- Ты еще в этом убедишься.  Во  всяком  случае,  сейчас  твой  организм
работает, как говорится, без перебоев. Понимаешь? На все сто, а  то  и  на
двести. У тебя впереди целая жизнь. Можешь стать даже космонавтом.
   - Правда? Девушка говорила только о лыжных прогулках...
   - Девушка?
   - Та, с которой я разговаривал, когда проснулся.
   - Кома.
   - Это ее имя?
   - Да. Она тебя  курирует.  Я  только  врач:  операция,  предварительные
процедуры...
   - Да. Наверно, у тебя масса пациентов. У Кар их всегда полным-полно.
   - У кого?
   - У Кар, моей жены. Ты же должен был с ней связаться.
   - Да, конечно.
   - Это она меня сюда поместила. У вас очень современная клиника.
   Тельп некоторое время смотрел в окно на ветви  дерева,  качающиеся  под
порывом ветра, потом сказал:
   - Одно ясно: своей жизнью ты обязан ей.
   - И тебе...
   - Моя роль, - замялся Тельп, - в определенном смысле вторична.
   - Не понимаю.
   - Мы еще успеем поговорить об этом. А теперь  поешь.  Первый  настоящий
обед после долгого периода искусственного питания. Ты рад?
   - Еще бы.
   - Сейчас подадут. Возможно, он покажется тебе несколько странным, но ты
пока на диете.
   Корн хотел было спросить, когда кончится изоляция,  но  в  этот  момент
дверь открылась, въехал столик и запахло бульоном. Тельп пододвинул стул.
   - Садись и ешь. Хочешь послушать  музыку?  Еще  древние  заметили,  что
музыка благотворно влияет на процесс пищеварения.
   - Здесь есть радио? - Корн осмотрелся, но не увидел приемника.
   - Только динамик. Что бы ты хотел послушать?
   - Мне все равно, - Кори сел и расстелил на  коленях  салфетку.  Динамик
зашумел, послышались мелодичные звуки.
   - Это ты включил?
   - Я? Нет. Это автоматика, - сказал Тельп и вышел.
   "Уж не слишком ли много здесь автоматики?" -  подумал  Корн,  но  потом
принялся за еду и забыл об этом. Еще раз он вспомнил об  автоматике  после
обеда, когда столик сам выкатился из комнаты, а  дверь  за  ним  сразу  же
закрылась. Корну захотелось посмотреть, что же происходит со столиком.  Он
подошел к двери и  подождал,  пока  она  откроется,  но  дверь  так  и  не
открылась.
   Он вернулся, подошел к окну,  взглянул  на  серое  небо  -  надвигались
сумерки. Потом лег и уснул.
   Опять, как и в то злосчастное утро, он  был  на  обледеневшем  за  ночь
шоссе. Опять обгонял большие автобусы. На горизонте синели  далекие  горы.
Обогрев работал уже несколько минут, в машине было тепло и,  делая  первые
виражи, Корн насвистывал марш, который помнил еще с  юношеских  времен.  А
потом резкий поворот и странная спазма в желудке, когда колеса  оторвались
от поверхности шоссе. Он проснулся, чувствуя, как кровь стучит в висках. И
услышал голос:
   - ...опять, опять неконтролируемые сны. Это  недопустимо.  Сколько  раз
можно повторять...
   - Схема рекомбинации предусматривает эту фазу, - говорила женщина. Этот
голос был ему знаком.
   - Какое мне дело до ваших фаз! Это мой пациент.
   Кори открыл глаза. Около кровати стоял Тельп. Больше никого не было.
   - Он проснулся. Займитесь им. Я вернусь попозже.
   Корн взглянул на дверь, но там не было  никого.  Тельп  смотрел  ему  в
глаза.
   - Не так уж приятно видеть во сне кошмары? Но это пройдет! Потом у тебя
будут нормальные сны, которых ты не будешь помнить.
   - А она... почему она вышла?
   - Кто? Кома? Вернется. Теперь ты будешь под ее опекой.  Она  следит  за
твоей адаптацией.
   - Она психолог?
   - И психолог тоже. Ну, что ж, я ухожу. Я  пришел,  потому  что  у  тебя
подскочило давление, участился пульс, и я решил узнать, что случилось...
   - Знаешь что, с меня довольно, - сказал Корн.
   - Не понимаю.
   - Я сыт по горло этой изоляцией. Я чувствую себя  здоровым,  совершенно
здоровым, хочу видеть родных, знакомых. Я хочу выйти.
   - Скоро выйдешь.
   - Уже слышал.
   - А что ты хочешь услышать еще?
   - Когда же я выйду?
   Тельп внимательно взглянул на него.
   - Пройдешь курс адаптации. Это отнимет дня два, три.  Потом  выйдешь  и
остальное будешь решать сам. Но эти несколько дней  тебе  придется  побыть
здесь. Ты взрослый человек, Корн.
   Около двери Тельп еще раз обернулся, взглянул на Корна и сказал:
   - Тебе тридцать один год. У тебя еще все впереди. Помни об этом.
   Он ушел, а Корн смотрел в потолок, который тлел и переливался в темноте
еле видимым голубоватым светом, и  размышлял  о  том,  что  же  хотел  ему
сказать близорукий врач с  широким  лбом.  Потом  потолок  погас,  и  Корн
остался в темноте.
   Он открыл глаза, когда почувствовал прикосновение ко лбу у самых волос.
В комнате опять было светло. На  стуле  около  кровати  сидела  девушка  и
смотрела на него.
   "Портрет, - подумал он. - Она словно сошла с картины старых мастеров".
   - Кома? - спросил он.
   - Да. Вот и я.
   - Знаю, ты психолог. Ты отвечаешь за мою адаптацию?
   - Можно сказать и так. Но весь курс адаптации - попросту беседа, -  она
говорила спокойно, четко, как хороший лектор.
   - И с чего же ты собираешься начать?
   - Безразлично. Ведь ты когда-то увлекался астрономией?
   - Да, еще в школе, перед выпускными экзаменами. Откуда ты знаешь?
   - Ты должен привыкнуть к тому, что я знаю о тебе  очень  многое,  и  не
удивляться. Договорились?
   - Да. Итак, я занимался  астрономией  еще  до  того,  как  поступил  на
физическое отделение.
   - Я обрадовалась, когда узнала об этом. С теми, кто по ночам смотрел  в
небо, мне легче разговаривать: они как бы вне времени. Это остается на всю
жизнь.
   - Не понимаю.
   - Понимаешь, только, может, еще не знаешь об этом. Вспомни.
   Он хотел сказать, что не знает,  о  чем  же  ему  надо  вспоминать,  но
внезапно ощутил вечерний ветер, веющий  с  опаленной  солнцем  пустыни,  и
вспомнил небо, и а котором горели яркие вечерние звезды. Это  было  давно,
лет  десять  -  двенадцать  назад.  Разбитая  дорога,  низкие  глинобитные
домишки, блеяние коз, а потом равнина и какие-то  развалины  -  оттуда  он
смотрел в небо.
   - Звезды над пустыней  кажутся  ближе,  -  говорил  старик-азиат,  -  и
поэтому здесь построили обсерваторию. По ночам смотрели в небо,  а  утром,
когда восходило солнце, спускались вниз, в подземелье, на отдых.  Вот  уже
тысяча лет, как они ушли, но если б они жили сегодня, все  было  бы  точно
так же.
   - Ты знала об этой обсерватории? - спросил Корн.
   - Да.  Но  тогда  ты  был  еще  слишком  молод,  и  все  казалось  тебе
неизменным, или, скорее, очень медленно изменяющимся. Так  бывает  всегда,
пока ты молод. Если мы замечаем, что все изменяется, - значит, мы стареем.
С годами дни становятся короче, лето сливается с зимой и следующим  летом,
а осени и весны мы почти не замечаем.
   - Зачем ты мне об этом говоришь?
   - Потому что время - твоя проблема.
   - Проблема?
   - Да.
   Он не понял. Внимательно посмотрел на девушку,  увидел  ее  неподвижные
темные глаза и волосы, гладкие и собранные на затылке в пучок, и спросил:
   - Сколько тебе лет?
   - Мне? Разве это важно?
   - Думаю, что  да.  Ты  разговариваешь  со  мной,  как  старшая  сестра,
вводящая мальчика в жизнь, а я подозреваю, что ты еще  играла  в  песочек,
когда я сдавал выпускные экзамены.
   - Я никогда не играла  в  песочек,  -  Кома  сказала  это  спокойно,  и
все-таки ему почудилось, что он ее обидел.
   - Ну, пусть сравнение и неудачное, - заметил он, оправдываясь. - Но все
равно ты моложе меня. Мне кажется, тебе есть  что  мне  сказать,  и  я  бы
хотел, чтобы ты сказала об этом просто и ясно.
   Она немного помолчала, потом, улыбнувшись, ответила:
   - Корн, я скажу тебе только одно. Разговор с  тобой  -  моя  работа.  Я
знаю, что делаю, и поэтому нам придется еще  немного  побеседовать.  Разве
что ты очень устал...
   - Я не устал, но мне бы хотелось скорее покончить  с  этой  процедурой.
Потом я буду разговаривать с тобой на любые темы.
   - Не думаю, чтобы ты сюда вернулся. Скажи, ты когда-нибудь хотел  стать
космонавтом?
   - Каждый мальчишка мечтает об этом.
   - Но потом ты мечтал еще и о другом?
   - Возможно... когда-то. Не помню.
   На самом деле он помнил. Это было, когда вернулась первая  венерианская
экспедиция. На экране телевизора  он  видел  толпы,  флаги  с  серебряными
знаками космонавтов и цветы, которые девушки бросали в машины. А в машинах
сидели люди, знакомые по фотографиям, люди, вернувшиеся оттуда.
   Тех, что возвратились в металлических ящиках, стоявших в трюмах  ракет,
не показывали, но их гибель только подчеркивала героизм живых. В  тот  раз
еще он опоздал в кино, потому что телепередача была длинной,  а  он  хотел
посмотреть ее всю. Но тогда ему было  уже  столько  лет,  что  он  не  мог
представить себя улыбающимся в автомобиле вместе с ними. Может,  он  в  ту
пору еще воображал, как покидает ракету  там,  на  Венере,  погружается  в
скафандре в белые испарения планеты.
   - Я - космонавт? Мне как-то трудно это себе представить, - сказал он.
   - Экспедиции к отдаленным планетам, возвращение через несколько лет...
   - Нет, это не по мне.
   Она снова помолчала.
   - А имя профессора Бедфорда тебе не знакомо?
   - Нет. Какое-то  изречение,  теорема?  Или  я  должен  помнить  его  по
выступлению на каком-нибудь съезде?
   - Нет. Он жил очень давно. Еще до твоего рождения. Твой отец  наверняка
знал это имя.
   - Так позвони ему и спроси.
   - Не шути.
   - Я говорю серьезно. Если тебе это нужно...
   - Я-то знаю, кто такой Бедфорд. Он вошел в историю как первый  человек,
позволивший себя заморозить. Он умирал  от  рака,  и  когда  его  признали
безнадежным больным, тело его  охладили,  так  что  жизненные  процессы  в
организме приостановились. Потом его заключили в герметическую оболочку  и
погрузили в жидкий азот. Теоретически процесс  был  обратимым.  Но  только
теоретически. В то время никто не мог вылечить такого больного.
   - Он решил подождать иных времен? И поэтому... заморозился?
   - Подождать, пока люди не научатся возвращать замороженным телам  жизнь
и лечить рак. Для него время остановилось.
   - Он умер.
   - Нет, он... ждет. Это промежуточное состояние между жизнью и смертью -
ожидание. Когда находишься вне времени. Состояние,  в  котором  космонавты
летят к Урану и  Нептуну.  Когда  Бедфорд  проснется,  в  глубине  космоса
разгорятся новые солнца.
   Он заметил, что глаза ее неподвижны и черты лица стали резче.
   - Для него время тоже будет проблемой? - спросил он наконец.
   - Да.
   Корн понял. Он  долго  молча  смотрел  на  стены,  горевшие  неизменным
светом, наконец спросил:
   - Сколько... сколько лет?
   - Сорок один год. Сорок один год миновал зимой.
   - Это много? - задал он бессмысленный вопрос.
   - Много, - ответила Кома.



    Конрад Фиалковский.
    Право выбора

   -----------------------------------------------------------------------
   Сборник "Лучший из миров". Пер. с польск. - З.Бобырь.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Автомат замкнул выходные шлюзы, и внутренность кабины виднелась  теперь
только на экране. Тело лежало на операционном столе, белом, прямоугольном,
под  яркой  голубой  лампой.  По  нему  ползала  черная   змея   автомеда,
залечивающего поверхностные ранения.
   -  ...Он  упал  во  время  приземления,  -  сказал  Толев.  -  Выключил
автопилот, чтобы избавиться от автоматов, контролирующих движение,  и  сел
на деревья. Слишком быстро потерял скорость, - пояснил он.
   Фар отвернулся от экрана.
   - Он летел один? - спросил он.
   - Один. Такой глупый щенок! Наслушался лекций на тему "Веди машину  без
автопилота" и захотел проделать все самостоятельно.
   "Выживет  ли?"  -  подумал  Фар  и  направился  к   пульту   управления
операционной.
   Ин уже сидела у гомотрона.
   - Что нового, эскулап? - спросила она.
   - Какой-то парень. Разбил ракету при посадке.
   - Ну что ж, починим  его,  -  улыбнулась  она  Фару  по-своему,  только
глазами.
   - Он сильно разбился...
   - Дай мне данные о его состоянии.
   Фар подошел к пульту управления  автомеда  и  нажал  красную  кнопку  с
надписью  "Информация".  Он  всегда  поражался  тому,  как  мало   времени
необходимо  гомотрону,  чтобы  собрать  и  выдать  сведения  о   состоянии
больного. За десять-пятнадцать секунд автоматизированный прибор узнавал об
индивидуальной анатомии и физиологии человека больше, чем он, Фар, за  все
годы своего обучения.
   - Будь я гомотроном, я кончил бы обучение за пять минут,  -  сказал  он
как-то Ин.
   - И был бы неинтересным, узкоспециализированным автоматом, с которым  я
не могла бы выдержать ежедневных четыре рабочих часа.
   - Я был бы гениальным автоматом...
   ...Да, это было, когда они возвращались  под  дождем  домой.  Вероятно,
была весна, так как листья на деревьях были маленькие и ярко-зеленые.  Они
возвращались по широкой  серой  трассе  виробусов  с  блестящей  от  дождя
поверхностью. Оба промокли и дрожали от холода, хотя  солнце  светило  все
время. По краям стояли мокрые автоматы - те, что выдают справки, и те, что
на прогулках раздают детям конфеты. Автоматы не замечали дождя, не ощущали
холода и, как всегда, мигали, реагируя на приближение людей.
   Именно  тогда  он  сказал,  что  хотел  бы  быть  автоматом,  хотя   бы
гомотроном. Потом их подобрал какой-то виробус, и они сушили скафандры под
инфракрасными излучателями.
   Лампочка над клавишей "Информация" погасла, зажужжал  зуммер.  Гомотрон
уже узнал все. Там, в глубине, за пультами, в белых сосульках  кристаллов,
оплетенных  запутанной  сетью  проводов,  кружили  импульсы,  конфигурация
которых моделировала работу сердца, легких, печени,  прохождение  кровяных
телец  сквозь  капилляры  и  колебания  диафрагмы  при   дыхании.   Теперь
достаточно спросить автомат о реакции организма на переливание  крови  или
еще о чем-нибудь, и он, Фар, заранее будет знать, что случится с  больным,
когда он применит то или иное средство.
   - Какой пульс? - обратился он к Ин.
   - Сто шестьдесят в минуту.
   - Давление?
   - Сорок миллиметров ртутного столба. Фар, он не дышит!
   - Я вижу, за него дышит автопульмомат. "Не считаешь ли ты меня слепым?"
- мысленно добавил он.
   - Температура падает, - сказала Ин.
   - С какой скоростью?
   - Не знаю.
   - Проверь, пожалуйста,  автомат  первой  помощи,  -  произнес  Фар  уже
спокойнее.
   - Все в норме, работает нормально, - сказала она, понижая голос.
   Она  знала  об  этом  только  от  указателей,  светящихся  на   пульте.
Изображение внутренности кабины и тело юноши  на  операционном  столе  мог
видеть только Фар. Но он не смотрел на экран. Боялся, что, если  посмотрит
на юношу, тот умрет. Не умер - значит, у него прекрасный организм,  он  не
должен умереть. Фар прикусил себе язык. Он всегда  прикусывал  его,  когда
нервничал.
   - Определи вероятный момент нарушения в  кровообращении.  -  Он  сказал
"нарушение в кровообращении", а подумал "смерти".
   Ин ожидала этого вопроса. Она знала, что Фар спросит ее об  этом,  если
она не скажет сама, и знала, как он не любит об этом спрашивать.
   - Около четырех часов, - сказала она и улыбнулась ему по-своему.
   Обычно Фар не мог представить себе, чтобы кто-нибудь  другой  умел  так
улыбаться - не всем лицом, а одними глазами.
   Когда-то давно они  поссорились.  Операция  был-а  совсем  несерьезная,
перелом ноги или еще что-то в этом роде, с чем автомед справляется  сам  и
почти не спрашивает мнения врача. Сообщая Фару различные данные, Ин  вдруг
сказала:
   - Давай после операции полетим на Петрон!
   Он не ответил.
   - Ты и вправду не хочешь? - спросила она.
   - Займись, наконец, тем, что нужно...
   - Ну, знаешь ли... Я и так говорю тебе все  нужные  цифры.  А  впрочем,
автомед и без того делает все сам. - Она была явно обижена.
   - Послушай, - спросил он  у  нее  потом,  когда  они  уже  выходили  из
клиники, - ты всегда чувствуешь себя у гомотрона, как на практике?
   - На какой практике?
   - Ну, ты рассказывала мне  когда-то,  что  когда  вы  проходили  теорию
гомотрона, то аппарат настраивали так, чтобы  он  имитировал  какой-нибудь
трудный случай и при этом никакого больного не было...
   - Ну да! И что же из того?
   - А тут, в операционной... - начал было он и не окончил.
   - Конечно, нет! Я всегда помню, что там лежит человек, и делаю все  как
можно лучше.
   - Но ты...
   - Не волнуюсь так, как ты?
   - Да.
   - Видишь ли, - произнесла она очень  серьезно,  -  если  бы  это  могло
помочь тому, кто лежит там на столе, я волновалась бы  и  нервничала,  как
только могла. Но ведь ему это не поможет, - так зачем же делать то, в  чем
нет смысла?
   Он не ответил. Смотрел вниз по каменной лестнице, ведущей из клиники на
гелиодром. "Так аргументировать мог бы и автомат", - подумал он.
   - Ну, отвечай же. Полетим? - Ин не сдавалась.
   - Все равно, - махнул он рукой. - Летим на Петрон.
   Петрон  был  одинокой  возвышенностью,  поднимавшейся  посреди  равнины
древней астрономической обсерватории. На самой  вершине  лежало  несколько
крупных валунов, и Ин, с детства помнившая удивительные  сказки,  уверяла,
что именно тут собирались когда-то колдуньи. Поднявшись  на  вершину,  они
увидели, что на валунах кто-то сидит.
   - Это одна из твоих колдуний, -  сказал  Фар.  -  Прилетела  на  метле,
потому что вертолета нигде не видно.
   Но это был молодой человек в обычном сером скафандре. Он грыз  травинку
и смотрел на солнце, уже принявшее красный  закатный  цвет.  Они  сели  на
другой валун, а он некоторое время приглядывался  к  ним.  Потом  встал  и
подошел ближе.
   - Можно мне сесть с вами? Простите, но я еще никак не могу привыкнуть к
тому, что здесь так много людей и что можно просто сидеть на камнях.
   Ин расхохоталась. Фар огляделся, но тут  не  было  никого,  кроме  них.
Юноша окончательно смутился.
   - Я знаю, что нас тут только трое, но я вернулся с Марса только два дня
назад.
   ...Фар оторвал глаза от индикаторов переливания  крови  и  через  плечо
взглянул на Ин.
   - Есть уже результаты предварительного диагноза?
   - Да. Череп размозжен. Осколок кости в скрещении зрительных нервов.
   - Нужно поскорее удалить его!
   - ...три ребра  сломано,  левая  нога  размозжена...  кроме  того,  нет
самостоятельного дыхания.
   - Погоди, а температура тела?
   - Не беспокойся. Поднимается.
   - Значит, не так плохо, - с облегчением сказал он  и  впервые  взглянул
прямо на Ин.
   - Обогрев, - сказал он.
   Она кивнула.
   - Да, обогрев... И это все, что  до  сих  пор  сделал  автомат?  -  Она
взглянула на Фара.
   - Может быть. Ведь и так уже видно,  что  больной  вышел  из  состояния
шока.
   - Не ворчи. Ты никак не можешь от этого отвыкнуть. Впрочем,  ты  всегда
был таким, - добавила  она,  словно  осененная  вдохновением.  -  Человек,
который принципиально всегда прав...
   Он не знал, говорит ли она серьезно. Он никогда этого не знал,  за  все
время их знакомства. Даже говоря, как сейчас,  она  смотрела  так,  словно
готова была рассмеяться. Он только пожал плечами.
   - Кончай же свои пробы на гомотроне.
   Она кивнула, но продолжала развивать свою мысль:
   - ...потому что ты должен был бы  родиться  несколько  сот  лет  назад,
когда врач по необходимости должен был быть прав.  -  Она  нажала  клавишу
"включения", и кривые на экране гомотрона  стали  четче.  -  Тогда,  в  ту
эпоху, врач приходил, осматривал больного, ставил  диагноз  и  всегда  был
прав... разве что другой врач ставил другой диагноз...
   - В этом было  что-то  от  искусства,  -  улыбнулся  Фар.  -  Но  потом
появились математики, цифроники, кибернетики, семантики и построили  такие
автоматы, как автомед или гомотроны... и - прощай, искусство! Правда, Ин?
   - Более или менее. А сейчас благодаря гомотрону я  могу  сказать  тебе,
что больной вышел из состояния шока.
   - Это я знал и без тебя.
   -