все это было очень давно - еще до Светланы,
   Конечно, теперь смешно даже думать, что лягушки и  собаки  могли  мне
помочь. Там, где начинается человек, кончается безраздельное  господство
физиологии. Нужен был качественный скачок, чтобы от примитивных  отправ-
лений, закодированных в наследственном веществе, от инстинкта  продолже-
ния рода, от механизма самовоспроизводства подняться до той вершины  ду-
ховной красоты, которая присуща лишь хомо сапиенсу. Обезьяне на это пот-
ребовался миллион лет.
   Я повторил этот путь за два года.
   Вот он лежит передо мной - миниатюрный прибор, в который упрятаны ты-
сячелетия эволюции нашей прабабки обезьяны. Стоит нажать голубую  рубча-
тую кнопку, как заработает генератор биополя, настроенный на резонансную
частоту одного-единственного существа.
   Как это просто - надавить кнопку!
   На протяжении тысячелетий человек все свои дела - и хорошие, и  самые
черные - делал сам. И сам отвечал за них.  Но  потом  появились  атомная
бомба и кибернетика, возникли вычислительные центры, взявшие на себя ряд
человеческих обязанностей. Именно здесь, на рубеже  ядерно-кибернетичес-
кого века, и возникла "проблема кнопки".
   Когда-то машина только выполняла волю человека. Теперь она сама отда-
ет приказы. В ее власти решить судьбу  целой  отрасли  промышленности  и
дать сигнал к атомному залпу. Или  заставить  одного  человека  полюбить
другого...
   Нажать кнопку совсем не трудно. Это можно сделать не задумываясь. Все
остальное - дело автоматики. Помчатся куда-то сигналы, завертятся  неви-
димые колесики, включатся лазерные самописцы в блоках памяти. Но  нажав-
ший кнопку не увидит этого. В его мире ничто не изменится. Должен ли  он
отвечать за атомный гриб, выросший где-то за тридевять  земель?  Или  за
боль души другого человека?
   Конечно, мой прибор - не водородная бомба.  А  наступить  на  муравья
легче, чем нажать на спуск пистолета. Но разве это может снять хоть час-
тицу ответственности? Убить радость так же преступно, как убить  челове-
ка.
   "Посмотри на этот прибор, Светлана, - мысленно говорю я. За те  часы,
что ты провела здесь, в лаборатории, мои микролокаторы исследовали  твое
биополе, проанализировали энергетику и биофизику твоих чувств и  эмоций,
запеленговали частоты и амплитуды твоей радости, гнева,  голода,  мечта-
тельности, а электронный мозг изучил километры записей и высчитал  резо-
нансную частоту твоего биополя. Видишь, вот перфокарта с программой,  на
которую под микроскопом нанесено двадцать семь  тысяч  меток.  Сейчас  я
вставлю ее в прибор, нажму кнопку, и случится чудо  -  ты  полюбишь  мен
я..."
   Ее лицо искажается, она в ужасе вскакивает.
   "Не смей! - кричит она. - Ты не человек, ты чудовище! Я не хочу твоей
запрограммированной любви! То, что ты собираешься сделать, - это  низко,
подло, грязно!"
   Слезы катятся из-под ее прижатых к лицу ладоней, и от ужаса  происхо-
дящего я вздрагиваю, словно на самом деле она плачет сейчас передо  мной
в пустой и темной лаборатории. Мне становится тошно и тоскливо. Я отшвы-
риваю табуретку и выскакиваю из лаборатории.

                                 * * *

   Несколько дней спустя.
   Руки Светланы летают над переливами каменных огней.  Я  стою  слишком
близко и вижу лишь неповторимую прелесть минералов, еще  не  угадывая  в
них взаимосвязи.
   - Так ты ничего не поймешь, - смеется Светлана, и ее смех подобен ра-
достной весенней капели.
   Я забираюсь на высокую стремянку, и тогда различаю на полу мастерской
суровый каменный профиль. Изображение фрагментарно, я еще не  могу  уга-
дать, кто передо мной - былинный витязь или исследователь Луны, но серд-
це мое отзывается на призыв красоты, и я понимаю,  что  решение  наконец
найдено.
   Что-то странное, очень знакомое проскальзывает в чертах распростерто-
го на полу лица. Я пытаюсь уловить ощущение, но оно ускользает,  расплы-
вается, оставляя лишь отзвук непонятной тревоги.
   Светлана стоит внизу, прямая и тонкая, и смотрит на меня, чуть  заки-
нув голову. Солнце льется сквозь стеклянную стену, блестит в стеклах  ее
очков, дробится на брызги в каменном водопаде, замершем у ее ног. Я  уже
не смотрю на чеканный профиль, потому что рядом с  рождающимся  каменным
чудом вижу другое чудо, прекрасней которого не может быть в этом мире.
   - Что же ты молчишь? - тихо спрашивает она миллион лет спустя, и лицо
ее уже не улыбается, и от этих простых слов начинает щемить сердце.
   - Твои руки, как ветер, - говорю я, медленно спускаясь со  стремянки.
- Ты сама словно радость. Ты у неба отняла всю его небывалость...
   Звонкая капель ее смеха превращается в водопад.
   - Ты говоришь как старый, мудрый царь Соломон, - смеется она.  -  Тот
самый, у которого было семьсот жен и триста наложниц и дев без числа.
   - Мне достаточно одной, - говорю я, подходя к ней вплотную.
   - Не надо... Ты обещал.
   Не опуская глаз, она стоит передо мной - так близко, что я могу  сос-
читать ее длинные ресницы.
   - Я мудрее царя Соломона, - бормочу я, - потому что знаю то, что было
неведомо ему.
   За стеклами ее очков прыгают знакомые бесенята.
   - О мой царь, ноги твои, как мраморные столбы, - нараспев читает она.
- Живот твой, точно ворох пшеницы, окруженный лилиями...
   Оглушенный, я отступаю, ненавидя себя за трусость.
   Моя рука лежит на кнопке прибора. Но я не смею нажать ее. Сделать это
- все равно, что выстрелить в спину уходящему. Я уверен, ошибки  не  бу-
дет. И тем не менее мне страшно.

                                 * * *

   Субботнее утро начинается для меня далеким стуком моторки, бегущей по
заливу. Теплые ладони солнца, проникнув в щель неплотно застегнутой  па-
латки, ласково трогают мое лицо. Сон еще не ушел, и  я  несколько  минут
неподвижно лежу с закрытыми глазами,  прислушиваясь  к  знакомым  лесным
звукам.
   Невдалеке постукивает топор. Это трудится доктор наук Виктор  Бурцев.
Сегодня он дежурный по костру. С берега доносится недовольное покашлива-
ние лодочного мотора, который, как всегда, не хочет запускаться.  Навер-
но, это Федосеев собрался порыбачить до завтрака. Петра Ивановича хлебом
не корми - дай только посидеть с удочкой. Звенит ведро, булькает перели-
ваемая в чайник вода.
   По моему лицу ползет какая-то букашка, но мне лень шевельнуться, что-
бы согнать ее, В спальном мешке тепло и уютно,  и  пока  глаза  закрыты,
ночь еще продолжается. Поэтому я терплю, боясь спугнуть остатки сна.  Но
тут в носу становится нестерпимо щекотно, я оглушительно чихаю - гораздо
громче, чем мотор, - и волей-неволей открываю глаза.
   Рядом со мной сидит Светлана, держа в руке длинную травинку.
   - Мой царь, уже утро, - говорит она нараспев. - Твои голодные поддан-
ные ждут тебя.
   Это значит, что мне придется вставать. Сегодня за завтрак отвечаю я.
   - Объяви моему народу, что скоро сердца его и  желудки  преисполнятся
благодарности, - важно говорю я Светлане.
   На ее волосах блестят капельки воды. Она уже успела искупаться.
   Я выползаю из палатки, жмурясь от солнца,  и  моим  глазам  предстает
очень приятное зрелище: закипающая на костре кастрюля.
   Довольная Светлана звонко смеется.
   - Ты не пробовал снимать у себя эмограмму лени? - спрашивает  она.  -
Получился бы прекрасный эталон.
   Сразу после завтрака мы берем лыжи и спешим к  берегу.  Минут  десять
хором зовем Федосеева, согнутая фигура которого чернеет в лодке на сере-
дине залива. Он делает вид, что не слышит, потому что у него клюет, и он
держит подсачик наготове. "Петр И-ва-но-вич! - надрываемся мы. - Как  не
стыд-но!". Наконец, сжалившись над нами, он складывает свои удочки и за-
пускает мотор.
   Почему-то новые увлечения заражают нас всех сразу. Так было  с  мото-
циклом, альпинизмом и подводными съемками. Водные лыжи - наше  последнее
увлечение, которому мы отдаем все свободные дни.
   Таща за собой вспененную волну, лодка утыкается носом в берег, и  Фе-
досеев важно протягивает нам ведерко с уловом. Мы  стараемся  как  можно
правдоподобней выразить свой восторг. Сейчас нам не до рыбы. Бурцев пры-
гает в лодку, привязывает буксирный трос и кидает конец Светлане,  кото-
рая уже сидит на стартовом столбике с лыжами  на  ногах.  Мы  сталкиваем
лодку в воду.
   Мотор ревет, трос взлетает из воды, рывок - и на вершине пенного  бу-
руна Светлана ломаным зигзагом мчится по воде. Не  торопясь,  я  занимаю
место на столбике, глядя вслед убегающий через солнечные блики  стройной
фигурке в красно-синем купальнике. Мои лыжи слегка касаются воды, и лас-
ковые волны приятно холодят ступни.
   Ветра еще нет, разрезанная лыжами вода быстро стекленеет, солнце  вы-
совывает косые лучи из-за вершин синих сосен. Утро  на  редкость  тихое.
Впереди два дня отдыха - можно ни о чем не думать, а  только  радоваться
солнцу, дымку костра и глухому бормотанию волн.
   Но даже на отдыхе мысль об опыте не оставляет меня.

                                 * * *

   Самое святое, что есть у человека, - это любовь.  Таинственнейшая  из
тайн, неведомое волшебство, дающее миру неповторимые краски и  бесконеч-
ную радость.
   Я не поэт, а физик. "Твои руки, как ветер" - единственное, что я  со-
чинил. Стихотворение слабое. Скажем прямо - бездарное.  У  меня  хватает
вкуса, чтобы понимать это. Но как физик я убежден - и в сфере прекрасно-
го возможности точных наук беспредельны.
   Комбинацией атомов мы можем получить живую клетку.  Комбинацией  про-
цессов в этой клетке можно смоделировать эмоции и чувства.
   Черепахи Уолтера были наделены условными рефлексами, и это никого  не
удивляло. Конечно, от моделирования рефлексов до синтеза любовных чувств
- дистанция огромная. Без новейших методов микроволновой локации преодо-
леть ее не удалось бы.
   Можно ли судить победителя? Ведь в случае успеха это будет не  сурро-
гат, не эрзац, а настоящее чувство - всепокоряющее, могучее, тысячекрат-
но воспетое Петраркой, Шекспиром, Пушкиным. Не гипноз,  не  внушение,  а
просто любовь... Та самая, которая делает жизнь прекрасной,  от  которой
рождаются дети, из-за которой совершают великие подвиги.
   Но для этого надо провести тайный опыт на любимом человеке.
   Насколько было бы проще взять любую пару - юношу и девушку - и заста-
вить их полюбить друг друга. А если ошибка? А если удача? Что они скажут
мне? Когда люди любят, они не рассказывают об этом. Их не попросишь  за-
полнить протокол испытаний.
   Я тоже не смогу занести в протокол ни строчки. Но я буду  знать,  что
прибор работает! И тысячи людей будут благодарны мне.
   Тут я ловлю себя на примитивной лжи.  Эгоизм  влюбленного  и  самодо-
вольство изобретателя - вот что движет мною. И  все  мои  рассуждения  -
лишь ширма, которой я пытаюсь загородить от самого себя  свои  некоторые
не очень привлекательные качества.
   Конечно, вовсе не обязательно проверять прибор на Светлане. Если бы я
не таился от всех, давно нашлись бы добровольцы - хорошие ребята,  кото-
рые согласились бы на опыт и не испугались  протокола.  Потому  что  мой
прибор действительно нужен.
   Любовь - высшее счастье, данное только человеку. А многим  так  и  не
удается за всю жизнь изведать ее,
   Я не говорю о проблеме "любит - не любит", о несчастной,  неразделен-
ной, неудачной любви, потому что это все же любовь. Конечно, любовь раз-
деленная была бы лучше. Речь идет о тех, кто прожил жизнь, так и не  уз-
нав, что существует нечто более высокое, чем  отправление  разнообразных
потребностей, как физиологических, так и духовных, будь то  еда,  питье,
рождение детей, занятия спортом, коллекционирование марок или успехи  на
административном поприще. Такие люди - духовные дальтоники. Для  них  не
существует красок любви, и они не подозревают, что все может быть иначе.
Теперь в моих силах вернуть им то, что было волею  случая  потеряно  для
них.
   Надо только испытать прибор.
   Но опыт должен быть чистым.
   Если передоверить кому-нибудь испытания, я  никогда  не  буду  знать,
только ли прибор вызвал необходимый эффект.
   Светлана не любит меня - это я знаю точно. И опыт будет чистым.
   До чего убедительными могут быть доводы эгоизма! Как здорово я уверил
себя в том, что единственный объект мужского пола, подходящий для опыта,
- это я сам. Интересно, будут ли эти доводы столь же убедительными, если
потребуется мое участие в опасном эксперименте?

                                 * * *

   И еще несколько дней спустя.
   Я смотрю на знакомые окна, но не чувствую в  себе  прежней  волшебной
силы, совсем недавно окрылявшей меня. Светлый пунктир окон разорван чер-
ным квадратом, и много дней придется ждать, пока он вспыхнет  и  на  нем
мелькнет знакомая тень.
   Светланы нет. Она уехала в Кривой Рог, где  на  стене  нового  Дворца
культуры монтируется сейчас ее панно. Я донес ее чемодан до поезда,  ку-
пил ей букетик фиалок и эскимо, она помахала рукой из окна. Потом вагоны
поплыли мимо.
   Как просто все на этом свете... Еще вчера я не представлял  себе  дня
без нее. Но вот она уехала, и ничего - живу. Хожу в лабораторию,  изучаю
графики эмоций, задаю головоломки вычислительной  машине,  кормлю  своих
земноводных. Только жить стало немного неинтересней, только вечерами не-
куда себя деть. Я просиживаю в лаборатории до позднего вечера, пока сер-
дитый вахтер не выгоняет меня. Тогда я иду сюда, под телевизионную иглу,
чтобы посмотреть на темный квадрат окна.
   К возвращению Светланы надо решить с опытом. Или - или. Тянуть больше
нельзя. Я ведь тоже живой человек.
   Несчастным влюбленным, наверно, гораздо легче. У них хоть ясная  без-
надежность. Когда знаешь, что надеяться не на что, начинаешь искать про-
тивоядие. А моя надежда в моих руках. Вот она  -  голубая  кнопка.  Надо
только слегка нажать ее.
   Сейчас я могу позволить себе это. Радиус  действия  аппарата  -  нес-
колько метров. И я жму кнопку до тех пор, пока не разряжается  аккумуля-
тор,
   А все началось с эмоций. После того как Федосеев вернулся с Луны, где
у него вдруг взбунтовались роботы, он подкинул нам столько  новых  идей,
что лишь года через полтора мы кое-как втиснули  их  в  плановое  русло.
Тогда-то я и занялся вплотную эмоциями, потому что сам Петр  Иванович  с
головой ушел в разработку памяти нового кристалломозга для  своих  робо-
тов.
   Конечно, начали мы с "центров  удовольствия".  Сообразительные  крысы
послушно нажимали педаль, забывая про сон, еду и питье. Нового тут  было
мало - эти опыты Олдз ставил еще в 1953 году. Джон Лилли, известный исс-
ледователь дельфинов, повторил их на обезьянах. Доктор Дельгадо научился
подавать импульсы по радио - правда, на вживленный электрод. Чуть  позд-
нее изобрели телестимулятор - небольшой, с горошину, прибор,  вживляемый
под кожу черепа. Мы пошли еще дальше, потому что у нас были микролокато-