нова. Люс налила в красные керамические чашечки  черный  горячий
напиток - его называли кофе, но  делали  из  поджаренных  корней  местного
растения.
   - Я год назад приходила в  Шанти-таун  на  фестиваль,  -  сказала  она.
Властный суховатый тон исчез, теперь голос ее  звучал  застенчиво.  -  Мне
хотелось посмотреть танцы. А еще вы раза два выступали у нас в школе.
   - Ну разумеется! Ты, Лев и все остальные... Вы ведь  вместе  учились  в
школе! Значит, ты знала и Тиммо? А ты знаешь, что он погиб во время  этого
путешествия на север?
   - Нет, я не знала. В диком краю... - проговорила девушка и запнулась. -
А Лев... Лев тоже сейчас в тюрьме?
   - Мы пришли сюда без него. Ты же знаешь,  что  во  время  войны  нельзя
ставить всех своих солдат  в  одно  и  то  же  место.  -  Вера  оживилась,
отхлебнула кофе и поморщилась: вкус его был ей неприятен.
   - Во время войны?
   - Ну разумеется, войны. Только без настоящего боя.  Может  быть,  стоит
это назвать "неповиновением", как выразился твой  отец.  Может  быть,  как
надеюсь я, это просто недоразумение. - Люс по-прежнему ничего не понимала.
- Ты знаешь, что такое война?
   - О да. Когда сотни людей убивают друг друга. История Земли, которую мы
проходили в школе, прямо-таки напичкана всякими войнами.  Но  я  думала...
ваш народ воевать не станет?
   - Нет, - согласно кивнула Вера. - Мы не воюем.  Во  всяком  случае,  не
пользуемся ножами и ружьями. Однако когда  мы  что-то  твердо  решаем,  то
становимся очень упрямыми. А когда это упрямство сталкивается с упрямством
других людей, то может возникнуть нечто похожее на войну - борьба идей, та
единственная разновидность войны, в которой кто-то действительно  способен
победить. Поняла?
   Совершенно очевидно было, что Люс не поняла почти ничего.
   - Ладно, - утешая ее, сказала Вера, - не расстраивайся. Ты все  увидишь
и поймешь сама.



4

   Дерево-кольцо планеты Виктория вело двойную жизнь. Начинало  оно  ее  в
виде единственного быстрорастущего побега с зубчатыми  красными  листьями.
Достигнув зрелости, оно начинало обильно цвести крупными медового  оттенка
цветами.  Уотситы  и  прочая  летучая  мелюзга,  привлеченная   сладостным
ароматом, пили сладкий нектар, а заодно и оплодотворяли цветы, забираясь в
их горьковато пахнущую сердцевину. Оплодотворенный цветок  сворачивался  и
превращался в круглый с твердой оболочкой плод. На дереве  их  могли  быть
сотни, однако они высыхали и опадали один за другим, и в конце  концов  на
одной из самых верхних ветвей оставался только один огромный черный шар  в
твердой оболочке и с отвратительным запахом, который все рос и  рос,  пока
само породившее его дерево  не  поникало  печально  под  этим  невыносимым
бременем.  Затем,  в  один  прекрасный  день,  когда  осеннее  солнце  еще
проглядывало сквозь несущиеся по небу тяжелые,  напоенные  дождем  облака,
плод являл  миру  свои  необычайные  возможности:  окончательно  созрев  и
прогревшись солнцем, он взрывался, причем с  таким  шумом,  который  можно
было услышать за несколько миль.  Целое  облако  пыли  и  мелких  кусочков
оболочки плода взлетало  в  воздух  и  медленно  рассеивалось  по  ближним
холмам. Теперь, казалось, окончательно выполнив свою задачу, дерево-кольцо
погибнет.
   Однако же вокруг центрального ствола  начинали  энергично  врастать  во
влажную, богатую  перегноем  почву  несколько  сотен  созревших  зернышек,
вырвавшихся со взрывом из крепкой оболочки. Через год молодые  ростки  уже
вовсю соревновались друг с другом за место  для  корней,  и  более  слабые
погибали. И вот, лет через десять - и потом еще в течение  века,  а  то  и
двух - на этом месте поднимались от двадцати  до  шестидесяти  деревьев  с
медного цвета листьями, создавая правильную  окружность,  центром  которой
служил давно исчезнувший главный ствол, их породивший. Каждое из  деревьев
имело свою собственную корневую систему и крону, однако  корневые  системы
их пересекались, а кроны соприкасались. Это было единое дерево-кольцо. Раз
в восемь или десять лет деревья  в  кольце  цвели  и  приносили  маленькие
съедобные плоды, семечки которых падали на землю  вместе  с  экскрементами
поедавших плоды уотситов,  сумчатых  летучих  мышей,  фарфалий,  древесных
кроликов и прочих любителей  фруктов.  Попав  в  подходящую  почву,  такое
семечко прорастало и давало одиночный побег; побег вырастал, превращался в
дерево  и  вскармливал  единственный  плод.  Таким  образом,   весь   цикл
повторялся снова - от единственного дерева-прародителя к  дереву-кольцу  и
так без конца.
   Там, где почва оказывалась особенно благоприятной, деревья росли густо,
пересекаясь кольцами,  но  в  любом  случае  никаких  крупных  растений  в
середине кольца не было, только трава, мох и папоротники. Самые  старые  и
мощные кольца настолько истощали землю внутри круга, что  она  могла  даже
осесть, и тогда там образовывалась впадина, которая постепенно заполнялась
грунтовыми  и  дождевыми  водами,  и  вскоре   круг   высоких   старых   с
темно-красными листьями деревьев уже  отражался  в  тихой  воде  пруда.  В
центре дерева-кольца всегда было тихо. А старинные кольца, те,  в  которых
посередине был пруд, вообще казались  самыми  тихими  и  самыми  странными
местами на планете.
   Дом Собраний Шанти-тауна стоял за пределами самого  города,  в  лощине,
как раз возле такого  кольца  деревьев:  сорок  шесть  стволов  вздымались
ввысь, как  колонны  с  бронзовыми  капителями,  отражаясь  в  тихой  воде
круглого пруда, которую то морщил дождь, то темнили тучи, а то  вдруг  она
начинала сверкать под солнцем, пробившимся в редкие разрывы между тучами и
сквозь темно-красную листву. Корни деревьев у берегов  пруда  со  временем
обнажились, и на них было  хорошо  посидеть  и  помечтать  в  одиночестве.
Одна-единственная пара цапель жила на этом пруду у Дома Собраний. Цапля  с
планеты Виктория цаплей вовсе не была;  это  была  даже  не  птица.  Чтобы
описать тот мир, в котором они оказались, изгнанники имели в  распоряжении
термины лишь своего старого мира. Существа, что жили возле таких прудов  -
всегда  по  одной-единственной  паре  на  каждом,  -  были   длинноногими,
светло-серыми рыболовами: так что они стали цаплями. Первое поколение  ЕЩЕ
знало, что это никакие не цапли и  вообще  не  птицы,  не  рептилии  и  не
млекопитающие. Последующие поколения УЖЕ не знали, кем цапли не  являются,
зато, по-своему, понимали, кто они ЕСТЬ. Они были цаплями и все.
   Похоже, цапли эти жили  так  же  долго,  как  и  деревья-кольца.  Никто
никогда не видел детеныша цапли или ее яйца. Порой они танцевали, но  если
за танцем и следовало спаривание, то делалось  это  в  глубокой  тайне,  в
ночной тиши дикого края, там, где никто ничего увидеть не мог. Молчаливые,
чопорные, элегантные, они устраивали гнезда из красных опавших листьев меж
корней деревьев, ловили рыбу и прочих водяных обитателей на  мелководье  и
смотрели - всегда с другого берега пруда - на  людей  огромными,  круглыми
глазами,  такими  же  бесцветными  и  прозрачными,  как   вода.   Они   не
обнаруживали ни малейшего страха в присутствии  человека,  но  никогда  не
подпускали к себе слишком близко.
   Поселенцы еще не встречали на Виктории ни одного  крупного  сухопутного
животного.  Самым  крупным  из  травоядных   был   "кролик"   -   толстое,
медлительное, действительно отчасти похожее на кролика животное,  покрытое
тонкой водонепроницаемой  чешуей;  самым  крупным  хищником  была  личинка
стрекозы примерно в полметра длиной, красноглазая и с зубами, как у акулы.
Будучи пойманными, такие личинки бились и царапались в  безумном  отчаянии
до тех пор, пока не погибали; кролики в  неволе  отказывались  есть,  тихо
ложились на землю и  умирали.  В  море  были,  правда,  крупные  животные;
например, "киты" каждую весну заплывали в Залив Мечты и их ловили на мясо.
В открытом море встречались и  более  крупные  животные,  просто  гиганты,
похожие на извивающиеся в воде острова. "Киты" эти точно не  были  китами,
но вот кем были или не были те монстры, никто  не  знал.  Они  никогда  не
подплывали близко к рыбачьим лодкам. И животные  из  полей  и  лесов  тоже
никогда близко к людям не подходили. Нет, они не убегали. Просто держались
на расстоянии. Некоторое время они следили за чужаками  своими  блестящими
глазами, а потом просто уходили, не обращая на них внимания.
   Только яркокрылые фарфальи и уотситы соглашались порой  приблизиться  к
человеку. Посаженная в  клетку,  фарфалья  складывала  крылышки  и  вскоре
умирала; но, если регулярно выставлять для нее блюдечко с медом,  фарфалья
могла поселиться у вас на крыше, сделать там маленькое, похожее на  чайную
чашку гнездышко, где, будучи наполовину водным,  а  наполовину  сухопутным
животным, она спала. Уотситы, очевидно, полагались исключительно  на  свою
замечательную способность каждые  несколько  минут  менять  облик.  Порою,
впрочем, они выказывали явное желание полетать вокруг  человека  или  даже
сесть на него. Их умение менять не только цвет, но и форму  тела  способно
было кого-то обмануть или даже загипнотизировать, и  Лев  иногда  думал  с
удивлением: не потому ли уотситам так нравятся  люди,  что  на  них  можно
поупражняться в различных  трюках?  Впрочем,  если  вы  сажали  уотсита  в
клетку, он мгновенно превращался в бесформенный коричневый грязный комок и
через два-три часа погибал.
   Ни одно из существ, населявших  планету  Виктория,  не  желало  жить  с
человеком вместе. Они не подходили к людям близко. Они избегали их; всегда
старались ускользнуть и скрыться в затянутых серой  дымкой  дождя,  сладко
пахнущих лесах, или в морской глубине, или -  в  смерти.  У  них  не  было
ничего общего с людьми. Человек был здесь чужаком. Он  не  принадлежал  их
миру.
   - У меня был кот, - любила  рассказывать  маленькому  Льву  бабушка.  -
Толстый и серый. С мягкой шерсткой, похожей на волокно здешнего древесного
шелкопряда. На лапках у него были черные полоски. А  глазищи  зеленые.  Он
любил вскочить ко мне на плечо и уткнуться носом за ухо, чтобы  я  получше
его слышала, и мурлыкал  без  конца...  вот  так!  -  И  бабушка  издавала
глубокий  мягкий  дрожащий  звук,  который  приводил  в   полный   восторг
слушавшего ее малыша.
   - Бабуля, а что он говорил, когда  бывал  голоден?  -  и  Лев  затаивал
дыхание, ожидая.
   - Пуррмяу! Пуррмяу!
   Бабушка смеялась, и внук тоже смеялся.
   Здесь существовал только один вид таких же,  как,  он  существ.  Другие
голоса, лица, руки, объятия - таких же, как он,  людей.  Других  таких  же
людей. Других таких же чужаков в этом мире.
   За дверями дома, за небольшими возделанными полями лежали  дикие  края,
бесконечный мир холмов, красной листвы и тумана,  где  никогда  не  звучал
ничей голос. Заговорить там,  вне  зависимости  от  того,  что  и  как  ты
скажешь, означало объявить: "Я здесь чужой".
   - Когда-нибудь, - сказал мальчик, - я пойду в поход и узнаю  весь  этот
мир.
   Такая возможность совсем недавно пришла ему в голову, и  он  был  полон
мыслями об этом. Он рассказывал, как будет делать карты и  все  такое,  но
бабуля не слушала его. И вид у нее был печальный. Он  знал,  что  в  таких
случаях нужно делать. Нужно тихонечко подобраться и потереться носом у нее
за ухом, приговаривая: "Пурр, пурр..."
   - Да никак это мой  котик  Минька?  Ну  здравствуй,  Минька!  Ой,  это,
оказывается, и не Минька! Это, оказывается, Левушка! Вот так так!
   Тогда он забирался к ней на колени, и ее большие старые коричневые руки
обнимали его. На каждом запястье у нее был красивый  браслет  из  мыльного
камня. Ее сын Александр, Саша, отец Льва, вырезал их для нее.  "Наручники,
- сказал он, когда  дарил  браслеты  ей  на  день  рождения.  -  Наручники
Виктории, мама". И все взрослые тогда смеялись, но у бабушки, хотя  и  она
тоже смеялась, вид был грустный.
   - Бабуля, а "Минька" - это было настоящее имя Миньки?
   - Ну конечно, глупый.
   - А почему?
   - Потому что я его назвала Минькой.
   - Но ведь у животных имен нет.
   - Нет. Здесь нет.
   - А почему?
   - Потому что мы их имен не знаем, - ответила бабушка, глядя куда-то  за
поля.
   - Бабуля?
   - Что? - Ее голос глухо доносился из мягкой груди, на которой он  лежал
щекой и ухом.
   - А почему ты не привезла Миньку сюда?
   - Мы ничего не могли взять  с  собой  на  космический  корабль.  Ничего
своего. Там не было места. А Минька все равно уже умер к тому времени, как
мы сюда долетели. Я была девочкой, когда он был  котенком,  и  я  все  еще
оставалась девочкой, когда он успел  состариться  и  умереть.  Кошки  ведь
долго не живут, всего несколько лет.
   - Но люди-то живут долго.
   - О да. Очень долго.
   Лев смирно сидел у нее на коленях, воображая себя котом с теплой  серой
шерсткой, мягкой, как хлопковый пух. "Пурр",  -  тихонько  сказал  он,  но
старая женщина, сидя с ним на порожке, смотрела куда-то поверх его  головы
- на тот мир, куда была сослана.
   И вот сейчас, сидя на широком твердом корне  дерева-кольца,  на  берегу
пруда, у Дома Собраний, он думал о бабушке, о том коте, о серебряных водах
озера Безмятежного, о горах, окружающих озеро... Ему так хотелось  на  них
взобраться, ему виделось, как, выйдя из-под тумана и дождя, он окажется на
ледяной, сверкающей от солнца вершине.  Мысли  так  и  роились  у  него  в
голове. Он сидел спокойно и неподвижно, он для этого и пришел сюда - чтобы
побыть в одиночестве и покое; однако ум его беспокойно метался из прошлого
в будущее и снова в прошлое. Лишь на мгновение обрел  он  душевный  покой.
Благодаря тем цаплям, которые молча вошли в воду с противоположного берега
пруда. Подняв свой узкий длинный клюв, цапля посмотрела на Льва.  Он  тоже
посмотрел на нее и будто утонул в этом круглом прозрачном глазу, таком  же
бездонном, как безоблачное небо; и само это мгновение тоже показалось  ему
округлым, прозрачным, исполненным молчания -  самое  центральное  из  всех
мгновений его жизни, но вечное для этого молчаливого животного.
   Цапля отвернулась и наклонила голову, выискивая под водой темное пятно:
рыбу.
   Лев встал, стараясь двигаться так же бесшумно и ловко, как эта цапля, и
вышел за круг деревьев, пройдя между двумя массивными  красными  стволами,
словно в  дверь,  ведущую  в  совершенно  иной  мир.  Долина  была  залита
солнечным  светом,  небо  было  ветреным  и   живым;   солнце   позолотило
выкрашенную красным деревянную крышу Дома Собраний, который стоял на южном
склоне холма. Там собралось  уже  довольно  много  людей,  они  стояли  на
ступенях крыльца, на самом крыльце, слышались их голоса,  и  Лев  прибавил
шагу. Ему хотелось бежать, кричать. Сейчас не  время  сидеть  в  тишине  и
покое. Сегодня первое утро их битвы, начало их победы.
   - Привет! - крикнул ему Андре. - Давай скорей! А то все уже ждут, когда
это наш босс Лев наконец заявится!
   Лев рассмеялся и побежал; в два прыжка преодолел шесть высоких ступеней
крыльца.
   - Ну хорошо, хорошо, я опоздал, -  сказал  он,  -  но  как  вы  сами-то
соблюдаете дисциплину? Где, к примеру,  ваши  ботинки?  А  ты,  Сэм,  что?
Полагаешь, вид у тебя приличный? - Сэм,  темнокожий  плотный  человек,  на
котором кроме легких белых штанов больше ничего не было, спокойно стоял на
голове возле перил.
   Организацией собрания занимался Илия. Внутрь они не  пошли,  а  уселись
снаружи, окружив крыльцо, потому что солнышко грело  очень  приятно.  Илия
был настроен весьма серьезно, как и всегда, впрочем, но прибытие Льва всех
несколько  развеселило,  так  что  дискуссия  получилась  оживленной,   но
недолгой. Настроение собравшихся было ясно практически  с  первой  минуты.
Илия предлагал отправить в Столицу  на  переговоры  еще  одну  группу,  но
больше никто этого не  хотел;  зато  все  хотели  созвать  общее  собрание
жителей Шанти и  надеялись  успеть  это  сделать  еще  до  захода  солнца.
Молодежь  намерена  была  позаботиться  о  том,  чтобы  были  извещены   и
приглашены жители всех, даже самых отдаленных деревень и ферм.  Когда  Лев
уже собирался уходить, Сэм,  который  с  самым  безмятежным  видом  так  и
простоял на голове все это время, одним изящным легким движением встал  на
ноги и, улыбаясь, сказал Льву:
   - О, Арджуна, это будет великая битва!
   Лев, голова которого была  занята  десятками  различных  вещей,  только
улыбнулся ему и рысцой помчался прочь.
   Кампания,  которую  проводили  сейчас  жители  Шанти,  была   для   них
совершенно новым делом и тем не менее в чем-то им знакомым. Все они -  еще
со школы и на своих собраниях - давно усвоили основные принципы и  тактику
мирной борьбы; они знали биографии великих героев-философов Ганди и Кинга,
их учения, а также историю возникновения Народа Мира. В ссылке Народ  Мира
продолжал исповедовать те же идеи и пока что оставался им верен. Шантийцам
удалось сохранить собственную независимость ценой того, что они  взяли  на
себя все заботы о снабжении обоих городов  Виктории  сельскохозяйственными
продуктами, щедро  и  честно  делясь  ими  с  соседями.  В  обмен  Столица
обеспечивала Шанти кое-какими  механизмами  и  запасными  частями,  рыбой,
которую  ловила  столичная  рыболовецкая  флотилия,   некоторыми   другими
продуктами, которые значительно легче было производить на  фабриках  более
старой и благоустроенной колонии. Такой порядок устраивал обе стороны.
   Но со временем условия сделки становились  все  более  несправедливыми.
Жители Шанти выращивали хлопок и шелковичные деревья и отвозили  сырье  на
столичные ткацкие фабрики. Однако фабрики работали страшно медленно;  если
жителям города требовалась одежда, то они предпочитали сами спрясть  нитки
и соткать ткань. Свежая и вяленая рыба, которую они должны были получать в
обмен на свои поставки, не поступала. Уловы бедные, объясняли им в Совете.
Не поступали и необходимые запчасти для  сельскохозяйственных  машин.  Да,
заявили им, Столица производит в том числе и запчасти для  ваших  машин  и
уже обеспечила вас ими; если  же  селяне  столь  небрежны  в  обращении  с
техникой, то пусть сами ее и чинят. Так оно и продолжалось, и жители Шанти
постоянно  сглаживали  острые  углы,  чтобы  не  доводить   отношения   до
критической  точки.  Они  шли  на  любые  компромиссы,  приспосабливались,
чинили, налаживали. Их дети и внуки, теперь уже ставшие взрослыми, никогда
в  жизни  не  видели,  как  возникает  социальный  конфликт,  как  ведется
сопротивление, хотя именно мирное сопротивление-то и было связующей  силой
Народа Мира.
   Однако же теоретически они знали, как сохранить дух сопротивления.  Они
впитали эти знания с  молоком  матери  и  использовали  их  во  время  тех
незначительных  конфликтов,  что  возникали  в  самом   Шанти-тауне.   Они
наблюдали,  как  старшие  мирно  возвращаются   домой   то   после   самых
ожесточенных споров, то после решения сложнейшей проблемы практически  без
единого  возражения.  Они  учились  улавливать  здравое  начало   подобных
обсуждений,  а  не  самые  громкие  голоса  высказывавшихся.  Они  учились
рассуждать спокойно и каждый раз по-разному, как по-разному относиться и к
необходимости вести себя покорно в том или  ином  конкретном  случае.  Они
усвоили, что всякий акт насилия есть проявление слабости,  что  сила  духа
прежде всего в том, чтобы как можно тверже держаться истины.
   По крайней мере, они верили в справедливость этих идей и  считали,  что
уроки свои знают назубок, что  никто  и  ничто  не  заставит  их  сбиться,
засомневаться, что ни один из них, ни при  каких  провокациях,  не  станет
прибегать к насилию. Они были в этом уверены и этим были сильны.
   - На этот раз нам придется нелегко, - говорила им Вера перед  отправкой
делегации в Столицу. - Вы ведь понимаете это?
   Они кивали, улыбались, подбадривали ее. Ну разумеется,  будет  нелегко.
Ради легких побед и стараться не стоит.
   Переходя с фермы на ферму на юго-западной окраине Шанти