Однако громила словно бы и не слыхал его. Он просто сошел с ума, как  и  я
же, но явно испытывал от этого меньшее удовольствие. И он продолжал лупить
из своего автомата  куда  ни  попадя,  даже  не  замечая,  что  духам  это
совершенно нипочем. Одна из очередей царапнула меня  поперек  груди  -  не
сильнее пригоршни камешков, брошенных рукой ребенка.  А  потом  обрушилась
тишина - даже несмолкаемый рев громилы показался мне тишиной  после  этого
адского грохота. У громилы кончились патроны. Я открыл глаза. Комната была
окончательно загублена: стены обезображены цепочками круглых дыр,  повсюду
обнажены деревянные остовы штукатурки.  Дощатые  перегородки  разнесены  в
щепы. На полу валялись срезанные пулями пучки трав  вперемешку  с  пустыми
гильзами. Духов больше видно не было, зато в комнате столбом стояла  белая
известковая пыль, которая забивалась  в  нос  и  в  рот,  отчего  хотелось
кашлять и чихать, чихать и кашлять. Сам громила, с выпученными  глазами  и
обслюнявленной бородой, трясущейся рукой пытался вырвать из кармана штанов
что-то тяжелое и продолговатое.
     - Брось! Брось, дура, убью! - не помня себя от страха, завопил  Хлыщ,
пятясь назад и выставляя перед собой парабеллум, ствол которого  выписывал
немыслимые кривые.
     И  было  чего  испугаться:  громила  выволок  из  штанов  винтовочную
гранату. Ни на кого не обращая внимания, он с  треском  всадил  гранату  в
короткий, широкий ствол и схватился волосатой рукой  за  вторую  рукоятку.
Глаза у него при этом были пусты, как писсуары.
     И тогда Хлыщ не выдержал. Парабеллум в его руке задергался - один  за
другим грохнули четыре пистолетных  выстрела.  Громила  невольно  отступил
назад, в его  лице  выразилось  детское  недоумение,  а  на  желтой  майке
проступили красные пятна, быстро слившиеся в одно большое пятно.
     Ощерившись, Хлыщ, смотрел, как вываливается из его лап автомат и  как
сам он медленно оседает на пол. А потом Хлыщ повернулся  ко  мне.  Он  был
страшен. Волосы у него были белые, должно быть, от меловой пыли, по  щекам
текли слезы, а на джинсиках расплывалось темное  пятно.  Его  глаза...  не
хотел бы я еще раз увидеть такие глаза.
     Он вытянул руку с парабеллумом в мою сторону, но он не успел.  Я  уже
был готов нанести Хлыщу  последний  удар.  Пока  он  разбирался  со  своим
свихнувшимся дружком, я тоже  не  терял  времени  даром.  Прежде  всего  я
освободился от наручников. Для этого мне нужно было  всего  лишь  тряхнуть
руками,  чтобы  трава  Разрыв  вылетела  из  пуговичных  щелей.  Едва  она
коснулась стали, как ее разорвало сразу в нескольких местах, и наручники с
бряцаньем упали на пол. После этого я с величайшей  осторожностью  вытащил
из кармана брюк завернутую  в  носовой  платок  траву  Саву.  Отвернувшись
влево, я отвел руку с травой Савой далеко вправо. От одной  мысли  о  том,
что я могу случайно взглянуть на нее, меня начинало подташнивать.
     Повернувшись ко мне, чтобы убить меня, Хлыщ  увидел  траву  Саву.  Он
забыл о том, что хотел убить меня. Он, не отрывая глаз, смотрел  на  траву
Саву, зажатую в моей  правой  руке,  и  при  этом  лицо  его  претерпевало
странные и страшные метаморфозы. Оно потеряло всякую осмысленность, как  у
грудного младенца. Нижняя губа отвисла и заблестела от пролившихся слюней.
Глаза начали косить, пока не  сошлись  в  одну  точку.  Парабеллум  тяжело
ударился  о  половицы,  выскользнув  из  его  ослабевших  пальцев.   Глупо
улыбаясь, Хлыщ протянул руки к траве Саве. Я отбросил ее подальше от себя,
и он неловко, как  завороженный,  пошел  за  ней,  продолжая  улыбаться  и
пускать слюни.
     Я почувствовал к нему жалость. Я был измучен и разбит. Травяной хмель
повыветрился из  головы,  похмелье  было  тяжелым.  Мне  уже  не  хотелось
смеяться и пузыриться, как шампанское. Травы больше не говорили со мной, а
то, что они сделали с этой троицей,  показалось  мне  ужасным.  Надо  было
убираться отсюда как можно скорее. Подхватив со стола спички,  которыми  я
подпалял траву Колюку, обкуривая револьвер (мне так и не пришлось вытащить
его из ящика), я прошел между  трупами  громилы  и  Дылды  и  выскочил  из
комнаты в темное, прохладное крыльцо. Хлыщ плакал  и  смеялся  у  меня  за
спиной.
     Я залил керосином из полупустой канистры деревянное крыльцо и  поджег
его. От крыльца пламя переметнется на дощатый  пол  и  на  крышу...  Сухие
доски весело затрещали. Хлыщ плакал и смеялся за дверью.
     Нестерпимый жар выгнал меня с крыльца в черноту и прохладу  ночи.  По
всей деревне надрывно лаяли собаки,  встревоженные  пальбой;  в  некоторых
домах загорался свет, но не электрический, а керосинки или  свечи,  словно
хозяева боялись привлечь к себе внимание.  Я  сел  в  машину  и  осторожно
выпятился со двора на колдобистую деревенскую дорогу. Над  крышей  старого
дедова дома поднимался густой сероватый дым, но в  комнату  огонь  еще  не
проник: я бы заметил через окна.
     Там,  в  комнате,  плакал  и  смеялся  Хлыщ,  смеялся  и  плакал.   И
единственными свидетелями этого, безгласными и недвижными,  были  те,  что
погубили его, а теперь должны были разделить с ним его страшную участь.
     Впрочем, сейчас это меня мало волновало. У меня  еще  было  три  дела
этой ночью. Сначала в гараж  -  за  Янкой.  Потом  домой  за  вещами  -  и
убираться из города к чертовой матери. Но по пути не  забыть  завернуть  к
Виктору. Нет, я вовсе не собирался  убивать  его.  Больше  мне  никого  не
хотелось убивать. Я даже будить его не  стану.  Просто  положу  кое-что  в
почтовый ящик. Что именно? Так, ничего,  пустячок...  Травку...  Маленькую
такую травку, Песье дерьмо называется. Кто притронется к этой траве голыми
руками, тот до самой смерти ни в чем не будет знать удачи: самые преданные
женщины бросят его в одночасье, а деньги... даже  большие  деньги...  даже
если это сорок тысяч зеленых...  Хотел  бы  я  знать,  как  Виктор  сумеет
лишиться сорока тысяч зеленых в один вечер?





                            Константин СИТНИКОВ

                                ЧИСЛО ЗВЕРЯ



                                             Здесь мудрость. Кто имеет ум,
                                          тот сочти число зверя,  ибо  это
                                          число  человеческое;  число  его
                                          шестьсот шестьдесят шесть.
                                                         Откровение. 13,18


     В какой-то  миг  процесс  разложения  прекратился,  время  замерло  в
нерешительности: продолжать ли свое привычное  течение  или  же  повернуть
вспять? - и это безвременье длилось довольно долго. Хотя что такое  долго,
если само время стояло на месте и во всем мире ничего  не  происходило?  -
остановилось всякое движение: трупный червь перестал  мягко  скользить  по
обнаженному остову лица, ночной  ветерок  замер,  но  не  угас  совсем,  а
продолжал подувать, только неподвижно, и даже сорвавшийся со  склона  горы
камень не упал, а повис в воздухе, словно закатился в незримую лунку.
     И все же у меня осталось ощущение,  что  это  тянулось  долго,  очень
долго: может быть тысячи лет, но возможно и одно мгновение.  А  потом  все
повернуло  вспять,  да  так  быстро,  что  трудно  было   даже   осмыслить
происходящие изменения, - я бы сравнил это со скоростью  ядерной  реакции,
вышедшей из-под контроля. Если процесс разложения продолжался десятилетия,
то обратный процесс совершился в считанные секунды: высохшие  и  истлевшие
кости  скелета  наполнились  костным  веществом,  их   пронизали   мириады
микроскопических  кровеносных   сосудов,   сухожилия   притянули   к   ним
нарастающие мышцы, внутренняя пустота наполнилась кишками,  глухо  забухал
мешочек сердца, запульсировала печень, пропуская через себя густую  кровь,
и, наконец, обнаженное нутро покрыла кожа, сквозь которую проросли  волосы
и волоски.  Затем  все  тело  содрогнулось  в  судороге,  словно  по  нему
пропустили  мгновенный,  но  мощный  разряд  электрического   тока,   веки
затрепетали - и я открыл глаза.
     Я лежал в глубокой яме, в тесном деревянном ящике, наполовину залитом
водой, и единственное, что я видел,  -  это  неровные  земляные  стенки  и
небольшой прямоугольник неба между ними. Небо было сплошь затянуто пеленой
низких  багровых  туч,  стремительно  проносившихся  над  моей  разверстой
могилой. Стремительность  туч  была  неестественной,  как  на  кинопленке,
пущенной  с  удвоенной  скоростью,  и  столь  же  неестественна  была   их
багровость, словно при съемке  на  объектив  надели  красный  светофильтр.
Что-то тревожное и неспокойное было в багряных  сумерках,  не  позволявших
определить ни времени суток, ни времени года.
     Грунтовые  воды,  наполнявшие  гроб,  заливали  мне  ушные  раковины,
пропитывали грубую  ткань  рубахи  в  подмышечных  впадинах,  но  особенно
неприятна была ледяная сырость между ног: я чувствовал, что от холода  моя
мошонка сморщилась, как гармошка. Я сглотнул  -  с  таким  трудом,  словно
пытался протолкнуть через глотку ком глины, - и  поднес  к  лицу  одну  из
сложенных на груди рук в тяжелом от сырости, истлевшем рукаве.  Рукав  был
черный, форменный, стянутый на запястье ремешком, а  скрюченные  пальцы  -
белые, с голубоватыми от недостатка кислорода ногтями.  Уцепившись  ими  в
покрытые лохмотьями стенки гроба, я уселся на тощие  ягодицы,  ощутив  всю
жесткость тазовых костей; по  спине  хлынули  могучие  потоки.  Отсыревшая
одежда плотно облепила  бока,  но  я  не  замечал  никаких  ограничений  в
движениях. И у меня даже зубы не лязгали от холода, словно я  провел  свою
вечность не в подземных водах Коцита, а в теплой ванне.
     Поднявшись в полный рост,  хлюпая  шнурованными  сапогами,  я  шагнул
через  сырые  погребальные  тряпки  в  узкий  конец  гроба.  Могила   была
неглубока, меньше двух метров. Попробовав ногой гнилую доску на прочность,
я ухватился за комья глины и, упираясь носками о торчащие травяные  корни,
вскарабкался наверх. Выпрямился - и взмахнул руками,  едва  не  свалившись
обратно в яму от внезапного головокружения: мне показалось, что я поднялся
на страшную высоту, хотя всего лишь вылез из могилы.
     Огромное, низко нависшее небо всем своим облачным массивом  двигалось
на восток, но  в  воздухе  не  было  ни  ветерка.  Впереди  торчал  старый
кладбищенский холм, заросший соснами, кроны  которых  казались  черными  в
багряных сумерках. По обе стороны от холма тянулся негустой соснячок, а за
ним - я знал это - пролегала шоссейная дорога. Пустые,  безжизненные  поля
простирались до  самого  леса,  видневшегося  вдалеке  темной  полоской...
Откуда здесь лес?  Раньше  его  не  было  и  в  помине.  У  меня  возникло
впечатление,  будто  я  вернулся  в  родные   места   после   многолетнего
отсутствия. Но при этом я чувствовал себя, как разведчик в тылу врага. Мне
почему-то вспомнились герои  бирсовских  рассказов  о  Гражданской  войне:
целая рота бывалых, сметливых вояк, поодиночке попадавших  в  безвыходные,
как им казалось, ситуации и кончавших в конце концов самоубийством...
     Еще при моей жизни кладбищенский  холм  был  полностью  разгорожен  и
занят, а новых покойников начали хоронить вокруг его подножия.  Их  могилы
располагались спонтанной спиралью, и после моей смерти к  ней  прибавилось
еще три больших витка. Причем теперь все захоронения в этих внешних витках
были разрыты и опустошены,  хотя  кроме  меня  вокруг  не  было  ни  души.
Очевидно, воскрешение шло в обратном порядке: умершие и погребенные  позже
воскресали раньше. Те  же,  что  были  похоронены  передо  мной,  все  еще
преспокойно лежали в земле,  ожидая  своей  очереди.  Хотелось  бы  только
знать, куда подевались мои предшественники  по  воскрешению,  а  также  те
тысячи и миллионы счастливчиков, что  умерли  на  всей  Земле  после  моей
смерти? Я знал, что ответ на этот вопрос я найду на шоссе  за  холмом.  Но
сначала у меня было какое-то дело на самом холме.
     Я решительно шагнул вперед и едва не упал,  споткнувшись  обо  что-то
твердое и тяжелое. Это была мраморная надгробная плита, засыпанная землей.
Моя плита. Я опустился перед ней на колени и рукавом стер налипшую  грязь.
На месте надписи были неровные, полустершиеся выбоины. Я провел пальцем по
одной из них,  затем  по  второй  и  по  третьей  -  они  были  совершенно
одинаковы, надпись сложилась в число: 6...  6...  6...  666.  Почему-то  я
почувствовал тошноту, словно узнал что-то страшное про  себя,  хотя  и  не
понимал, что  именно.  Торопливо  очистив  плиту  от  глины,  я  дрожащими
пальцами принялся ощупывать ее дальше. Только сейчас я сообразил,  что  не
помню почти ничего: ни того, кто я, ни того, когда я умер, ни того,  какой
сейчас год. Этот могильный мрамор был единственным  источником  информации
для меня. Но то ли от волнения,  то  ли  из-за  плохой  сохранности  самой
плиты, я никак не мог распознать выбитых на ней слов. Только  изредка  мне
удавалось нащупать что-нибудь знакомое: буквы Н... И... опять Н... и снова
Н... а затем О. Остальные знаки, даже те, что  сохранились  лучше  других,
были мне неизвестны. Я водил по ним пальцами  так  долго  (как  слепой  по
страницам книги с рельефным шрифтом Брайля), что они отпечатались  в  моем
мозгу не менее глубоко, чем в камне, и, закрывая глаза, я  начинал  видеть
под веками плавающие в черноте огненные иероглифы, таинственные и  грозные
в  своей  таинственности,  как  друидические  руны  или   каббалистические
символы. Отчаявшись расшифровать их, я принялся поспешно закидывать  плиту
землей. Словно пытаясь скрыть следы преступления. Хотя опять  не  понимал,
почему делаю это и о каком преступлении может идти  речь.  Неужели  в  той
жизни я совершил что-то ужасное? Какой-то смертный грех? Но какой  именно?
- я не знал.
     Покончив с этой грязной работой, я снова  взглянул  на  кладбищенский
холм - и сразу вспомнил все, что было с ним связано. Брат. Там  лежал  мой
старший брат. Он  умер  много  лет  назад  -  больше,  чем  тот  временной
промежуток, что отделял мое рождение от его. И теперь он вместе  со  всеми
ожидал своей очереди, чтобы воскреснуть.  Забавная  мысль  заставила  меня
усмехнуться: кто теперь будет считаться старшим из нас:  тот,  кто  раньше
родился, или тот, кто дольше прожил? Размышляя над этим, я  направился  по
широкой тропинке к холму.
     Когда я проходил мимо  соседней  могилы,  она  зашевелилась...  земля
вспучилась, словно бы изнутри ее распирала какая-то  сила...  сухие  комья
глины  с  шумом  посыпались  в  разные  стороны,  образуя  яму  и  обнажая
прогнившую крышку гроба. Затем крышка вылетела  из  могилы  и,  ударившись
углом о землю, раскололась на части. Лежавший в гробу человек  поднялся  и
стал выбираться наружу. Это был старик лет семидесяти, в синем  пиджаке  и
черных брюках, движения у него были  механические,  а  глаза  мутные,  как
бельма.
     Кто не любил в детстве сажать в песчаную ямку жучка и наблюдать,  как
он пытается выкарабкаться наверх по осыпающимся песчинкам, а когда ему это
удавалось, щепочкой сбрасывал его обратно?.. Эта жестокая забава,  которая
в детстве кажется смешной - и не больше, припомнилась мне теперь при  виде
неуклюжих попыток старика выбраться из могилы. Действовал  он  настойчиво,
но тщетно. Когда же, наконец,  его  старания  увенчались  успехом,  он  не
проявил по этому поводу никакой радости. Проходя  мимо  меня,  он  был  не
менее спокоен, чем во время смерти.  Ни  намека  на  одышку,  дыхание  его
оставалось ровным - и смрадным. Не замечая ничего вокруг, он, как  слепой,
двинулся нетвердой походкой в сторону шоссе  за  сосняком.  Еще  некоторое
время я различал его покачивающуюся фигуру среди надгробий  и  крестов,  а
затем он окончательно скрылся из виду.
     В его движениях было мало человеческого и совсем ничего осмысленного.
Движения эти были подобны горстке муравьев,  которые  тащат  в  муравейник
дохлую стрекозу - они дергают ее в разные стороны и при этом натыкаются на
все препятствия, на какие только можно наткнуться.  Но  что  вело  старика
именно к шоссе? Было ли это внутреннее побуждение или приказ извне? Старик
двигался, как инфузория-туфелька, на которую упал лучик света или  которой
коснулась крупица соли калия. Им управлял не инстинкт, и то  был  даже  не
безусловный рефлекс, а нечто еще более  простое  и  непосредственное,  как
реакция амебы на химическое раздражение... Вот так и все они,  подумал  я,
мрачно оглядывая пустые могилы: восстали и пошли на восток, по  ходу  туч,
повинуясь зову... Голос! Они слышат Голос. Они идут на Голос,  недоступный
для моего  восприятия.  Голос  теперь  для  них  единственная  реальность,
поглотившая их без остатка, - оттого и движутся они, как зомби,  что  этот
внешний, материальный мир для них уже не существует, как для Бессмертных у
Борхеса... Их взгляды направлены внутрь. А вот мне даже краешком глаза  не
дано заглянуть в их новый сияющий мир, ибо между нами стоит ЧИСЛО...
     Я поднялся на холм и побрел  вдоль  покосившихся  оградок,  отыскивая
могилу брата. Я нашел ее скорее  по  наитию,  чем  по  каким-то  приметам:
надгробная плита вросла глубоко  в  землю,  могилка  была  запущена  и  не
ухожена. При ее сиротливом виде у меня защемило сердце: должно быть, после
моей смерти за ней никто больше не приглядывал... А местечко у брата  было
хорошее, не то что  у  меня:  песчаное,  сухое,  возвышенное,  как  мысли,
которые овладевают вами под этими старыми соснами... По пути сюда на глаза
мне попалась брошенная ржавая лопата со сломанным  черенком,  и  теперь  я
намеревался воспользоваться ею.
     До естественного воскрешения брата оставалось еще далеко,  но  что-то
подсказывало мне, что я должен поторопиться. Вот уж никогда не думал,  что
стану гробокопателем... Прошло не меньше часа, пока я добрался до  верхних
досок и очистил их от глины. В  могиле  стоял  тяжелый  дух,  кровь  гулко
стучала у меня  в  висках,  я  старался  дышать  быстро,  но  не  глубоко,
верхушками легких, и только через рот. Изредка я выбирался  наверх,  чтобы
провентилировать легкие двумя-тремя глотками  терпкой  сосновой  свежести.
Наконец я в последний раз  спустился  в  яму  и  штыком  короткой,  как  у
саперов, лопаты принялся выламывать черные прогнившие доски,  поддевая  их
сбоку возле ржавых гвоздей. Когда я  отодрал  обшитую  лохмотьями  голубой
материи крышку, в лицо мне дохнуло тяжелым,  непереносимым  смрадом.  Гроб
был наполнен жидкой разложившейся массой, которой  лишь  истлевшая  одежда
придавала очертания человеческого тела. С порыжелой подушки на меня глянул
оскаленный череп, глазницы которого кишели жирными  белыми  червями.  Едва
сдерживая тошноту, я выкарабкался из могилы, шатаясь,  отошел  от  нее  на
несколько шагов, и меня вывернуло наизнанку. Кислая, жгучая  жижа  толчком
наполнила рот и извергнулась на землю.  Я  чуть  не  задохнулся,  приступы
рвоты следовали один за другим, и, хотя в желудке уже ничего не  осталось,
он раз за разом сокращался и весь пищевод содрогался от  тщетных  позывов.
Проклятье! - что я ел перед смертью? - неужели эта полупереваренная жижа в
моем желудке воскресла вместе со мной? Мне  почему-то  припомнилось:  "Как
пес возвращается на блевотину свою..."
     Придя в себя, я поднялся на ноги и, пошатываясь, вновь приблизился  к
разверстой могиле. Брат лежал в гробу, он по-прежнему был мертв, но теперь
выглядел так, словно умер совсем недавно. Очередь его воскрешения  еще  не
подошла, однако, видимо, открытый воздух подействовал на него благотворно.
Тошнотная вонь рассеялась. Лицо его затянулось кожей.  Через  минуту  брат
открыл глаза. Наши взгляды встретились. Я боялся, что он не узнает меня  -
постаревшего на девять лет. Но, похоже, он даже не заметил, что  теперь  я
на полдесятилетия старше его. Он  провел  омертвелым  языком  по  губам  и
проговорил хрипло:
     - Что... со мной?.. Я... умер?.. Или... и