,
в тюрьму. Выбирай.
   Он говорил негромко, но все остальные, и охранники, и крестьяне, тут же
обратили на них внимание. Многие шантийцы  встали,  отошли  от  костров  и
собрались в кучки - все в черной болотной грязи, мокрые волосы прилипли ко
лбам. Прошло несколько мгновений, наверное,  всего  несколько  секунд,  не
больше  полминуты,  но  и  этот  срок  показался  ему  очень   долгим;   в
воцарившейся тишине слышался лишь стук дождя по  сырой  земле  вокруг,  по
ветвям срубленных кустов на крутом берегу  реки  и  по  листьям  хлопковых
деревьев у самой воды - дробное, негромкое постукивание капель.
   Глаза  капитана  Идена,  пытаясь  охватить  все  разом  -   охранников,
крестьян, груду рабочего инструмента, - встретились  со  взглядом  Льва  и
замерли.
   - Мы решили твердо, сеньор, - сказал юноша  почти  шепотом.  -  Что  же
теперь?
   - Скажи им, чтоб начинали работу.
   - Хорошо! - Лев обернулся. - Рольф, Ади,  не  могли  бы  вы  быстренько
сделать носилки? А потом вы двое и двое жителей Столицы понесете  Памплону
назад в Шанти. Томас и Солнце тоже пойдут с вами. Ну а все остальные пусть
приступают к работе, хорошо? - И он следом  за  крестьянами  направился  к
куче мотыг и мачете. Шантийцы разобрали инструмент  и  неспешно  двинулись
вновь по склону холма, врубаясь в гущу травы  и  кустов,  корчуя  особенно
упорные растения.
   Капитан Иден, ощущая под ложечкой холодок, повернулся к своим людям. Те
двое, которым он прежде велел отправиться в Столицу, стояли ближе всего.
   - Сперва вы будете сопровождать этих больных  в  деревню.  А  к  вечеру
вернетесь сюда и приведете с собой столько  же  здоровых.  Понятно?  -  Он
заметил Ангела с мушкетом в руках; Ангел  смотрел  прямо  на  него.  -  Вы
пойдете с ними, лейтенант, - сухо велел он. Оба охранника  с  тупым  видом
отдали  честь;  Ангел  продолжал  смотреть  на  него   откровенно   нагло,
насмешливо.
   В тот вечер у костра, где готовилась пища, к капитану снова подошли Лев
и трое других крестьян.
   - Сеньор, - сказал старший из них, -  мы  решили,  что  будем  работать
здесь ровно одну неделю; это будет  нашим  вкладом  в  общее  дело.  Но  и
столичные жители тоже должны работать с нами вместе. Сами понимаете,  куда
это годится, когда двадцать или тридцать здоровых мужчин стоят  рядом  без
дела, пока мы вкалываем.
   - Отведите этих людей туда, где им полагается быть, Мартин! - обратился
капитан  к  охраннику,  стоявшему  на  посту.   Тот   выдвинулся   вперед,
выразительно взявшись за ручку  плетки;  крестьяне  переглянулись,  пожали
плечами и вернулись к своему костру. Самое главное, подумал капитан  Иден,
не  разговаривать  с  ними  и  не  позволять  им  разговаривать  с  тобой.
Спустилась ночь, черная, с проливным дождем. В Столице  дождь  никогда  не
лил с такой силой; да и вообще там были крыши. В  темноте  шум  дождя  был
поистине ужасен, он, казалось, слышался отовсюду; на многие  мили  вокруг,
по  всему  этому  дикому  краю  лил  проливной  дождь.  Костры   удавалось
поддерживать с трудом, огонь отплевывался, но буквально  тонул  в  потоках
дождя. Охранники, жалкими кучками сгрудившись поддеревьями и  уронив  свои
мушкеты прямо в хлюпающую грязь, ругались и дрожали  от  холода.  А  когда
наступил рассвет, жителей Шанти рядом не  оказалось;  они  растворились  в
ночи и в этом дожде. Не хватало также четырнадцати охранников.
   С  белым  лицом,  охрипнув,  побежденный,  поверженный,   ошеломленный,
капитан Иден собрал остатки своего  продрогшего  и  до  костей  промокшего
войска и отправился обратно в Столицу. Да, капитанского чина он,  конечно,
лишится;  возможно,  его  даже  высекут  кнутом  или  подвергнут  пытке  в
наказание за эту неудачу, но сейчас ему это было  безразлично.  Пусть  они
сделают с ним что угодно, только не отправляют в ссылку. Ну должны же  они
понять, что это не его вина! Никто, никто не смог бы справиться с подобным
заданием! Ссылка была очень редким наказанием, только  для  самых  отпетых
преступников - предателей, убийц. Отправляли в ссылку  следующим  образом:
сажали человека в лодку и отвозили далеко на побережье, высаживали  там  в
диком краю, где не было ни души, и оставляли. Если бы сосланный  осмелился
когда-либо  вернуться  в  Столицу,  его  подвергли  бы  пыткам,  а   потом
расстреляли. Но никто ни  разу  из  ссылки  не  вернулся.  Они  умирали  в
одиночестве, гибли в ужасной равнодушной пустоте и  тишине.  Капитан  Иден
задохнулся, но продолжал шагать; глаза его  неустанно  смотрели  вперед  в
надежде издали увидеть первые крыши домов Столицы.


   В темноте и под проливным дождем шантийцы решили держаться Южной Дороги
- они бы тут же заблудились, если бы попытались  группами  разбрестись  по
окрестным холмам,  чтобы  сбить  со  следа  преследователей.  И  дороги-то
придерживаться оказалось достаточно трудно - собственно, это была даже  не
дорога, а широкая  тропа,  протоптанная  рыбаками  и  пробитая  груженными
тележками с лесом. Они  вынуждены  были  идти  очень  медленно,  буквально
нащупывая путь, пока дождь не стал чуть слабее  и  не  забрезжил  рассвет.
Большая часть шантийцев  ушли  из  лагеря  вскоре  после  полуночи,  но  к
рассвету даже они преодолели чуть менее половины пути до дома. Несмотря на
опасность погони, люди  предпочитали  оставаться  на  дороге,  чтобы  идти
быстрее. Лев ушел с  самой  последней  группой  и  сейчас  тоже  намеренно
держался в  хвосте,  чтобы  в  случае  чего  громким  криком  предупредить
остальных, и тогда те успели бы спрятаться  в  густом  кустарнике.  Особой
нужды в этом, собственно, не было: не только  Лев,  все  держали  ушки  на
макушке и постоянно оглядывались; но для него это служило предлогом побыть
в  одиночестве.  Ему  не  хотелось  сейчас  быть  среди  людей,  с  кем-то
разговаривать. Хотелось одному встретить  рассвет,  когда  восточный  край
неба засверкает над холмами влажным серебром. Лев хотел пройти  этот  путь
наедине со своей победой.
   Да, они победили. Его идеи оказались верны. Шантийцы одержали победу  в
этой битве, не применяя насилия. Ни одной  смерти;  одно  ранение.  "Рабы"
освободились, никому не угрожая,  не  поднимая  восстания,  не  размахивая
мачете. А их "хозяева" бросились к своим Хозяевам - докладывать о провале,
и, возможно, теперь у них будет время поудивляться этой неудаче  и  начать
думать и видеть правду... И ведь вполне приличные люди  -  например,  этот
капитан да и другие тоже... Когда они наконец хотя бы задумаются над  тем,
что такое истинная свобода, то и сами  в  итоге  придут  к  ней.  И  тогда
Столица присоединится к Шанти. А когда охранники перестанут служить им,  и
Боссы непременно тоже откажутся от своей жалкой игры в  правительство,  от
своих претензий на власть над другими людьми. Они тоже непременно придут к
пониманию свободы -  медленнее,  чем  рабочий  люд,  но  тоже  обязательно
придут: для того чтобы стать действительно свободными, они должны  сложить
оружие, перестать от кого-то обороняться,  выйти  из-за  своих  крепостных
стен, стать равными среди равных, стать братьями  других  людей.  И  тогда
солнце свободы взойдет над  миром  Людей  -  жителей  планеты  Виктория  -
вспыхнет, как  сейчас,  ясным  серебристым  светом  из-под  тяжелой  массы
облаков. В лучах восходящего солнца каждая тень черной отчетливой  полосой
ложилась поперек узкой  дороги  и  каждая  лужица,  оставленная  вчерашним
ливнем, сверкала, точно веселая улыбка ребенка.
   И ведь именно я, думал Лев с восторгом, именно я говорил от  их  имени,
именно  ко  мне  они  обратили  свои  взоры,  и  я  не  дал  им   испытать
разочарование. Мы оказались стойкими! О Господи,  когда  он  выстрелил  из
своего ружья в воздух, я ведь решил сперва, что он меня убил,  а  потом  -
что оглох! Но вчера при разговоре с этим капитаном мне даже  в  голову  ни
разу не пришло: "А что, если он выстрелит?", потому что я знал: он никогда
не сможет поднять ружье и выстрелить в меня, и он понимал это, и ружье для
него было совершенно бесполезным... Если тебе что-то непременно нужно,  то
это всегда возможно.  Можно  выстоять.  Мне  выстоять  удалось,  нам  всем
удалось. О Господи, как я их всех люблю, всех, всех! Я и не знал,  понятия
не имел, что можно быть таким счастливым!
   Он спешил в светлеющем воздухе утра к своему дому, а пролившийся  ночью
дождь под его босыми ногами взлетал  ледяными  брызгами,  словно  короткий
холодный смешок.



7

   - Нам нужно больше заложников, особенно хорошо бы захватить их вожаков,
их лидеров. Надо разозлить их, вызвать на  бой,  но  только  не  испугать,
иначе  они  будут  бояться  действовать,  понимаешь?  Их  сила  именно   в
пассивности и в разговорах, разговорах, разговорах. Мы  хотим,  чтобы  они
нанесли ответный удар, если их лидеры окажутся у  нас  в  руках,  и  тогда
попытка открытого неповиновения с их стороны потерпит полный крах, а  сами
они будут деморализованы настолько, что можно  будет  делать  с  ними  что
угодно. Ты должен попытаться непременно захватить этого  мальчишку  -  как
там его? - Шульца. И еще этого Илию. И вообще  всех,  кто  особенно  любит
митинговать. А ты уверен, что твои люди остановятся, если  ты  скажешь  им
"Стоп!"?
   Люс не расслышала ответа Германа Макмиллана. Ей почудилось вместо  слов
какое-то монотонное злобное ворчание - ему  явно  не  нравилось,  что  его
поучают да еще спрашивают, понял ли он.
   - Итак, постарайся взять этого Льва Шульца. Его  дед  считается  у  них
одним из великих вождей. Мы  можем  пригрозить  смертной  казнью.  И  даже
осуществить ее, если возникнет необходимость. Но лучше бы она не возникла.
Если их слишком сильно напугать, они снова  возьмутся  за  свои  теории  и
станут претворять их в жизнь - ничего другого-то у них  ведь  нет.  А  нам
нужно - но это потребует от  нас  терпения  и  одержимости,  -  чтобы  они
предали собственные идеалы, утратили веру в своих лидеров, в их аргументы,
в их мирные теории.
   Люс стояла у стены дома,  под  окном  отцовского  кабинета.  Окно  было
настежь открыто; стояло полное  безветрие,  воздух  был  пропитан  дождем.
Несколько минут назад Герман Макмиллан с топотом ворвался  в  их  дом.  Он
принес тревожные новости, и вскоре она  услышала  его  гневные  обвиняющие
выкрики:
   - ...с самого начала надо было использовать только  моих  людей!  Я  же
говорил вам!
   Ей очень хотелось узнать, что случилось, и  было  интересно  послушать,
как это Герман осмеливается говорить с ее  отцом  подобным  тоном.  Однако
бешеная тирада Германа оказалась краткой. К тому времени как она,  выбежав
из дому, спряталась под окном отцовского кабинета  и  стала  подслушивать,
Фалько уже полностью взял себя в  руки,  и  теперь  Герман  только  злобно
ворчал себе под нос: "Да-да, конечно". Так ему и  надо,  этому  горластому
Макмиллану! Получил урок? Понял, кто командует в Каса Фалько и в  Столице?
Однако сейчас приказания ее отца...
   Люс схватилась руками за щеки, мокрые от мелкого дождя, и тут же быстро
отряхнула руки, словно коснулась чего-то покрытого слизью.  Ее  серебряные
браслеты звякнули, и она застыла, как кролик, плотно  прижавшись  к  стене
дома, чтобы Герман или отец, выглянув наружу, не заметили  ее.  Один  раз,
говоря что-то, Фалько подошел к окну и оперся  руками  о  подоконник;  его
голос звучал прямо у Люс над головой, ей казалось, что она даже  чувствует
тепло его тела,  так  близко  он  был.  Она  испытывала  огромное  желание
выскочить и громко крикнуть: "Буу!", и в то же время судорожно подыскивала
предлоги, извинения, объяснения... "Я искала наперсток... я его где-то тут
обронила..." Ей хотелось  громко  рассмеяться,  и  в  то  же  время  слезы
закипали у нее на глазах и комок стоял в горле, в такой растерянности  она
была от того, что слышала. Неужели это ее  отец?  Ее  отец  говорит  такие
ужасные вещи? Вера сказала тогда, что у него великая душа. Неужели человек
с великой душой станет вести разговоры о том, как обмануть людей, испугать
их, убить? Как их ИСПОЛЬЗОВАТЬ?
   Вот именно это он  и  делает  с  Германом  Макмилланом,  подумала  Люс.
ИСПОЛЬЗУЕТ его.
   А почему бы, собственно, и нет? На что еще годится Герман Макмиллан?
   А на что годится она сама? На то, чтобы ее использовать. И отец ее тоже
использовал - во имя собственного тщеславия,  собственного  комфорта,  как
используют любимого ручного зверька. Всю жизнь он использовал ее и  теперь
использует - для того, чтобы  Герман  Макмиллан  оставался  ручным.  Вчера
вечером он приказал ей развлекать Германа любезными разговорами, если тому
захочется поговорить с ней. Герман без сомнения  нажаловался  -  ведь  она
тогда от него просто сбежала. Здоровенный, жалобно ноющий бык. Да оба  они
быки, все они такие! С широкой грудью, с  вечной  похвальбой,  с  желанием
приказывать другим и мошенническими планами.
   Люс больше уже не слушала этих двоих. Она отступила от стены  и  стояла
выпрямившись, словно ей было безразлично, увидит ее  кто-нибудь  или  нет.
Потом обошла дом кругом и через черный ход, через мирные грязные  кухни  и
кладовые, где царила сиеста, направилась прямо в комнату Веры Адельсон.
   Вера тоже прилегла отдохнуть: вид у нее был заспанный.
   - Я подслушала разговор моего отца с Германом  Макмилланом,  -  заявила
Люс, остановившись посреди комнаты, а Вера сидела на кровати  и  изумленно
смотрела на нее. - Они планируют налет на Шанти.  Они  намерены  захватить
Льва и других ваших лидеров, посадить  их  в  тюрьму  и  попробовать  этим
разозлить шантийцев, заставить их драться, а потом  справиться  с  ними  с
помощью силы и оружия и в качестве наказания отослать большую часть мужчин
на  принудительные  работы  в  новые  поместья.  Они  уже  некоторых  туда
отправили, но только все убежали, а может, это охранники убежали  -  я  не
очень ясно расслышала. Так что  теперь  Макмиллан  берет  "свою  маленькую
армию" и направляется туда, а мой отец внушает ему,  что  нужно  заставить
жителей Шанти ответить ударом на удар - тогда они предадут свои  идеалы  и
можно будет ИСПОЛЬЗОВАТЬ их как угодно.
   Вера по-прежнему сидела молча и смотрела на Люс во все глаза.
   - Вы ведь понимаете,  что  он  имел  в  виду?  Ну,  во  всяком  случае,
Герман-то понимал его отлично! Ведь в случае победы люди  Германа  получат
свободный доступ к вашим  женщинам.  -  Голос  Люс  звучал  холодно,  хотя
говорила она очень быстро. - Вы должны пойти и предупредить их.
   Вера так ничего и не сказала в ответ. Она как-то  отрешенно  посмотрела
на свои босые ступни - не то еще в тумане сна, не то  соображая  что-то  с
такой же лихорадочной скоростью, с какой Люс говорила.
   - Неужели вы даже теперь отказываетесь пойти? Неужели  ваше  слово  все
еще держит вас? После такого?
   - Да, держит, - слабым голосом, словно в забытьи  сказала  Вера.  Потом
прибавила более твердо: - Да.
   - В таком случае пойду я.
   - Куда ты пойдешь?
   Она все прекрасно поняла и спросила, только чтобы выиграть время.
   - Предупредить их, - сказала Люс.
   - Когда планируется налет?
   - Завтра ночью, по-моему. Ночью - это я слышала, -  но  вот  не  совсем
поняла, какой именно.
   Обе молчали. Потом Люс снова заговорила:
   - Возможно, даже сегодня ночью. Они  еще  сказали:  "Лучше  застать  их
прямо в постелях".
   Это сказал ее отец, а Герман Макмиллан в ответ рассмеялся.
   - А если ты пойдешь, то... как ты поступишь?
   Вера все еще говорила как бы во сне - очень тихо, часто делая паузы.
   - Я все расскажу им и сразу вернусь назад.
   - Сюда?
   - Никто ничего не узнает. Я оставлю записку, что пошла к Эве.  Впрочем,
это неважно. А если я все расскажу жителям города - что они будут делать?
   - Не знаю.
   - Но им ведь поможет, если они будут знать о налете  заранее  и  успеют
как-то подготовиться? Вы же говорили мне, как  четко  вам  приходится  все
планировать, чтобы...
   - Да. Это им поможет. Но...
   - Тогда я пойду. Сейчас же.
   - Люс, послушай. Подумай, что ты  делаешь.  Разве  ты  можешь  уйти  из
Столицы среди бела дня, чтобы  никто  не  заметил?  Да  и  сможешь  ли  ты
вернуться назад? Подумай...
   - Мне все равно, смогу ли я вернуться назад. Этот дом переполнен ложью,
- быстро и холодно ответила девушка и ушла.
   Уйти было легко. Трудно оказалось заставить себя идти дальше.  -  Легко
было взять старую черную шаль, висевшую у двери, завернуться в нее  как  в
плащ, спрятав лицо, и выскользнуть через черный ход, а  потом  по  боковой
улочке  быстро  отбежать  подальше,   притворившись   служанкой,   которая
торопится домой. Легко было оставить позади Каса Фалько,  оставить  позади
Столицу -  это  даже  возбуждало.  Она  не  боялась  того,  что  ее  могут
остановить. Если ее остановят,  нужно  лишь  сказать:  "Я  дочь  Советника
Фалько!", и больше у нее не осмелятся спросить ни слова. Но  никто  ее  не
остановил. И она была совершенно уверена,  что  никто  ее  не  узнал;  она
пробиралась боковыми улочками и переулками, самым коротким путем,  ведущим
из Столицы мимо школы. Она была с головой укутана в большую черную шаль, а
морской ветер с дождем, который готов был,  казалось,  унести  ее,  дул  в
глаза и всем тем, кто попадался ей навстречу. Уже  через  несколько  минут
она  очутилась  на  окраине  Столицы,  пробежала   задами   принадлежащего
Макмилланам огромного склада пиломатериалов, мимо штабелей бревен и досок;
потом поднялась на окружавшие Столицу холмы и вышла на дорогу,  ведущую  в
Шанти-таун.
   Вот тут-то и начались первые трудности. По этой дороге она ходила  лишь
однажды, с группой своих приятелей и в  сопровождении  множества  тетушек,
дуэний и охранников, на праздник Танца в Доме Собраний.  Это  было  летом,
они  всю  дорогу  болтали  и  смеялись,  тетушка  Эвы  Катерина  ехала  на
велорикше, у коляски отвалилось колесо, и тетушка шлепнулась прямо в пыль,
а потом весь день у нее на заднице, обтянутой черным платьем,  красовалось
огромное белое пятно, так что во  время  выступления  танцоров  Люс  и  ее
подружки все время хихикали и никак не могли остановиться... Но тогда  они
даже по городу не прошлись. На что он, интересно, похож? Какие у  них  там
порядки? Кого ей следует спросить?  И  что  она  им  вообще  скажет?  Что,
интересно, они ответят ей? Да и пустят ли ее в дом, если  она  явилась  из
Столицы? Не будут ли пялить на нее глаза, насмехаться, дразнить? Нет,  они
вроде бы никому зла не причиняют. Но, возможно, они просто не станут с ней
разговаривать. Теперь она наконец ощутила, какой холодный ветер дует ей  в
спину. Дождь насквозь промочил и шаль, и платье у нее на  спине,  а  подол
юбки был не только мокрым, но и тяжелым от прилипшей грязи.  Вдоль  дороги
тянулись пустые, серые, осенние поля. Когда она оглянулась, позади  ничего
уже не было видно, кроме Памятника - бледной  унылой  спицы,  бессмысленно
указывающей в небеса. Весь знакомый ей мир теперь  лежал  где-то  там,  за
этой отметиной. Слева порой поблескивала серая река; дождь и ветер морщили
ее поверхность широкими полосами.
   Она скажет, что  хотела,  первому  же  встречному  и  тут  же  повернет
обратно, а они пусть делают с  этим,  что  хотят.  Она  будет  дома  самое
большее через час, задолго до ужина.
   Люс  увидела  слева  от  дороги  среди   садовых   деревьев   маленький
крестьянский  домик,  какую-то  женщину  во  дворе  и  несколько   убавила
скорость. Вот сейчас она свернет к дому, все расскажет этой женщине, и  та
уж сама передаст новости жителям Шанти-тауна, а  она,  Люс,  сможет  прямо
отсюда вернуться домой. Люс колебалась. Потом все-таки двинулась к  ферме,
но вдруг остановилась, развернулась и бегом  припустила  прямо  по  мокрой
траве на дорогу. "Я все-таки дойду куда надо,  все  сделаю  сама  и  тогда
вернусь, - шептала она. - Ну давай же, давай, иди скорее - и  домой!"  Она
пошла еще быстрее, она почти бежала. Щеки ее пылали, она  задыхалась.  Она
уже многие месяцы, несколько лет не ходила так далеко и так