во сне
в свой замок, он стер ладонью  толстый  слой  пыли  с  кожаного  переплета
семейной Вульгаты и открыл ее на странице, заложенной сухой  лилией  рукой
его матери. Читая притчу о добром самаритянине, он плакал, как ребенок.
     Затем в своих сновидениях он дожил до того рокового дня, когда упал с
лошади и лишился зрения. Но теперь он знал о подстерегавшем его  несчастье
и сумел избежать его.
     Наконец, он во сне прожил свою жизнь до  того  мгновения,  до  какого
прожил ее в настоящей жизни. Две жизни сошлись и слились в одну.  И  тогда
барон проснулся. Он проснулся, но  продолжал  спать.  Он  по-прежнему  был
слеп, но зрение вернулось к нему, ведь в той, другой жизни  он  его  и  не
терял вовсе. Удивительное это было зрение, словно бы проникающее насквозь.
     И что же он увидел, прозрев столь  странным  образом?  Девушку  -  ту
самую, воспоминание о которой было так мучительно! Да, это была  она,  так
ему показалось сначала. Но в следующее мгновение  он  понял,  что  ошибся:
глаза! у нее были совсем другие глаза, сверкавшие, как два кусочка бирюзы!
И в руке у девушки был острый нож. И тогда сердце рыцаря сжалось: это была
его дочь, родная дочь, мстившая за поруганную  честь  матери!  Их  взгляды
встретились - и что же произошло, кто сможет  понять?  Во  взгляде  барона
было раскаяние и осознание вины. Во взгляде девушки было изумление:  разве
мог человек с таким небесным взором совершить насилие над ее матерью?
     Она не воспользовалась своим ножом.
     Рыцарь Ордена Меченосцев барон Фридрих фон Готлиб дожил до  девяноста
лет и умер, окруженный многочисленными внуками и правнуками.  О  последних
пятидесяти годах его жизни мы не знаем почти ничего. Единственное, что нам
известно, это прозвище, которое  дали  барону  в  народе.  До  конца  дней
подвластные ему крестьяне называли его "добрый рыцарь".




 
                           Константин СИТНИКОВ 
 
                                КУКОЛЬНИК 
 
 
 
 
     Старик сидел за низким столиком под разноцветным тентом  на  открытой
террасе.  Легкий  бриз  играл  красными,  желтыми  и  зелеными  лепестками
матерчатого зонта над его  головой.  Мы  были  единственными  посетителями
летнего ресторанчика на обрыве, если не  считать  маленькой  девочки,  лет
четырех, в белом ситцевом платьице, которая стояла  возле  перил,  держась
ручонками за прутья и глядя на море.
     С моего места, почти у самого входа  в  пустое  сумрачное  помещение,
моря видно не было, однако близость его ощущалась по  всему:  по  огромной
тускловатой голубизне, затянутой редкими перистыми облаками,  и  по  тому,
как девочка щурилась, прислоняясь щекой к  гладкому  деревянному  поручню,
прогретому за день солнцем.
     Потягивая   через   соломинку   охлажденный   оранж,   я   предавался
неторопливым размышлениям. С кем пришла  сюда  эта  малышка?  Вряд  ли  ее
привел старик, для этого она держалась слишком независимо.  Скорей  всего,
решил я,  это  дочка  какой-нибудь  одинокой  официантки  или  продавщицы,
которой было не с кем оставить ее дома  и  чья  вечная  недостача  времени
давно уже приучила девочку  к  недетской  самостоятельности.  Меня  слегка
беспокоило, что за малышкой нет никакого присмотра. Когда она  просовывала
ножку между  прутьями  и  болтала  ею  над  обрывом,  во  мне  просыпалось
полузнакомое мне чувство - я  назвал  бы  его  "отцовским  инстинктом",  к
которому примешивалась ставшая уже привычной обида: если  бы  четыре  года
назад судьба распорядилась иначе, более справедливо, сейчас  у  меня  тоже
была бы дочь.
     ...В ту пору мне едва исполнилось восемнадцать. Женщина, с которой  я
сошелся вопреки воле своей матери, была вдвое старше меня. От мужа  у  нее
не было детей, она объясняла мне это тем, что  дети  рождаются  только  от
любви. Я безоглядно поверил ее словам, как привык доверять ей во всем.  Мы
любили друг друга, и  через  девять  месяцев  у  нас  родилась  прекрасная
маленькая дочурка.
     Мне казалось, что после рождения дочери моя любовь к ее матери только
удвоилась. Но что-то надломилось в ее любви ко мне. Отчуждение и неприязнь
все больше овладевали ее  душой.  И  страх,  дикий,  неуправляемый  страх.
Вскоре я почувствовал, что моя жена всеми правдами и  неправдами  пытается
оградить от меня мою дочь.  В  ее  взгляде  появилась  подозрительность...
болезненное недоверие... Я терялся в догадках. Я не находил объяснения  ее
поведению. Наконец я не выдержал и потребовал от нее объяснений.  И  тогда
мне открылось такое! Много... много ночей подряд (по ее словам) я  вставал
с постели и, как сомнамбула, шел на кухню...  Возвращался  я  со  столовым
ножом в руке и, приблизившись к детской кроватке,  надолго  склонялся  над
своей спящей дочерью...
     Когда она рассказывала мне об этом, ее голос дрожал от ужаса.
     И все же я ей не поверил. Ведь я ничего, ничего не  помнил  из  того,
что она мне приписывала! Я так любил свою первую  и  единственную  дочь...
Разве могло быть правдой то, в чем она меня обвиняла?
     - Клянусь! Клянусь! - хотелось мне крикнуть. - У меня и в мыслях  нет
ничего такого!
     Но она пригрозила мне психушкой, и я трусливо бежал из города. Легкое
душевное расстройство, которым я страдал с  детства,  было  причиной  моей
непростительной слабости. Вы ведь знаете, шизофрения  почти  не  поддается
лечению. Боюсь, что и теперь, четыре года спустя, я оставался все  тем  же
впечатлительным, легко подпадающим под чужое влияние человеком.
     И вот я вернулся в родной город. Вернулся для того, чтобы попробовать
объясниться со своей  женой  и  повидаться  с  дочерью.  Кроме  того,  мне
отчего-то взбрело в голову навестить своего  отца,  которого  я  почти  не
помнил: его поместили в психиатрическую лечебницу, когда  мне  не  было  и
двенадцати. Мать не  позволяла  мне  общаться  с  ним,  и  теперешнее  мое
намерение было ничем иным, как своеобразным бунтом против ее деспотической
воли. Но я никак не мог собраться с духом  и  все  тянул  время,  сидя  на
полупустой террасе летнего ресторана.
     Почему я пришел  именно  сюда?  Знаете,  есть  такие  места,  которые
неизменно притягивают к себе все болезненное, нездоровое. Лучше всех такие
места чувствуют кошки. По словам моей матери, еще мой отец питал  слабость
к этому пятачку на обрыве. Вот и меня  в  самые  неуверенные  минуты  моей
жизни тянуло именно сюда. (По этой же причине,  надо  добавить,  остальные
люди, с более грубой нервной организацией, подсознательно  избегают  таких
мест.) Уверен, что этот ресторанчик приносил своим владельцам одни убытки.
На протяжении целого часа его единственными посетителями оставались мы  со
стариком.
     Старик сидел лицом ко мне, за открытой бутылкой красного вина, широко
расставив ноги в дорогих лакированных туфлях, и при помощи столового  ножа
разделывал копченую курицу, лежавшую перед ним на бумажной тарелке. На нем
были белые брюки и  белый  пиджак,  лавсановая  сорочка  сияла  нетронутой
белизной. Породистое лицо с тонким, длинным носом  и  брезгливыми  губами,
казалось, тоже  принимало  участие  в  артистической  работе  рук.  Такого
тщательного разделывания курицы мне еще видеть не  доводилось.  Сперва  он
отдирал мясо от костей, затем отрывал от мяса  кожу  и  прослойки  жира  и
складывал все это порознь на краях тарелки.
     Закончив, старик с отвращением отодвинул от себя тарелку  и  принялся
тщательно вытирать лезвие ножа бумажными салфетками, комкая их и бросая на
стол. Вскоре зеленая пластмассовая вазочка оказалась пустой, зато на столе
взгромоздились целые горы мятых бумажных катышей. Все они, неприятно,  как
живые, вяло шевелились, разворачиваясь.
     Пока я следил  за  стариком,  четырехлетняя  девчушка  взобралась  на
бетонный парапет и перегнулась через перильца, так что из-под ее ситцевого
платьица показались желтенькие  трусики.  Я  обеспокоенно  поглядел  через
открытую дверь в ресторанное помещение, но ни в зале, ни за стойкой никого
не было. Куда там  все  запропастились?  Девчушка  привстала  на  цыпочки,
словно пытаясь разглядеть что-то далеко внизу, под самым обрывом, легла на
перила всей грудкой, приподняв одну ножку... Мне показалось,  что  вот-вот
обе ее  сандальки  -  мне  уже  были  видны  их  порыжелые,  стершиеся  до
стеклянной гладкости подошвы - оторвутся от опоры...
     Я  торопливо  поднялся  из-за  столика  и,  огибая   пустые   кресла,
направился к девочке. Я боялся показаться смешным и потому почти  насильно
сдерживал шаг. Когда я  поравнялся  со  столиком  старика,  девочка  вдруг
потеряла всякий интерес к тому, что она разглядывала  внизу,  спрыгнула  с
бетонного парапета и, присев на корточки, принялась отколупывать  от  него
крошечные кусочки.
     В нерешительности я  остановился  и  украдкой  взглянул  на  старика,
надеясь, что он не обратил на меня особого внимания. Я вздрогнул.
     Пристально.
     Именно так смотрел он на меня, оторвавшись от тарелки, своими серыми,
похожими на улиток глазами. В них не было ни удивления, ни осуждения,  как
можно было бы ожидать, - только пристальное внимание.  Я  представил,  как
нелепо должен я выглядеть в глазах  этого  старика:  сорвался  с  места...
ринулся вперед... потом вдруг остановился как вкопанный... Слишком уж  это
походило на беспорядочные движения сумасшедшего.
     - Девочка, - пробормотал я, вымученно  улыбаясь.  -  Мне  показалось,
она... да нет, ничего особенного... Я, пожалуй, пойду?
     Я уже раскаивался в том, что заговорил со стариком.
     - Нет, нет, отчего же, - возразил тот неожиданно  сочным  голосом.  -
Присаживайтесь, молодой человек. Ведь вы именно за этим подошли?
     Я хотел энергично помотать головой. Я хотел  выкрикнуть:  "Нет!  нет!
совсем не за тем!" Но вместо этого я послушно присел на  краешек  красного
пластмассового  креслица,  тоскливо  предчувствуя  неприятный,   тягостный
разговор. Я чувствовал, что подпадаю под власть этого  странного  старика,
впившегося в меня своими серыми глазами-моллюсками. Я не смел  шелохнуться
под его взглядом.
     - Девочка? - переспросил старик, с легкой  гримасой  брезгливости  на
худом вытянутом лице придвигая к себе бумажную тарелку. - Вы подумали, что
это - девочка?
     Я непонимающе взглянул на него.
     - Вы подумали, - с напором повторил старик, отпихивая тарелку, -  что
ЭТО - девочка? Какая гадость!
     Последние слова относились к растерзанной курице.
     - Никто! - с горечью воскликнул он, - никто не может отличить  ее  от
настоящей!
     Он налил себе из бутылки и тут же с  отвращением  оттолкнул  от  себя
бокал, выплеснув красное вино на пластик стола.
     - Выслушайте меня. Выслушайте меня, и вы все поймете.
     Мне вовсе не хотелось выслушивать его старческие признания, но  я  не
мог ничего поделать с собой.
     - Если хотите, я покажу вам справку, что я не  сумасшедший,  -  начал
он, - хотите? - Старик полез  во  внутренний  карман  своего  пиджака,  но
вместо справки достал из него костяную расческу и принялся  оглаживать  ею
свои жидкие седые волосы. - Ну, похож я на  сумасшедшего?  -  спросил  он,
пряча расческу и жадно ощупывая меня глазами-слизняками.
     Я неопределенно покачал головой.
     - Так слушайте!  -  воскликнул  он.  -  Я  кукольник.  Кукольник.  Вы
понимаете, что это такое, молодой человек? Нет, я вижу, вы  не  понимаете!
Вы даже представить себе не можете,  что  это  означает.  Это  власть.  Вы
берете  любой  материал:  пучок  соломы...  сломанный  карандаш...  рваную
тряпицу... и делаете из него маленькое чудо. Даже если ничего не оказалось
у вас под рукой... какая безделица! настоящий  мастер  не  остановится  ни
перед чем! смотрите! -  он  схватил  себя  за  длинные,  тонкие  пальцы  и
принялся с хрустом ломать  и  сплетать  их  в  узлы.  Мне  показалось,  он
вывихнул себе все суставы, но когда он закончил свою невиданную  лепку,  я
едва не вскрикнул от удивления: маленькая купальщица,  стыдливо  прикрывая
наготу локтями, предстала передо мной. Тут же она распалась, и перед  моим
лицом  опять   замелькали   бледные   артистические   пальцы   гениального
кукольника.
     Старик продолжал:
     -  Видели  бы  вы   мою   мастерскую!   глубокий   подвал   каменного
средневекового дома... тяжелые  бордовые  драпри  по  стенам...  всенощные
бдения при ярких свечах... Я всегда работал  при  свечах.  Я  изготавливал
кукол для детских театров и для частных коллекций... Ко мне  приезжали  со
всего мира истинные знатоки и ценители кукол... Я был счастлив.  Счастлив,
пока в моем подвале не появился этот ужасный  человек  с  большим  кожаным
баулом. Он назвался детским хирургом, и он принес мне мертвую девочку.
     При этих словах я вздрогнул и невольно взглянул на  девчушку  за  его
спиной: она сидела на корточках, с любопытством нас разглядывая.
     Старик схватил меня за руку и, припав ко мне, горячо зашептал:
     - Вы правильно все поняли, молодой человек... Эта  девочка  была  его
единственной дочерью. Он оперировал ее, и она умерла под  его  скальпелем.
Понимаете? Он пришел ко мне, чтобы я вернул ей видимость жизни... чтобы  я
сделал из нее куклу... говорящую куклу... Это он!  он  задумал  чудовищное
оживление! Обмануть... обмануть свою старуху мать - вот что замыслил  этот
безумец! Он оставил мне задаток и обещал прийти назавтра утром.
     - И что же вы? - через силу спросил я.
     - Что я? - горестно повторил старик. - Я  выполнил  его  желание.  Не
будь я кукольник, если я не вложил  в  эту  работу  всю  душу!  Едва  отец
девочки оставил меня, я принялся за дело: положил голое тельце на стол для
бальзамирования, обмыл его холодной водой и острой бритвой провел  длинный
надрез вдоль левого бока, от нижнего ребра до тазовой  кости.  Через  этот
надрез я вытащил легкие, желудок, печень и кишочки. Взамен я вставил  туда
часовой механизм. Он заполнил все пространство грудной  клетки  и  брюшной
полости. Вскрыв черепную коробку, я заменил  головной  мозг  на  механизм,
регулирующий вращение шеи и глазных яблок. Крошечный рычажок управления  я
вывел  на  затылок,  защитив  его  хитроумной  крышечкой  и   замаскировав
волосиками. Скажу, не хвастая, мне удалось сделать невозможное: я  добился
сохранения всех жизненных соков мумии,  благодаря  этому  она  и  выглядит
совершенно как живая. Была глубокая ночь,  когда  я  стянул  края  надреза
вместе и зашил его суровой ниткой. Мертвая девочка лежала передо  мной  на
столе, такая же недвижная, как и в самом начале. Но теперь...  стоило  мне
повернуть потаенный рычажок у нее на  затылке,  и  она  оживет...  откроет
глаза... произнесет свои первые слова... Произнесет ли? Внезапное сомнение
охватило меня: а вдруг все мои расчеты окажутся неверными и  она  даже  не
пошевелится? Плохо соображая, что я делаю,  я  отыскал  брошенный  в  угол
баул, на дне которого валялась скомканная  одежонка  девочки,  натянул  на
голое тельце трусики и платьице, обул ножки в сандальки и, посадив девочку
на столе для бальзамирования, повернул рычажок.  Ничего  не  произошло.  Я
отпустил ее - она продолжала неподвижно сидеть передо мной, свесив ножки с
высокого стола. Она и не думала оживать! Я представил  себе,  каким  будет
лицо ее отца, когда он  поймет,  как  жестоко  ошибся  во  мне,  и  громко
засмеялся. Стоя посреди мастерской, я  хохотал,  как  сумасшедший.  Затем,
обессиленный, свалился на лежак и впал в оцепенение. Сколько я проспал? Не
знаю. Придя в себя, я сразу взглянул на стол для бальзамирования. Стол был
пуст. Я обошел всю мастерскую... я заглядывал за драпри... я  обыскал  все
кладовые и чуланы... девочки нигде не было. Меня окружали только бездушные
фарфоровые куклы с мертвыми улыбками  на  мертвых  губах.  Они  словно  бы
издевались надо мной. Тогда я схватил большой молоток,  которым  насаживал
шестерни на ось, и принялся крушить то, что еще совсем недавно  составляло
мое счастье... Я поранил руку фарфоровым осколком, и это немного отрезвило
меня. Пока я заматывал руку тряпкой, на лестнице послышались тяжелые шаги;
я торопливо спрятался в кладовую и через приоткрытую дверь увидел,  как  в
комнату входит отец девочки. Он огляделся, громко чертыхнулся и бросился к
телефону. Из его разговора я понял, что он решил, будто бы я сбежал с  его
дочерью. Через знакомого психиатра он вызвал бригаду для  поимки  опасного
больного. Так он выразился. Он объявил меня сумасшедшим! Когда за  высоким
окошком прошумела отъезжающая машина, я  выскользнул  из  своего  укрытия,
сунул в карман все свои наличные  деньги  и,  поднявшись  наверх,  задними
дворами вышел на улицу.  Я  оставил  дом  и  отправился  на  поиски  своей
девочки. Много дней прошло, прежде чем я случайно увидел  ее  издалека.  Я
позвал ее, но она даже не подошла ко мне.  Ведь  кто  я  был  для  нее?  -
незнакомый старик, обросший щетиной. Я хотел догнать ее, но она словно  бы
играла со мной: то подпускала поближе, то отбегала на несколько шагов. Это
преследование продолжалось  еще  несколько  дней.  Наконец  мне  пришло  в
голову, что ее пугает мой внешний  вид;  я  зашел  к  парикмахеру,  сменил
одежду  в  супермаркете  и  стал  совсем  другим  человеком.  Моя  девочка
дожидалась меня у дверей, она словно бы уже  привыкла  к  моей  постоянной
близости и не могла обходиться без нее. Кроме того, пришла  пора  заводить
механизм. Да и некоторый ремонт ей бы  не  помешал.  Понимаете?  -  Старик
усмехнулся. - Вот так я и гоняюсь за ней по всему  городу.  Она  хитрая...
никогда не подпускает меня ближе, чем на несколько шагов... не верит  мне.
Вот смотрите, - он наклонился и поманил девочку пальцем. Девочка испуганно
покачала головой. - Видите? -  удовлетворенно  произнес  старик.  -  Я  же
говорил вам, что она нуждается в ремонте. Всего-то и  почистить  несколько
шарниров... там, на шее,  под  волосиками,  у  нее  есть  такая  маленькая
крышечка... о, совсем  незаметная:  я  хорошо  знаю  свою  работу...  пара
шурупчиков... пружинка...
     Старик, как гусь, взглянул на меня боком.
     - Эге, - сказал он, - похоже, вы мне не верите. Вы думаете, что перед
вами живая девочка... премиленькая... с  тонкой,  мягкой,  шелковистой  на
ощупь кожицей... вы думаете, что внутри  у  нее  бьется  маленькое  теплое
сердечко, посылающее кровь в ее слабенькие ручонки и  ножки...  ее  взгляд
кажется  вам  таким  чистым,  таким  выразительным...   Уверяю   вас,   вы
ошибаетесь! Кукла! противная кукла! Все конечности - на шарнирах...  глаза
- обыкновенные стекляшки... Неужели люди настолько слепы, что не  замечают
подделки? Я устал, молодой человек... я  устал  обманывать...  я  ненавижу
свою работу! Я ненавижу свою профессию!  Помогите  мне!  Она  нуждается  в
чистке, в ремонте. А я уже стар, я не могу угнаться за ней.  Вот  если  бы
вы... вы молоды, сильны... ведь вы не откажетесь помочь  бедному  старику?
Всего-то и нужно, что подержать ее, пока я починю неисправность.  Ну,  что
же вы?
     Пока он говорил, с девочкой начало происходить что-то  неладное.  Она
застыла в неестественной позе... побледнела...  ее  взгляд  остановился...
большие карие глаза остекленели... Это были все признаки  приближения  так
называемого petit mal, малого  эпилептического  припадка,  слишком  хорошо
знакомого мне, чтобы я мог ошибиться!
     - Ну, что же вы? - повторил старик. - Живее!.. Держите ее!
     Я послушно, хотя и против желания, встал  с  кресла  и  направился  к
девочке. Она сидела передо мной на корточках  без  малейшего  движения,  с
открытыми стеклянными глазами. Я наклонился и  подхватил  ее  на  руки;  я
держал ее под мышки и под колени, чувствуя,  как  напряжено  ее  маленькое
тельце; оно было твердым и упругим. Если бы старик не раскрыл мне глаза на
истинное положение дел, я бы и вправду подумал, что все мышцы этой девочки
свела клиническая судорога, характерная для petit mal.
     - Кладите ее вот сюда, - сказал старик, одним движением руки смахивая
со стола бумажную тарелку  с  курицей,