едником, взялись за
его прямые углы и ходко понесли его в джунгли: к  колдунам,  объяснил  мне
посредник, или, как называл он их на языке даяков, к дукунам.
     Ожидание было ужасным. Порой мне казалось, что я схожу с  ума.  Чтобы
приняться за что-нибудь, даже самое необходимое,  мне  часами  приходилось
убеждать самого себя, что я - именно та личность, которой  я  привык  себя
ощущать, и что все, происходящее с ней, происходит со мной. Но стоило  мне
на короткий миг уверить себя в этом, как происходило новое смещение  моего
внутреннего взора и все  снова  становилось  призрачным  и  ирреальным.  Я
словно бы терял  фокусировку,  окружающий  меня  мир  делался  размытым  и
распадался на цветовые пятна, никак не связанные между собой.  Я  забывал,
зачем я здесь, в голову мне приходила шальная мысль, что это меня, меня, а
не ЕЕ, по ошибке приняв  за  труп,  превратили  в  зомби.  И  удивительным
образом комизм этой нелепой ситуации приносил  мне  небывалое  облегчение,
разрядку тому напряжению, которое скапливалось во мне, как скапливается  в
грозовых тучах электричество, прежде чем разразиться молнией.  Стоило  мне
представить, что это не я, а ОНА приходит за мной, ставшим зомби, как меня
начинал бить неудержимый истерический хохот.  Я  давно  уже  заметил,  что
крайний ужас и смех связаны друг с другом  более  тесно,  нежели  привыкли
думать,  и  что  так  называемый  черный  юмор,  который  многие   считают
кощунством, есть  наивысшее  проявление  самого  глубинного  человеческого
ужаса, доставшегося ему от первобытного хаоса.
     Принято делить всю историю развития вселенной на два периода:  период
хаоса и период космоса.  При  этом  забывают,  что  хаотическое  сочетание
элементов в своем  бесконечном  изменении  неизбежно  должно  на  какой-то
краткий отрезок времени  сложиться  гармонично.  Именно  это  временное  и
случайное гармоничное состояние хаоса и  называют  космосом.  Однако  хаос
первичен по отношению к космосу не в том смысле, что он ему  предшествовал
и затем был им замещен, а в том, что космос - это и есть хаос в  одной  из
его бесконечных ипостасей. Странные религиозные верования племени семанги,
опиравшиеся  на  тысячелетнюю  традицию  зомбификации,  как  нельзя  лучше
отвечали моим собственным представлениям.
     Зомбификация! - это слово стало для меня синонимом воскрешения. И это
было единственное слово, понимание которого, как мне казалось,  я  еще  не
утратил. Боюсь, что я  жестоко  ошибался.  Я  чувствовал,  что  постепенно
начинаю забывать языки, через которые привык воспринимать мир; немота моей
хозяйки способствовала тому, что они не  замещались  никаким  другим.  Вот
почему - это было на тридцатое  или  сороковое  утро  моего  пребывания  в
деревне - я не сразу понял своего посредника, который неожиданно объявился
в  деревне  после  долгого  отсутствия,  грязный  и  пропахший  потом,  и,
ввалившись в мою хижину, энергичным толчком вывел меня из моего привычного
забытья. Он пропадал несколько дней, и я уже думал, что он сбежал с  моими
деньгами. Он широко осклабился, когда я наконец пришел в  себя,  и  весело
проговорил на ломаном  английском:  "Вадим  собираться  и  следовать  свой
посредник. Его женщина готова и ждет Вадима".
     Когда его слова дошли до моей памяти, я  вскочил  на  ноги,  едва  не
уронив ветхую хижину, и вцепился в его  тощее  плечо.  Он  осклабился  еще
шире, обнажив два ряда мелких зубов, почерневших  от  постоянного  жевания
наркотической травы токэй, названной так по сходству с пятнистым гекко, и,
пригнувшись, проворно, как ящерица, выскользнул  из  хижины.  Я  торопливо
последовал за ним.
     Рассвело.  Со  стороны  рисовых  плантаций  доносилась  мерная  дробь
барабанов, созывающая работников. В неподвижном  воздухе  уже  разливалась
дополуденная жара. Мы прошли через всю деревню и свернули  в  джунгли.  Мы
шли несколько часов, расчищая при помощи парангов заросшую за ночь  тропу,
пока,  наконец,  уже  заполдень,  не  выбрались   на   священную   поляну,
представлявшую собой круглую вырубку с выжженной землей. Посреди нее  было
врыто два деревянных столба, украшенных  резьбой.  Возле  одного  из  них,
привязанный к нему лианой, сидел голый мужчина без головы. Черные курчавые
волосы на его лобке тем больше бросались в глаза, чем больше  поражало  их
отсутствие наверху. К другому столбу была  привязана  белая  женщина.  Она
тоже была обнажена и выглядела непривычно среди  буйства  цветных  красок.
Увидев ее, я остановился на краю поляны. Я словно бы  обмер;  я  судорожно
перевел дыхание и сжал  локоть  своего  проводника.  Он  глядел  на  меня,
осклабясь. "Посредник не  понимать,  зачем  такому  видный  мужчина  такой
больной и старый женщина, - сказал он. - Она плохо работать на плантации."
И он засмеялся своей шутке. Я нашарил в кармане  последнюю  бумажку  и  не
глядя сунул ему, чтобы он исчез.
     Я остался один. Ради  этого  мгновения  я  претерпел  все  муки  ада.
Механически, как  зомби,  я  двинулся  по  выжженной  земле  к  ритуальным
столбам. В голове у меня не было никаких мыслей, внутри  не  было  никаких
чувств. Все мои движения были неосознанными,  заученными,  инстинктивными.
Приблизившись к женщине, я с усилием поцеловал ее в вялые губы и  принялся
развязывать обмотанную вокруг ее тела длинную  лиану.  На  ее  лицо  я  не
смотрел.  Наоборот,  мое  внимание  неудержимо   влекли   к   себе   самые
незначительные посторонние мелочи: узкая продольная  трещина  на  высохшем
деревянном столбе, крошечной жучок, показавшийся из нее и тут же юркнувший
обратно... Развязав женщину, я стал искать ее одежду.  Я  нашел  ее  яркое
платье в мусоре, среди пала на окраине поляны, оно превратилось в  грязную
рваную тряпку. Белья нигде не было. Когда я вернулся  к  своей  жене,  она
продолжала сидеть все в том же неудобном напряженном положении, в каком  я
ее оставил: слегка наклонив торс вперед  и  безвольно  свесив  руки  вдоль
бедер. Я надел ей через голову платье и с трудом натянул его на  ее  голые
плечи, но при этом забыл про руки, и они оказались туго прижаты  к  бокам,
как смирительной рубашкой. Мне пришлось снимать платье  и  натягивать  его
заново; наконец мне это удалось и я помог ей подняться.  Моя  жена  стояла
передо мной в рваном платье, сквозь прореху которого торчала бледная грудь
со сморщенным багровым соском. Мы пошли в деревню.  Я  без  труда  находил
дорогу по свежим зарубкам моего проводника, которые только-только начинали
затягиваться.
     В деревне, поверх черного массива джунглей, нас встретила круглолицая
луна с преувеличенно негроидными чертами. Я привел женщину в свою хижину и
усадил на циновку перед  бамбуковым  сосудом  с  рисом,  принесенным  моей
хозяйкой. Мы поели в темноте. Она жевала механически, забывая  глотать,  и
белая кашица  выливалась  из  ее  переполнявшегося  рта.  Помню,  с  каким
терпением и заботливостью я вытирал ей  рукавом  подбородок  и  целовал  в
уголки губ, как это бывало прежде. О чем я думал тогда? - трудно  сказать.
Больше всего меня занимала и даже веселила мысль о том, где  бы  раздобыть
средства на обратное путешествие для двоих.
     Поздней ночью, ощущая  приятно  ноющее  опустошение  в  нижней  части
живота,  я  уснул  на  ее  плече  -  впервые  крепким,  мертвенным   сном.
Воспоминания мои путаются, и теперь я уже не в состоянии определить,  сном
или  случайно  подсмотренной  явью  были   те   крупные   рыжие   муравьи,
перебегавшие по открытым поблескивавшим в  лунном  свете  глазам  недвижно
лежавшей рядом со мной женщины...
     Проснулся я оттого, что почувствовал рядом с собой зияющую пустоту. Я
вскочил на колени и огляделся сквозь неопрятные пряди отросших за  полгода
волос. Моя постель была пуста, хижина была пуста, яркое платье  скомканной
тряпкой валялось в ногах. Желтые жесткие, как бамбуковые жерди,  солнечные
лучи скрещивались в воздухе. Слышалась мерная дробь барабанов,  созывавших
на плантации подневольных работников - зомби.
     Плетеная  дверь  слетела  с  петель,   когда   я   выскочил   наружу.
Единственная улица деревни  была  пустынна.  Я  бросился  за  деревню,  на
плантации. Это были  протяженные  поля  заливного  риса,  расположенные  в
заболоченной низине. Сотни зомби обрабатывали их с раннего утра до поздней
ночи. Среди них я сразу увидел ее - она была единственной  белой  женщиной
среди жилистых коричневых мужчин.  Она  разгребала  жидкую  почву  руками,
присев на корточки, так  что  ее  груди  свисали  до  самых  колен.  Между
длинными  ровными  рядами  зомби  расхаживали  надсмотрщики   в   коротких
саронгах, с бичами в руках. Моя жена отставала от остальных работников,  и
один из надсмотрщиков то и дело подгонял ее ударами кнута.
     Вне себя от бешенства, я набросился на него и, вырвав  из  рук  кнут,
начал душить негодяя  кожаным  ремнем.  Он  испуганно  верещал  под  моими
коленями, не понимая, за что я на него набросился. Я сломал бы ему глотку,
если бы на его  крик  не  подоспели  другие  надсмотрщики.  Они  принялись
хлестать меня бичами, которые оглушительно хлопали по моим плечам и спине,
сдирая с них куски одежды и кожи. Продолжая мертвой хваткой сжимать  горло
своего врага, я потерял сознание.
     Очнулся я в своей хижине, лежа на животе. Чьи-то  нежные  руки  мягко
прикасались к моим ранам, обтирая их влажными губками. С правой стороны от
меня стояла на коленях хозяйка постоялого двора, слева от меня на  коленях
стояла ее дочь, девочка с припухлыми губами. Вдвоем они выходили меня, и я
остался жить с  ними,  в  захудалой  хижине  на  краю  деревни.  Иногда  я
вспоминал свою бывшую жену, свою несчастную  белую  жену,  но  никогда  не
навещал ее на плантациях, ни в том страшном скотском месте,  куда  сгоняли
их на ночь. Я знал, что скоро встречусь с ней и разделю ее судьбу.
     Моя душа вступила в период временной гармонии, однако я не льщу  себя
надеждой, что это надолго.  Я  чувствую,  что  гармония  окружающего  меня
макрокосма  стремительно   приближается   к   распаду   -   насколько   же
краткосрочней должна быть гармония моего микрокосма!
     Вчера ко мне приходил посредник, и я уже продал ему за две долларовых
бумажки свое согласие на зомбификацию моего тела после моей смерти.








 
                           Константин СИТНИКОВ 
 
                                  ВУВЕР 
 
 
 
 
     Давным-давно, во времена великого киевского князя Владимира, на  реке
Ветлуге  обитало  небольшое  черемисское  племя,  занимавшееся  охотой   и
земледелием. Селились черемисы отдельными дворами, по родам, но был у  них
и свой предводитель - князь по имени  Пурла.  Силы  и  ловкости,  говорят,
необыкновенной: другие мужчины ходили на медведя с копьем-рогатиной, а  он
- с голыми руками. Никого не боялся. Всем наградила его  Шочын  ава,  Мать
рождения: лицом князь Пурла был красив, как девушка, а остротой  зрения  с
ним мог поспорить разве что орлан-белохвост. По  праву  пользовался  князь
почетом и уважением своего племени,  и  слава  о  нем  разносилась  далеко
вокруг.
     Была у князя Пурлы младшая сестра по имени Пампалче. Не было на свете
девушки прекрасней серебряной Пампалче! Кто ни увидит ее - всяк дивится ее
красоте. Казалось, сам Тылзе юмо, бог луны, поделился с ней своей молочной
белизной, а великий рассветный бог Эр кече кугу юмо прикоснулся к ее щекам
своими прохладными перстами. Не удивительно, что князь  не  чаял  в  своей
сестре души и любил ее больше самой своей жизни!
     Но пришла однажды беда: заболела  юная  Пампалче,  занедужила.  Самые
искусные знахари, юзо, не могли понять, что с  нею  случилось.  Не  иначе,
могущественный колдун навел на нее порчу.  А  как  снять  ее  -  никто  не
ведает!
     И спустя немного дней умерла прекрасная  Пампалче,  и  плач  стоял  в
каждом доме, потому что не было человека, который бы не любил ее.
     Вырыли на левом берегу реки, в желтом песке, глубокую яму, устлали ее
свежими сосновыми досками,  накрыли  мехами  и  положили  на  них  мертвую
Пампалче. Даже в могиле прекрасна  была  юная  Пампалче.  Покоился  на  ее
бледном челе венчик из бересты, обернутый овечьей кожей  и  завязанный  на
затылке  витыми  шнурами.  Серебряные  цепочки  со  звонкими   бубенчиками
щекотали ей нежную кожу за ушами. На груди лежало ожерелье  из  нанизанных
на шерстяную нитку медных завиточков, костяных  уточек  и  коготков  рыси,
служивших оберегами. Тяжелые медные браслеты  охватывали  тонкие  запястья
сложенных вместе рук. Прикрыли мертвую Пампалче белым полотном, загородили
сосновыми досками и засыпали песком.
     Три дня горевал князь, не ел, не пил ничего, не  мог  примириться  со
смертью своей любимой сестры. На  четвертый  день  пошел  он  к  племенным
жрецам - картам, говорит им: "О мудрые карты, вы знаете все, покажите  мне
прямой путь в подземное княжество! Нет мне жизни без сестры моей Пампалче!
Пойду я на тот свет -  к  подземному  владыке  Киямат  торо,  попрошу  его
вернуть мне мою сестру!"
     Тщетно отговаривали его мудрые старцы - непреклонен был князь в своем
безрассудном решении. Тогда выступил вперед старший карт, древний старик с
длинной седой бородой:
     - Я знаю, как помочь тебе,  князь.  Издавна  существуют  прямые  пути
между двумя мирами. По таким путям, через узкие трещины, и приходит в  наш
мир могучий Азырен со смертоносным кинжалом в руке.  Давным-давно  являлся
он на землю в облике сильного  и  высокого  мужчины.  Подступал  Азырен  к
умирающему человеку со словами: "Пришло твое  время!"  -  и  одним  ударом
кинжала закалывал его в сердце, а его душу забирал  с  собой  в  подземное
княжество. Но захотели люди жить  вечно,  и  порешили  они  избавиться  от
могучего Азырена. Жил в те  годы  хитрый  плотник.  Вот  пришла  ему  пора
умирать. Подступил к нему могучий Азырен с обнаженным  кинжалом,  говорит:
"Готовься, плотник! Сейчас я тебя заколю!" - Тот  отвечает  ему:  "Погоди,
могучий Азырен! Позволь мне перед смертью сколотить для себя дубовый гроб:
негоже плотнику лежать  в  гробу,  изготовленном  чужими  руками.  Приходи
завтра." - На том и расстались. Приходит Азырен на следующий день:  "Готов
ли ты, плотник? Теперь-то уж я тебя заколю!" - "Твоя воля, могучий Азырен,
- отвечает тот, - да только вот  незадача:  забыл  я,  как  нужно  в  гроб
ложиться. Не мог бы ты мне  показать,  напомнить?"  -  Ничего  не  ответил
Азырен, сунул кинжал в ножны и улегся в гроб: смотри, мол. Тут  уж  хитрый
плотник не зевал, захлопнул дубовую крышку, забил ее  гвоздями  и  волоком
оттащил тяжелый гроб на высокий берег реки. И столкнул  он  гроб  в  самый
глубокий омут, и никому не сказал об этом. Только  перестали  с  того  дня
люди умирать, стали по тысяче лет жить. На плечах у них  мох  от  старости
вырос. Болели старики, а желанной смерти все не было! И решили  они  тогда
отыскать пропавшего Азырена, чтобы все пошло по-старому.  Созвали  они  на
совет всех людей и всех зверей лесных, начали допытываться:  не  видал  ли
кто, что с Азыреном сталось? Никто не  видал,  не  слыхал.  Тут  выкатился
вперед мудрый еж: давайте, говорит, спросим об этом  великих  богов:  Кэцэ
юмо, бога солнца, и Тылзе юмо, бога луны,  они  круглые  сутки  ходят  над
землей, должны знать. Так и сделали. Спросили у Кэцэ юмо: где Азырен? - Не
знает Кэцэ юмо. Спросили у Тылзе юмо: где Азырен? - Отвечает им Тылзе юмо:
"Тысячу лет назад, в такую же ночь, как эта, видел я, как  хитрый  плотник
столкнул дубовый гроб с Азыреном в глубокий речной омут. На дне реки ищите
Азырена". Кинулись люди к реке, выловили сетями дубовый гроб, выпустили из
него Азырена. Прежде всего могучий  Азырен  разыскал  и  заколол  кинжалом
хитрого плотника, схватил его душу и бросил ее в  тамык,  ад,  в  котел  с
кипящей серой, на вечные муки. Затем избавил он от страданий всех  больных
и немощных. После этого все пошло по-старому. Только сам  Азырен  сделался
невидимым, чтобы больше не обманули его хитрые люди, и  теперь  закалывает
он умирающих своим кинжалом безо всякого предупреждения.
     Закончил старший карт, замолчал.
     Воскликнул нетерпеливый князь Пурла:
     - Долго я тебя слушал, старик, но ничего,  кроме  старых  сказок,  не
услышал. Знаешь, как помочь мне? Так говори, не тяни душу!
     - Много существует прямых путей в  подземное  княжество,  -  спокойно
повторил мудрый карт, - и один из них  пролегает  через  дупло  священного
дуба, который растет в нашей керемети. Говорят, дубу этому тысяча лет, а я
думаю, что стоит он там с самого начала времен. В дупло его мы  складываем
пепел  жертвенных  животных,  предназначенных  подземным  богам.  Если  мы
попросим великих богов открыть  для  тебя  дверь  в  потусторонний  мир  и
принесем в жертву молодого белого жеребенка,  то  они  снизойдут  к  нашей
просьбе, и ты сможешь исполнить задуманное.
     - Так чего же мы ждем?! - воскликнул князь. - Я немедленно отправлюсь
в подземное княжество и потребую, чтобы  повелитель  мертвых  Киямат  торо
вернул мне мою сестру!
     - Не спеши, князь. Ты ведь знаешь, что негоже являться перед богами в
гневе и нетерпении. Сперва нужно омыться, очиститься.
     Вспыхнул князь Пурла, но сдержался:
     - Ты прав, отец, я вел себя безрассудно.  Сделай  все,  как  надо,  и
попроси богов не принимать мои слова близко к сердцу.
     И добавил князь Пурла:
     - Смотри же, старик, чтобы к вечеру все было готово!
     Вот истопили они баню. Вымылся князь, надел  на  себя  все  чистое  и
белое: белые порты и белую холщовую рубаху ош-тугур  с  красной  вышивкой,
подпоясался кожаным поясом  кузанушто  с  богатым  назадником,  свитым  из
шерстяных  нитей  с  нанизанными  на  них  бусами,  раковинами-ужовками  и
серебряными бляшками. На грудь повесил ожерелье  из  когтей  рыси,  резцов
бобра и клыков кабана. Из оружия князь Пурла взял с собой  лишь  охотничий
нож, а из пищи положил в кожаную сумку - каж, колбасу из рубленой  соленой
конины, заправленной в конские кишки. Во все лучшее оделся князь, чтобы не
осрамиться перед богами. Сопровождавшие его карты тоже были во всем  белом
и чистом. Направились они в святое место - кереметь.
     Кереметь располагалась в священной  роще  на  речном  берегу  и  была
обнесена высоким частоколом с заостренными концами. Внутрь  нее  вели  три
прохода: с западной стороны заходили и выходили  молельщики,  с  восточной
приводили жертвенный скот, а с полуденной приносили воду.
     Молча вошли они в кереметь. Князь встал в сторонке, а карты принялись
раскладывать  посередине  огороженного  пространства  большой  костер   из
березовых поленьев и  вокруг  него,  полукружием,  -  еще  шесть  костров,
поменьше. В это время старший карт вышел через восточный проход  и  вскоре
вернулся, ведя  за  собой  белого  жеребенка.  Жеребенок  был  еще  совсем
молоденький, с большой  лосиной  мордой  и  тонкими,  негнущимися  ногами.
Привязав его к священному дубу, старший карт достал из  деревянных  ножен,
висевших у него на боку, железный нож с костяной рукояткой,  обмотанной  у
лезвия тонкой серебряной проволокой,  и,  обратившись  на  восток,  громко
проговорил: "О великий бог Кугу юмо! Прими в дар этого молодого  жеребенка
в знак нашего уважения и почтения к тебе. Не давай нас в обиду злым духам,
но оберегай нас от них, добрый бог! Порыж  юмо,  юмо,  перегыже!"  Младшие
карты,  слушая  его,  согласно  кивали  головами  и  тихонько  постукивали
железными ножами о топоры, чтобы отогнать злых духов. Только  князь  стоял
неподвижно с сумрачным взглядом и сведенными у переносицы густыми бровями.
     Закончив молитву, старший карт  приподнял  жеребенку  морду  и  одним
сильным движением перерезал ему горло, обагрив белую шерсть свежей кровью.
Один из младших картов торопливо подставил под рану глубокую глиняную мису
с крупой, и она быстро наполнилась до краев темной  кровью.  Мису  тут  же
унесли, чтобы приготовить  священное  кушание  -  сокта.  Когда  закланный
жеребенок