кто-то беспрерывно тянет его за волосы, пропало, кровь перестала приливать
к  голове  так  обильно,  и  странным   образом   это   вызвало   ощущение
необыкновенной легкости в мыслях, словно бы мучившие  его  проблемы  вдруг
разрешились сами собой. Вадиму припомнился тот  забавный  немой  фильм,  в
котором Чарли Чаплин, случайно усевшись  на  раскаленную  каминную  полку,
решил, что у него начался любовный жар... Разбавив кипяток  в  тазике,  он
окатился горячей водой, смывая пот и грязь, и, разморившись,  забрался  на
обжигающие доски полка. Теперь можно было полежать, отдохнуть,  вздремнуть
минуток пять... Он, конечно, понимал, что это не совсем здоровое занятие -
дремать в жарко натопленной бане, но грешным делом не мог отказать себе  в
таком удовольствии. Поэтому он  и  предпочитал  мыться  после  всех:  жару
оставалось еще достаточно, зато никто  не  ограничивал  тебя  во  времени:
можно валяться на полке сколько душе угодно.
     Вадим повернулся на левый бок, лицом к стене, подтянул ноги к животу,
упершись коленями в бревенчатую стену (его  пенис  вывалился  сзади  между
сведенных ляжек и уткнулся головкой в горячую доску),  и,  прикрыв  глаза,
стал неторопливо думать о приятном. Самые приятные мысли  были  о  статье,
которую он писал для  ежегодного  филологического  сборника,  выпускаемого
институтом. Статью нужно было представить на следующей неделе,  а  он  уже
почти закончил ее и потому имел все основания не торопиться  -  времени  у
него было еще достаточно. В этой небольшой по объему  работе  ему  удалось
затронуть   вопросы    нескольких    смежных    дисциплин:    лингвистики,
фольклористики,  этнографии.  Речь  в   ней   шла   о   низших   существах
восточнославянской мифологии, а именно о  многочисленных  домашних  духах:
чурах, кикиморах, домовых. Банниках. Тех самых банниках, которые  приходят
мыться после трех супружеских пар и которым для этого оставляют  на  лавке
исхлестанный веник, грязный обмылок и шайку остывшей воды. А уж ежели  они
рассердятся, то берегись: начнут швырять с каменки раскаленные  булыжники,
плескать кипяточком, а то и вовсе выпустят тебе кишки или живьем сдерут  с
кожу. Лучше сохранять с ними дружеские отношения и вовремя приносить им  в
жертву черную курицу. Что-то давненько  я  не  приносил  в  жертву  черную
курицу, лет этак уже двадцать пять, - подумал Вадим, - пожалуй, банник еще
на меня обидится... Но  даже  эта  забавная  мысль  протекла  по  мозговым
извилинам как-то вяло, замедленно, словно сквозь дрему...  Сердце  натужно
бухало в груди... Кровь шумела в ушах... В голове стоял туман  -  горячий,
плотный, отнимающий сознание...
     А потом кто-то легонько прикоснулся пальцами к его  свисавшему  сзади
пенису. Это прикосновение с трудом пробилось сквозь пелену тяжелой  дремы,
которая все еще обволакивала его  мозг,  -  и  пробудило  в  нем  какие-то
давние,  потаенные  воспоминания...  Показалось  Вадиму,  что  это  Лариса
притронулась к нему своими прохладными пальцами... Сон и  явь  путались  у
него в голове. Смутно помнил он,  что  лежит  на  горячем  полке  в  жарко
натопленной бане...  что  Лариса  должна  приехать  с  минуты  на  минуту,
шестичасовым  автобусом...  Однако  странным  образом  эта  Лариса  в  его
омраченном дремой сознании  была  не  той  Ларисой,  какой  она  стала  за
последние два года, а прежней Лариской, какой она была до женитьбы...  эти
два года словно бы выпали из его памяти... о теще он даже и  не  вспомнил,
будто  и  не  знал  никогда...  И  эта  прежняя  его  Лариска  (приехавшая
шестичасовым автобусом), войдя в натопленную баню и увидав разлегшегося  в
откровенной наготе Вадима, не могла удержаться от искушения  и,  незаметно
подкравшись к нему сзади, игриво прикоснулась  к  его  пенису  прохладными
пальцами... Так маленькие детишки любят щекотать  своим  спящим  товарищам
пятки или нос перышком из подушки...
     "Не надо, детка", - с улыбкой  пробормотал  Вадим,  не  предпринимая,
впрочем, никаких попыток остановить ее руку, которая уже не просто  водила
по его пенису пальчиками, но крепко ухватила  его  в  кольцо  и  принялась
решительно двигать морщинистую  кожу  вверх  и  вниз,  то  надевая  ее  на
головку,  то  стягивая  ее  в  противоположную  сторону  до   болезненного
натяжения уздечки. Вадим и не  хотел,  чтобы  она  прекращала,  он  сладко
улыбался сквозь сон, его пенис отяжелел, нервно задергался, словно пытаясь
вырваться из этих приятных объятий, но те стали лишь еще крепче, пальцы  с
силой, почти до боли сдавили его, словно чувствуя  его  тайные  желания  и
потворствуя  им.  Вадим  не   торопился   кончать,   он   хотел   продлить
удовольствие, и это была не просто расчетливая похоть, но страстное,  хотя
и не осознанное, желание воскресить то счастливое время,  когда  у  них  с
Ларисой все еще только начиналось, задержать, продлить  его,  вернуться  к
прежней Лариске, которая запросто могла вот так подойти  к  нему  сзади  и
начать делать то, что она делала сейчас...
     И вдруг, не переставая энергично двигать рукой, она  воткнула  ему  в
задний проход  палку  (или  прут  от  веника?)  и  принялась  крутить  ее,
проталкивая все глубже  в  кишечник.  Вадим  вздрогнул:  это  было  что-то
новенькое и совсем не похожее на Ларису: ни на ту, какой она была  прежде,
ни  тем  более  на  теперешнюю;  она  никогда  не  позволяла  себе  ничего
подобного, ей это просто в голову не могло прийти. Сначала это было только
щекотно и забавно, но затем, когда конец палки, крутившейся уже  где-то  в
животе или даже в груди, уткнулся ему едва ли не в  самое  сердце  (то  же
самое, наверное, чувствует Лариса, когда я  не  очень  осторожно  влажу  в
нее), Вадим екнул от боли и удивленно открыл глаза. Теперь он окончательно
проснулся. Перед самым его  лицом,  возле  бревенчатой  стены  с  торчащей
паклей, задрав кверху скрюченные лапки, лежал вареный  жук.  "Эй,  что  ты
делаешь, детка?" - с изумлением спросил он, тяжело отрывая голову от досок
(в нее словно раскаленный булыжник положили)  и  приподнимаясь  на  локте,
чтобы посмотреть на Ларису. При этом он слегка повернулся с боку на спину,
задев правым коленом за что-то жесткое, деревянное, постороннее.
     Сперва он ничего не разглядел. В бане было  сумрачно,  перед  глазами
плавали цветные круги, но уж что-что, а это он  ясно  видел:  пространство
между полком и дальней  стеной  сруба  было  пусто.  Может  быть,  Лариса,
угадав, что он сейчас обернется, пригнулась и спряталась под полок,  чтобы
разыграть его?.. Нелепая мысль, но все же... это легко проверить... Он уже
собрался заглянуть под  полок,  как  вдруг  сообразил...  Господи!  Только
сейчас он сообразил, что кто-то по-прежнему крепко  сжимает  пальцами  его
пенис, хотя уже и не делает  ими  никаких  возбуждающих  движений,  словно
притаившись в ожидании, чем же все  это  кончится!  Покрывшись  испариной,
Вадим попытался сесть на полке, но это ему не удалось - что-то мешало ему,
что-то, забравшееся глубоко внутрь него (теперь оно колом стояло у него  в
груди, жесткое, прямое, затрудняющее дыхание),  и  единственное,  что  ему
удалось сделать, это широко расставить колени, и, приподнявшись  сзади  на
руках, взглянуть промеж ног на полок между его задницей и щекой печи.
     На полке, прямо  перед  ним,  на  расстоянии  вытянутой  руки,  сидел
крошечный сморщенный старичок с косматой гривой вокруг головы. (Банник!  -
ахнул Вадим.) Он был совсем голый, как и Вадим, и так же, как и он, сидел,
расставив   узловатые   коленки   тонких,   как   палки,   жилистых   ног,
заканчивавшихся  огромными  ступнями  -  каждая  с  оттопыренным   большим
пальцем, на котором коробился коричневый ноготь. Из-под кругленького,  как
лоханка, пуза с вывернутым наизнанку пупком по доскам  полка  распластался
сморщенный стариковский член весьма приличных  размеров  (хорошо,  что  он
ЭТОЙ палкой не засадил мне в задницу). Правой рукой старичок держал Вадима
за его раздувшийся, как  дирижабль,  пенис,  а  левая  его  рука  тянулась
куда-то ему в промежность...
     Одно мгновение они оторопело смотрели  друг  на  друга.  В  голове  у
Вадима все еще крутился образ Ларисы, и он  никак  не  мог  отрешиться  от
мысли, что это именно она трогала его сзади за пенис.  И  он  не  понимал,
куда  она  в  таком  случае  подевалась  и  откуда   здесь   взялся   этот
отвратительный  сморщенный  старичок  (или   каким   образом   она   могла
превратиться в этого отвратительного сморщенного старичка - если, конечно,
с самого  начала  это  действительно  была  она?)  ...старичка,  которого,
кстати,  вообще  в  природе  быть  не  должно.  Пенис  у  Вадима  все  еще
возбужденно подрагивал в пальцах банника, и ни с того ни с сего ему  вдруг
припомнилось первое в его жизни половое сношение с женщиной... его нелепые
опасения, что  со  страху  он  все  перепутает  и  по  ошибке  задействует
мочеиспускательный канал - просто-напросто  написает  ей  во  влагалище...
Неожиданно, подумав об этом, Вадим, который по-прежнему сидел в  неудобной
позе, упираясь сзади на  вытянутые  руки,  начал  хохотать,  да  так,  что
заколыхался весь жировой слой на его груди, а что-то постороннее, засевшее
у него под самым сердцем, отозвалось болью  по  всему  телу.  Он  перестал
хохотать и испуганно посмотрел на старичка. Старичок хитровато  поглядывал
на него своими маленькими блестящими  глазками,  левая  его  рука  уходила
Вадиму в промежность... ГОСПОДИ! - подумал Вадим, - ЭТОТ ПРИДУРОК  ЗАСУНУЛ
СВОИ ПОГАНЫЕ ГРАБЛИ МНЕ В ЗАДНИЦУ И НАМАТЫВАЕТ НА НИХ МОИ КИШКИ.  И  тогда
его мочевой пузырь действительно не выдержал, вся выпитая  за  день  вода,
которая не успела выйти потом, хлынула из него  через  обмякший  пенис.  И
лишь спустив все до последней капли, Вадим заорал.
     Не помня себя от ужаса,  он  принялся  молотить  ногами  по  чему  ни
попадя, а затем, не переставая  орать,  рванулся  с  полка  и  с  грохотом
обрушился на пол. Он ударился о доски коленями и подбородком одновременно,
но даже не почувствовал боли. За его спиной послышался громкий, похожий на
треск деревянной трещотки, сухой смех.  Не  тратя  времени  на  то,  чтобы
подняться на ноги, Вадим проворно  засеменил  на  четвереньках  к  выходу,
боднул дверь головой и выбрался в предбанник. В открытую дверь предбанника
заглядывало вечернее солнце. Вадим глянул под себя и  увидел  под  странно
поджатым (словно бы опустевшим) животом  свои  бледные  ляжки,  заляпанные
чем-то красным, хлещущим сверху. Позади болтающегося между ляжками пениса,
на полу, виднелось нечто непонятное, серовато-желтое, похожее  на  толстую
резиновую трубу, но не гладкую, а сложенную гармошкой. И ЭТО  вываливалось
у него из заднего прохода с таким  звуком,  какой  бывает,  когда  шлепают
шматок сырого мяса на сковородку.  Вдруг  эта  падающая  на  пол  толстыми
кольцами, похожая на удава труба подскочила кверху и исчезла из  его  поля
зрения, а позади опять послышался сухой, трескучий смех, в котором не было
ничего человеческого. Обернувшись через плечо, Вадим  увидел,  что  банник
по-прежнему сидит на полке, свесив  с  него  ножки  с  повернутыми  внутрь
ступнями, но теперь были видны обе его ладони, и на  левую  его  руку  был
намотан конец этой самой трубы, которая больше не  валялась  грудой  между
коленями Вадима, а висела в воздухе, натянутая, как  канат:  она  тянулась
через всю баню, минуя раскрытую дверь, и через весь предбанник, исчезая  у
Вадима в заднем проходе. ГОСПОДИ! ДА ЭТО ЖЕ МОИ  СОБСТВЕННЫЕ  КИШКИ,  -  с
удивлением и необыкновенным спокойствием  подумал  Вадим.  -  ЭТА  СКОТИНА
ВЫДРАЛА ИЗ МЕНЯ МОИ СОБСТВЕННЫЕ КИШКИ ЧЕРЕЗ ЗАДНИЙ ПРОХОД, А Я ЭТОГО  ДАЖЕ
НЕ ЗАМЕТИЛ. Я ДАЖЕ НЕ ПОЧУВСТВОВАЛ БОЛИ. ВПРОЧЕМ, ТАК ЭТО И БЫВАЕТ,  КОГДА
БОЛЬ СЛИШКОМ СИЛЬНА. И лишь додумав эту мысль до конца, Вадим почувствовал
тошноту. Но вырыгнуть непереваренные остатки пищи он уже не успел,  потому
что в следующее  мгновение  его  желудок,  раздирая  узкую  дырку  заднего
прохода, вылетел из него вслед за кишками - Вадим судорожно схватил воздух
ртом... глаза его вылезли из орбит... закатились под  верхние  веки...  и,
заливая дощатый пол предбанниками потоками хлынувшей из него крови,  Вадим
с хрипом повалился на бок - и больше уже не шевелился. На его лице застыла
странная гримаса,  похожая  на  веселую,  даже  радостную  улыбку:  широко
раскрытые глаза и рот, обнаживший два ряда зубов,  -  только  неподвижную,
застывшую, как на фотографии. Банник исчез. Механические часы,  как  ни  в
чем не бывало щелкавшие  на  угловой  полочке  в  предбаннике,  показывали
начало седьмого.


     Через четверть часа во дворе раздаются два женских голоса:
     - Ну, и где же твой благоверный? Похоже, он и не думал топить баню.
     - Откуда я знаю, мам, чего ты меня спрашиваешь?
     - ТЫ вышла за него замуж, девочка, не я.
     - Ой, мам, перестань. Давит, наверно, диван в доме. Жарко, сил нет.
     - А ты уверена, что он вообще сюда приехал? Вот будет  здорово.  Хотя
от этого разгильдяя всего можно ожидать.
     Лариса, красивая сильная молодая женщина, ничего на это не  отвечает.
Она на ходу стягивает с себя легкое  ситцевое  плате,  оставшись  в  белых
домашних трусиках и короткой маечке, вовсе не  предназначенных  для  чужих
глаз (но ведь кто здесь может увидеть? - сплошные пустыри вокруг, захирела
деревенька), и направляется в  дом.  Но,  еще  не  зайдя  в  крыльцо,  она
замечает поставленный в сарае мотоцикл.
     - Да нет, он здесь, ма, - говорит она  громко.  -  В  бане,  наверно,
возится. Пойду гляну.
     Бросив платье на лавочку  в  крыльце,  она  (как  несколькими  часами
раньше Вадим) минует картофельное поле и подходит к бане. Еще  издали  она
замечает неладное. Дверь в предбаннике широко раскрыта, и  на  полу  лежит
что-то огромное и белое... Она никак  не  может  понять,  что  это  такое.
Точнее, она отказывается понимать, что это такое.  Отказывается  видеть  в
этом... Ее зрачки неестественно расширяются от ужаса... она  непроизвольно
зажимает рот кулаком... и все равно из ее глотки вырывается хриплый воющий
нечеловеческий крик, а белая материя слегка  отвисших  на  красивой  попке
трусиков темнеет и по внутренней стороне правой ноги, куда  с  вожделением
заглядывал не один мужчина, сбегает тоненькая желтая струйка мочи.





                            Константин СИТНИКОВ

                                ПЕСЬЕ ДЕРЬМО




     У меня было преимущество в несколько часов. Я слышал громкое  сопение
за плечом и чувствовал горячее дыхание  в  затылок.  Однако  Янка  была  в
безопасности, а больше меня ничего не волновало. Но  Виктор!..  Ах,  какой
пройдоха!  Подставил  меня,  как   второгодника.   Мне   следовало   сразу
насторожиться, когда он заговорил об этих  сорока  тысячах...  Впрочем,  с
Виктором я разберусь потом. Виктор никуда не  денется.  В  крайнем  случае
натравлю на него Хлыща. Безо всяких угрызений  совести.  Хотелось  бы  мне
посмотреть,  как  вытянется   лицо   у   Виктора,   когда   Хлыщ   вежливо
полюбопытствует у него, где зеленые?..
     Нашарив ключ под деревянным порогом, я отпер висячий замок,  поднялся
по скрипучим ступеням крыльца и на что-то налетел в  темноте.  Под  ногами
загромыхало и забулькало. Это была полупустая канистра с керосином.  Тогда
я и предположить не мог, что она понадобится мне в самом скором времени.
     В большой комнате, разделенной  множеством  дощатых  перегородок,  на
меня дохнуло давно позабытыми запахами: огромные травяные пучки висели под
потолком вдоль стен, покрывая их  сплошным  пестрым  ковром,  целые  кусты
свисали с натянутых поперек комнаты веревок, и даже на ручках  и  округлой
спинке дивана у окна болтались связки засушенных цветов. В последние  свои
дни старик времени даром не терял, пусть легко икнется ему на  том  свете.
Он любил говаривать, что всякая трава,  собранная  и  обихоженная  должным
образом, может быть лечебной; но ежели ее  сорвать  в  нужном  месте  и  в
нужное время, да при этом еще сказать тайные слова и  выполнить  ведовские
обряды, то такая трава обретает чудодейственную силу...  Несмотря  на  его
терпеливое и настойчивое руководство, я так и не научился  разбираться  во
всех этих премудростях,  хотя  и  не  испытывал  по  сему  поводу  никаких
сожалений: это казалось мне бесполезным чудачеством, занятием, которое  не
пригодится мне никогда в жизни. Впрочем, то был не первый случай, когда  я
ошибался.
     Пройдя в маленькую отгороженную кухоньку, я сдвинув в сторону тяжелую
крышку и спустился  по  отвесной  лестнице  в  подполье.  В  дальнем  углу
подвала, между полками с вареньями, глубоко в земле  была  зарыта  большая
жестяная коробка из-под  соленой  сельди,  а  в  коробке,  в  целлофановом
пакете, туго  стянутом  резинкой,  лежал  в  густой  смазке  шестизарядный
револьвер с откидным барабаном и  к  нему  пригоршня  патронов.  Я  поднял
коробку наверх, задвинул крышку и принялся за работу: извлек револьвер  из
пакета и тщательно обтер его тряпкой; проверил ударно-спусковой механизм и
приспособление,  поворачивающее  барабан;  затем  зарядил   револьвер,   а
оставшиеся  патроны  ссыпал  в  карман.  Верхний  ящик  письменного  стола
показалось мне подходящим местом для моего маленького приятеля. Сунув  его
в ворох бумаг, я прилег на сложенный диван и стал ждать.
     Они вышли на меня раньше, чем я рассчитывал, намного  раньше,  чем  я
рассчитывал. В отдалении послышался треск мотоцикла, который все нарастал,
а достигнув наивысшей точки прямо напротив  моего  окна,  сменился  глухим
ворчанием холостых оборотов. Я привстал  на  локте  и  осторожно  выглянул
через двойное стекло на улицу. Это был Дылда, правая  рука  Хлыща.  Подняв
забрало в красном шлеме, упираясь длинными ногами в  землю,  он  о  чем-то
расспрашивал соседа, лысоватого  мужчину  с  черным  кожаным  фартуком  на
животе. Сосед показал ему  рукой  на  дедов  дом.  Дылда  поглядел  в  мою
сторону, рассеянно  кивнул  ему  и,  взревев  двигателем,  быстро  пересек
дорогу.  Треск  мотоцикла  переместился  во  двор  и  смолк  окончательно.
Некоторое время все было тихо, а  потом  на  крыльце  загремела  канистра,
кто-то чертыхнулся, и дверь распахнулась.  В  комнату,  сложившись  вдвое,
ввалился Дылда. Желваки на его узких скулах вздувались и опадали, а темный
взгляд из-под грязных, всклоченных волос, закрывавших низкий  лоб,  словно
бы отталкивался от всего, на что натыкался. Увидав меня, Дылда  обнажил  в
усмешке оранжевые зубы, и протянул мне свою длинную паучью конечность.  Не
для пожатия. В обветренных пальцах корчилась бумажка.  Он  положил  ее  на
письменный  стол  и  сиплым,  простуженным  голосом  сказал:  "Хлыщ  велел
передать".
     Я сразу узнал почерк Янки.  "Алешенька!  -  было  торопливо  написано
карандашом на мятой бумажке. - Они нашли  меня.  Они  говорят  о  каких-то
деньгах, о больших деньгах. Алешенька,  откуда  у  нас  могут  быть  такие
деньги?  Они  держат  меня  взаперти  и  разрешили  только  написать  тебе
несколько слов. Я не понимаю, что происходит, это какой-то кошмарный  сон.
Прошу тебя, сделай, что они требуют, отдай ты  им  эти  проклятые  деньги,
если ты их брал. Прошу тебя.  Мне  страшно,  Алешенька!  Янка."  Я  разжал
челюсти, только когда мои судорожно  стиснутые  зубы  начали  крошиться  в
меловую пыль.
     Дылда проговорил развязно: "Вечерком мы сюда заглянем, Леший, зеленые
должны быть при тебе. После этого ты получишь свою  девчонку.  Не  раньше.
Так сказал Хлыщ. Впрочем, если денег не будет, ты ее тоже получишь. Но уже
по частям", - он нервно  хихикнул,  но,  встретившись  со  мной  взглядом,
попятился и поспешно вывалился обратно на крыльцо. Во  дворе  взревел  его
мотоцикл. Когда грохот затих, я  опустился  на  диван  и  обхватил  голову
руками. Мне нужно было собраться с мыслями.  Первым  моим  движением  было
броситься следом за Дылдой, догнать его на машине и вытрясти из него душу.
Но я тут же