яла его очевидную  попытку  как-то  оправдаться  и
успокоить ее, хотя и не понимала, почему он  впервые  говорил  с  ней  так
заискивающе, что-то доказывал, будто она ему ровня. Но какова бы  ни  была
причина такого поведения  отца,  а  его  объяснения  звучали  хорошо;  Люс
привыкла выслушивать все, что звучит хорошо,  и  уж  потом  разбираться  в
истинном смысле сказанного. Нет, правда, пока она не познакомилась в школе
со Львом, ей и в голову не приходило, что кто-то может предпочесть честное
высказывание лжи, даже ложь выгоднее и звучит гораздо лучше.  Люди  всегда
говорили то, что соответствовало их целям, если были серьезны; а  если  не
были серьезны, то говорили вообще всякую ерунду. И уж  во  всяком  случае,
разговаривая с девушками, они вряд ли  вообще  когда-либо  были  серьезны.
Грязную правду необходимо было от девушек прятать, чтобы их чистые  нежные
души не загрубели и не испачкались. И  если  уж  честно,  то  свой  вопрос
насчет исправительной колонии она задала главным образом для  того,  чтобы
отвлечь отца от темы ее замужества; и трюк удался.
   Однако же главная проблема с подобными уловками  в  том,  что  сама  же
становишься их жертвой, думала чуть позже Люс, сидя одна в своей  комнате.
Она затеяла спор с отцом и победила. И он, конечно же, ни за что ей  этого
не простит.
   Все знакомые девушки ее возраста  и  все  ее  одноклассницы  повыходили
замуж уже два или три  года  назад.  Ей  удавалось  до  сих  пор  избегать
замужества только потому, что  Фалько  сам,  возможно  бессознательно,  не
хотел, чтобы дочь его покинула. Он привык к тому, что она всегда дома. Они
были похожи, очень похожи; им нравилось общество друг друга;  может  быть,
больше, чем кого бы то ни было другого. Но в этот вечер  он  смотрел  так,
словно вдруг вместо нее увидел кого-то другого, совсем  ему  непривычного.
Если он станет замечать в ней черты, отличные от его собственных, если она
начнет выигрывать в спорах с ним, если она перестанет  быть  его  "любимой
крошкой", то он вполне может задуматься о ее новых свойствах... и  о  том,
какая от нее теперь ему польза...
   А какая от нее действительно польза, что она,  собственно,  может?  Ну,
продолжить род Фалько, естественно. А что из  этого  следует?  Или  Герман
Маркес или Герман Макмиллан. И ничегошеньки она с этим поделать не сможет.
Она  непременно  станет  чьей-то  женой.  Она  непременно  станет  чьей-то
невесткой. Она непременно будет  закручивать  волосы  в  строгий  пучок  и
бранить слуг, и равнодушно слушать, как мужчины после ужина  пьянствуют  в
гостиной, и у нее будут дети. По  одному  каждый  год.  Маленькие  Маркесы
Фалько. Маленькие Макмилланы Фалько. Эва, подружка ее детских  лет,  вышла
замуж в шестнадцать; она уже родила троих и ожидала четвертого.  Муж  Эвы,
сын Советника, Альдо Ди Джулио Герц, бил ее; и  она  этим  гордилась.  Она
демонстрировала свои синяки и шептала: "Ах, у Альдито  такой  темперамент!
Он прямо-таки диким становится, словно мальчишка в припадке ярости".
   Люс скорчила рожу, плюнула прямо на  красиво  выложенный  плитками  пол
своей комнаты и оставила плевок на самом видном месте. Потом уставилась на
маленький сероватый пузырь и  подумала,  что  ей  до  смерти  хотелось  бы
утопить в этом плевке Германа Маркеса, а потом и Германа  Макмиллана.  Она
чувствовала себя грязной. Комната  казалась  ей  тесной  и  тоже  грязной:
настоящая тюремная камера. И она не выдержала, сбежала от этих мыслей и от
этой комнаты. Стрелой бросилась в гостиную, подобрала юбки и по приставной
лесенке взобралась на чердак, под самую крышу, куда никто  больше  никогда
не заглядывал. Там она уселась прямо на пыльный пол - крыша,  гудевшая  от
дождевых струй, была слишком низкой, чтобы на чердаке можно было стоять, -
и дала волю своим мыслям.
   Мысли ее тут  же  устремились  прочь  от  этого  дома,  от  только  что
пережитых мгновений - назад, в те времена, когда ей было просторнее жить.
   На игровом поле за школьным зданием весенним днем двое мальчиков играли
мячом в салки, оба из Шанти-тауна, Лев и его дружок Тиммо. Она  стояла  на
крыльце и наблюдала за ними, удивляясь тому, что видела - быстрые,  ловкие
движения рук, прямые  спины,  гибкие,  стройные  тела,  мелькание  мяча  в
солнечных лучах.  Они  словно  исполняли  беззвучно  какое-то  музыкальное
произведение, нет, то была  музыка  движений.  Свет  солнца  вдруг  скрыли
грозовые облака с золотистыми краями, наползшие с запада, с Залива  Мечты;
земля сейчас казалась светлее, чем небеса. Полоса поросшей травой земли за
спортплощадкой тоже была золотистого цвета, трава на ней прямо-таки горела
огнем. Горела и сама земля. Лев стоял в ожидании дальнего броска,  откинув
назад голову и приготовившись схватить мяч; она так и застыла, наблюдая за
ним, пораженная красотой движений.
   Группа столичных мальчишек вышла из-за школы на  площадку,  намереваясь
поиграть в футбол. Они тут же завопили, чтобы им уступили  место,  и  Лев,
вытянувшись во весь рост в красивом  прыжке  с  поднятыми  руками,  поймал
высоко брошенный Тиммо мяч, засмеялся и бросил тем мальчишкам.
   Когда они вдвоем проходили мимо крыльца, она сбежала вниз по ступеням:
   - Эй, Лев!
   Запад у него за спиной горел ослепительным заревом, его фигурка на фоне
заката казалась черной.
   - Почему ты им отдал мяч просто так?
   Она не могла  видеть  его  лицо,  стоя  против  света.  Тиммо,  высокий
красивый мальчик, чуть отступил и ей в лицо не смотрел.
   - Почему ты позволяешь им так с собой обращаться?
   Лев все-таки ответил.
   - Я ничего им не позволяю, - сказал он. И, подойдя к  нему  ближе,  она
увидела, что смотрит он прямо ей в глаза.
   - Они сказали: "Давай сюда мяч!", и ты сразу его отдал...
   - Они хотели играть по-настоящему; а мы просто  дурака  валяли.  Теперь
была их очередь.
   - Но они же не попросили мяч у тебя, они тебе приказали! Неужели у тебя
совсем гордости нет?
   Глаза у Льва были темные, лицо тоже было смуглым, чуточку грубоватым  и
каким-то незавершенным; он улыбнулся ей - нежно и немного удивленно.
   - Гордость? Конечно есть. Если бы у меня ее не было, я бы ни за что  не
отдал им мяч, пока вволю не наигрался бы.
   - Почему у тебя всегда на все готов ответ?
   - Потому что в жизни всегда полно вопросов.
   Он рассмеялся, но продолжал смотреть на нее так, словно и она сама была
для него вопросом, причем неожиданным и не имеющим ответа. И он был  прав:
она и сама не могла понять, зачем подначивает его и пытается оскорбить.
   Тиммо стоял поодаль, явно смущенный. Кое-кто из столичных мальчишек  на
площадке уже поглядывал в их сторону: ну как  же,  двое  жалких  типов  из
Шанти разговаривают с сеньоритой!
   Не сказав ни слова, все трое пошли прочь, вниз по улице, туда,  где  их
нельзя было увидеть со спортплощадки.
   - Если бы кто-то из здешних заговорил с кем-то  из  них  так,  как  они
орали тебе, - сказала Люс, - непременно была бы  драка.  А  ты  почему  не
дерешься?
   - Из-за футбола?
   - Из-за чего угодно!
   - Мы деремся.
   - Когда? Как? Вы просто уходите прочь и все.
   - Мы каждый день ходим в Столицу, в школу, - сказал Лев. Теперь  он  на
нее не смотрел, они шли по улице рядом, и лицо его выглядело как всегда  -
самое обыкновенное мальчишеское лицо, упрямое, немного мрачноватое. Сперва
она не поняла, что он имеет в виду, а когда поняла, то  просто  не  знала,
что сказать.
   - Кулаки и ножи - это последнее дело, -  сказал  он  и,  возможно,  сам
услышал, как напыщенно и хвастливо у него это получилось,  потому  что  со
смехом повернулся к Люс и пожал плечами, - ...а словами  в  таких  случаях
делу тоже не поможешь!
   Они вышли из тени какого-то дома  на  ровный  золотистый  свет.  Солнце
лежало расплавленной кляксой между темным морем и  темными  тучами,  крыши
Столицы горели неземным огнем. Трое подростков остановились, глядя на  это
великолепие света и тьмы на западном краю неба. Морской ветерок, пахнувший
солью, простором и древесным дымком, коснулся их лиц холодным дыханием.
   - Разве ты не видишь? - сказал Лев. - Ты ведь можешь увидеть  -  можешь
понять, как это должно быть и что есть на самом деле?
   И она увидела - его глазами увидела  красоту  и  величие  той  Столицы,
какой она должна была быть.
   Но волшебное мгновение промелькнуло. И хотя ореол величия и красоты все
еще пылал меж  морем  и  грозовой  тучей,  а  Столица  по-прежнему  стояла
позлащенная и зачарованная на том вечном берегу, однако  на  улице  за  их
спинами уже слышались чьи-то голоса, кто-то их  окликнул.  Оказалось,  что
это девушки из Шанти-тауна, которые задержались в школе, помогая  классным
надзирательницам убирать классы. Они ласково поздоровались с Люс, но,  как
и Тиммо, вели себя несколько настороженно. Чтобы попасть  домой,  в  центр
Столицы, ей нужно было сворачивать налево; их путь  лежал  направо,  через
холмы и дальше по дороге в Шанти.
   Когда она шла по крутой улочке вниз, то на  минутку  оглянулась,  чтобы
посмотреть, как они,  поднимаясь,  удаляются  от  нее  к  противоположному
концу. Девушки  были  одеты  в  брючные  рабочие  костюмы,  яркие,  но  не
чересчур. Столичные девушки  всегда  фыркали  при  виде  жительниц  Шанти,
носивших  брюки;  однако  сами  старались  шить  свои  юбки   из   тканей,
изготавливаемых в Шанти, если удавалось достать их:  тамошние  ткани  были
куда тоньше и лучше окрашены, чем столичная продукция. У юношей и брюки, и
куртки с длинными рукавами и воротником-стойкой были кремовато-белыми,  из
настоящего шелка-сырца. Голова Льва с пышной мягкой  шапкой  черных  волос
очень выделялась на этом светлом фоне. Он шел  позади  остальных  рядом  с
Южным Ветром, красивой  девушкой  с  тихим  голосом.  По  тому,  как  была
повернута его голова, Люс могла догадаться,  что  он  слушает  этот  тихий
голос и улыбается.
   - Сволочи! - вскричала вдруг Люс и рысью припустила по  улице.  Длинная
юбка била ее по щиколоткам. О воспитании Люс слишком хорошо  позаботились,
чтобы она знала ругательства. Она знала слово  "черт!",  потому  что  отец
произносил его даже в присутствии женщин,  если  бывал  раздражен,  однако
сама никогда этого слова не употребляла - оно было собственностью отца. Но
Эва уже давно, несколько лет назад сообщила ей, что "сволочь" - тоже очень
плохое слово, так что Люс пользовалась им, когда бывала одна.
   И тут вдруг, материализовавшись из ничего, подобно уотситу, горбатая, с
глазами-бусинками и чуть ли тоже не покрытая перьями, перед  ней  возникла
ее дуэнья, тетушка Лорес, которая, как Люс надеялась, не выдержала и пошла
домой одна еще с полчаса назад.
   - Люс Марина! Люс Марина! Где ты была? Я ждала, ждала... я уж и в  Каса
Фалько сбегала, потом обратно в школу... Ну где же ты пропадала? И  почему
ты бродишь тут совсем одна? Да не торопись ты так, Люс Марина, у меня  уже
дух вон.
   Но Люс и не подумала идти помедленней,  несмотря  на  стоны  несчастной
дуэньи. Она упорно мчалась к дому,  стараясь  скрыть  подступившие  слезы,
слезы  гнева  и  отчаяния.  Ну  почему  ей  нельзя  пройтись  по  улице  в
одиночестве?! Почему она никогда ничего не  может  сделать  сама?!  Почему
здесь всем заправляют мужчины?! Конечно, они устроили  так,  как  нравится
им. И все женщины на их стороне. И девушкам  из  хороших  семей  запрещено
ходить одним по улицам Столицы; еще бы, ведь их может оскорбить, например,
какой-нибудь  пьяный  рабочий.  А   что,   если   бы   это   случилось   в
действительности? Бедняга тогда  попал  бы  в  тюрьму,  и  ему  непременно
отрезали бы уши. Ничего себе, хорошенькая перспектива! В подобном случае и
репутация самой девушки была бы уничтожена. Ибо ее репутация была тем, что
думали о ней мужчины. А мужчины могли думать о ней все что угодно,  делать
все что угодно, управлять всем  чем  угодно,  создавать  все  что  угодно,
например, создавать законы и нарушать их,  но  всегда  наказывать  других,
осмелившихся эти законы нарушить. И во всем этом не было  места  женщинам.
Столица была создана не для женщин. Нигде, нигде здесь у них  не  было  ни
своего места, ни права - лишь в собственной комнате, в полном одиночестве.
   Да, любой житель Шанти-тауна куда свободнее, чем она,  Люс.  Даже  Лев,
который не захотел драться из-за футбольного мяча, зато бросил вызов ночи,
когда та выросла над краем мира; и Лев над законами Столицы смеялся.  Даже
Южный Ветер, всегда тихая и мягкая, даже она могла гулять,  где  хочет,  и
пойти домой с любым человеком, который ей  приятен,  рука  об  руку  через
поля, где дует вечерний ветерок, словно убегая от приближающегося дождя...
   Дождь выбивал барабанную дробь  по  черепице,  когда  она  укрылась  на
чердаке впервые, три года назад, в  тот  день  едва  добравшись  домой.  А
тетушка Лорес тащилась за ней всю дорогу, пыхтя и причитая.
   Дождь барабанил по черепице, когда она укрылась на чердаке и сегодня.
   Три года пролетело с того вечера, залитого золотистым светом. Пролетело
совершенно незаметно. Хотя теперь событий  в  ее  жизни  еще  меньше,  чем
тогда. Три года назад она еще ходила в школу; она  верила,  что  когда  ее
закончит, то благодаря какому-нибудь волшебству станет свободной.
   Тюрьма. Вся Виктория - это тюрьма, темница. И нет из нее выхода. Некуда
пойти.
   Только Лев сумел уйти, вырваться, нашел какое-то новое место далеко  на
севере, в диком краю, где можно жить свободно... И, вернувшись оттуда,  он
смело встал перед Хозяином Фалько и прямо сказал ему: "Нет!"
   Но Лев-то  всегда  был  свободен!  Именно  поэтому,  когда  она  с  ним
рассталась, окончив школу, в ее жизни больше ни разу не возникало ощущения
свободы - ни разу с тех пор, как она стояла  с  ним  на  холме,  глядя  на
Столицу, залитую золотистым светом солнца в преддверии грозы, и  вместе  с
ним видела, чувствовала, что такое свобода. Но то был один лишь миг. Порыв
ветра, взгляд друг другу в глаза...
   Уже больше года она даже и не видела его. Он ушел  отсюда,  вернулся  в
Шанти-таун, отправился в далекий поход, к тому новому месту в диком  краю;
он ушел отсюда свободным, забыл ее. Да и с какой стати ему ее  помнить?  С
какой стати ей вспоминать о нем? Ей и без него есть о  чем  подумать.  Она
взрослая женщина. И вынуждена смотреть в  лицо  собственной  судьбе.  Даже
если судьба сулит ей  на  всю  жизнь  лишь  запертые  двери,  а  за  этими
запертыми дверями - ничего!



3

   Между  двумя  людскими  поселениями  на  планете  Виктория  было  шесть
километров. И больше там, насколько это было известно жителям  Шанти-тауна
и Столицы, не жил из людей никто.
   Те, кто по работе был связан с  рыболовством  и  вяленьем  рыбы,  часто
ходили из Шанти в Столицу, и обратно, однако большая часть жителей Столицы
никогда не посещала Шанти, как и  те,  кто  жил  в  Шанти  и  в  деревнях,
окружавших его, почти никогда не ходили в Столицу.
   Пятеро шантийцев - четверо мужчин и  одна  женщина  -  шли  по  дороге,
ведущей в Столицу, и остановились  на  холмах  у  самой  ее  границы;  они
смотрели вокруг с живым любопытством и даже с восхищением, ибо  сейчас  им
была видна вся Столица, раскинувшаяся на холмистом  берегу  Залива  Мечты.
Они остановились как раз возле Памятника - керамической оболочки одного из
тех кораблей, которые принесли на Викторию первых поселенцев, - однако  не
стали слишком внимательно рассматривать монумент; он,  конечно,  впечатлял
своими размерами, однако был похож на скелет  и  вызывал  скорее  жалость,
хотя и стоял на вершине холма и храбро задирал свой нос к звездам;  служил
он главным образом указателем для рыбацких лодок, вышедших  в  море.  Нет,
этот памятник, эта принесшая их ракета была мертва; а Столица была жива.
   - Вы только гляньте, - сказал Хари, старший в группе. - Хоть целый  час
сидите здесь, все равно всех домов не сосчитаете! Их там сотни и сотни!
   - В точности как в городах на Земле, - отметил с особой гордостью более
часто бывавший здесь его спутник.
   - Моя мать родилась в Москве, в России, - сказал третий мужчина. -  Она
говорила, что наша  Столица  там,  на  Земле  считалась  бы  всего-навсего
небольшим городком. - Но  это  показалось  чересчур  неправдоподобным  его
товарищам, чья жизнь проходила меж  залитых  водою  полей  и  беспорядочно
разбросанных деревенских домов,  в  тесной  и  постоянной  зависимости  от
собственного тяжелого труда и тесного  сотрудничества  с  соседом,  и  вне
этого их мирка лежали необъятные, равнодушные дикие края чужой планеты.
   - Ну вряд ли, - мягко и с легким недоверием возразил ему один из них. -
Наверное, она хотела сказать: большим городом?
   Так они и стояли в тени пустой оболочки космического корабля, глядя  на
яркие, чуть ржавого оттенка крыши домов,  крытых  черепицей  или  красными
листьями тростниковой пальмы, на поднимавшийся вверх дым от каминных труб,
на геометрически правильные линии улиц, и совсем не хотелось  им  смотреть
на широкий простор пляжей, на  прекрасный  залив  и  океан  -  эти  пустые
долины, пустые холмы, пустые небеса, пустые  воды,  что  окружали  Столицу
своим величественным безлюдьем, были им совершенно чужды.
   Стоило им спуститься с холмов и пройти мимо здания школы на центральные
улицы, как они полностью позабыли о присутствии  дикой  природы.  Со  всех
сторон их окружали творения рук человеческих. Дома с маленькими окнами,  в
основном из грубого камня, выстроились по обе  стороны  улицы,  окруженные
высокими стенами. Улицы были довольно узкие  и  почти  по  колено  залитые
грязью. Кое-где через  особенно  глубокие  лужи  были  перекинуты  хлипкие
дощатые мостки, ставшие от бесконечных дождей ужасно скользкими.  Прохожих
на улицах почти не  было,  но  порой  открытая  дверь  давала  возможность
заглянуть в кишащие людьми дома, полные женщин, развешанного белья, детей,
кухонного чада и голосов. Затем - снова теснота улиц и зловещая тишина.
   - Удивительно! Замечательно! - вздыхал Хари.
   Они прошли мимо  фабрики,  где  плавили  железную  руду,  добываемую  в
правительственных шахтах, а затем изготавливали различные детали, кухонную
утварь, дверные засовы и тому подобное. Ворота были распахнуты настежь,  и
шантийцы замерли перед ними, не в силах отвести глаза от раскаленной тьмы,
освещаемой лишь искрами огней и звенящей от грохота  молотов  и  молотков,
однако какой-то рабочий заметил  их  и  крикнул,  чтоб  проходили.  И  они
послушно поплелись дальше к улице Залива,  и,  добравшись  до  нее,  такой
длинной, широкой и прямой, Хари снова воскликнул: "Замечательно!"  Мужчины
шли  следом  за  Верой,  которая  хорошо  ориентировалась  в  Столице,   к
Капитолию. Завидев Капитолий, Хари  совсем  лишился  дара  речи  и  только
глядел на него во все глаза.
   Это было самое большое здание на планете - раза в  четыре  выше  любого
дома - и построенное из камня.  Его  высокий  портик  поддерживали  четыре
колонны,  и  каждая  была  вырезана   из   цельного   ствола   гигантского
дерева-кольца, украшена резьбой и отмыта  добела.  Тяжелые  капители  тоже
были украшены обильной резьбой и позолочены. Посетители  чувствовали  себя
козявками, проходя меж этих  колонн,  в  эти  широкие  великолепные  врата
неимоверной вышины. Вестибюль был довольно  узкий,  но  с  очень  высокими
потолками, оштукатуренными и побеленными стенами,  которые  еще  в  давние
времена украсили фресками  от  пола  до  потолка.  При  виде  всего  этого
великолепия жители Шанти снова остановились и молча уставились на  фрески,
ибо на них была изображена Земля.
   В Шанти еще оставались люди, которые помнили Землю и с удовольствием  о
ней рассказывали, однако их воспоминания пятидесятилетней давности были  в
основном детскими, потому что покинули они Землю детьми. Сейчас были  живы
всего несколько человек, ко  времени  высылки  успевших  стать  взрослыми.
Некоторые из них потратили не один год, прилежно записывая историю  Народа
Мира, речи и высказывания его вождей и героев, составляя описания