рожащие побледневшие губы,  потом  снова
на пальцы, пожал плечами.
     - Не знаю, - признался он честно.
     Алеша только безнадежно махнул рукой, повернулся, пошел от него - сам
не зная куда, гуда глаза глядят.
     - Эй, постой, - окликнул его леший и заковылял за ним. -  Я,  правда,
не знаю, зачем я это сделал. Просто подумалось: закину я  кобылу  на  небо
или не закину? Закинул вот, - в его голосе опять на  мгновение  проскочило
самодовольство, но тут же уныло сникло.
     Алеша не ответил, продолжал идти, не разбирая дороги. Он знал, что  у
лесных жителей нечеловеческие обычаи, но что они способны на такое... безо
всякой причины... просто ради развлечения погубить животину! Нет,  это  не
укладывалось у него в голове.
     - Послушай, - снова начал Скрипун  после  недолгого  молчания.  -  Ты
заблудишься. Попадешь к лешакам, а  они  глупые  и  злые.  Потом  беды  не
оберешься. Пойдем со мной, а? Так лучше будет, и тебе и мне.
     Алеша не ответил, упрямо шагая вперед  и  стараясь  зацеплять  ногами
побольше травы, которая с треском  рвалась  от  каждого  его  шага.  Леший
неожиданно замолчал. У Алеши от этого кожа на затылке  съежилась:  что  он
там еще замышляет? Его так и потянуло оглянуться, но он пересилил себя. Он
продолжал идти  вперед,  без  определенного  направления,  без  каких-либо
мыслей о направлении. И вдруг перед глазами у него поплыло. Березы впереди
заколебались,  словно  перед  ними  заструилось   марево,   большой   ярко
освещенный кусок леса неожиданно пропал куда-то,  а  на  его  место  встал
совсем другой, теневой; солнце, мягко покачиваясь, выплыло из-за его левой
руки и встало прямо перед  ним,  низко  над  деревьями.  В  воздухе  опять
запахло  колдовством.  Алеша  снова   упрямо   повернул   на   восток,   в
противоположную сторону от заходящего солнца, и снова часть леса перед ним
заколебалась, размазалась и заместилась другой.
     Вот оно что!  Не  шитьем,  так  катаньем  они  хотят  заставить  меня
свернуть к своим лешачьим селениям! Так нет же, назло им он  пойдет  своей
дорогой и не свернет с намеченного пути! Но солнце уже зашло нижним  краем
за верхушки деревьев, а  конца  этой  игре  не  было  видно.  Алеша  менял
направления, сворачивал то в  одну,  то  в  другую  сторону,  переходил  с
быстрого шага на бег - но все напрасно:  солнце  неизменно  оказывалось  у
него на пути, и, куда бы он ни шел, он все дальше  продвигался  на  запад.
Споткнувшись о высунувшийся из  земли  корень,  он  упал  на  колени  и  в
изнеможении ткнулся разгоряченным лицом в прохладную траву.
     С кем, с кем он вздумал тягаться?  С  лесными  жителями,  наделенными
волшебным даром! Он легко победил бы их в книжной  премудрости  у  себя  в
монастыре, но здесь, в лесу? Каждый деревенский житель  с  детства  знает,
что надо делать,  когда  тебя  водит  леший.  Есть  множество  проверенных
способов сбить его самого с толку: поменять обувку с правой ноги на левую,
вывернуть одежду наизнанку - да мало ли что еще. Однако Алеша, выросший  в
монастыре, не знал этого; он осенял себя крестным знамением, громко  читал
молитвы - старик леший только усмехался и  продолжал  свое  преследование.
Христова молитва хороша для изгнания бесов, но языческое волшебство особое
- и подход к нему нужен особый.
     Обернувшись к лешему, Алеша выкрикнул, чуть не плача:
     - Что ты хочешь от меня? Чего ты ко мне привязался?
     Тот проговорил скороговоркой:
     - Пойдем со мной! Пойдем со мной!
     Но Алеша только упрямо помотал головой. Он-то знал, что это  такое  -
связаться с лешими! Слишком хорошо было  известно,  какие  бесчинства  они
творят с заплутавшими в лесу путниками. Одному бедняге они выкололи  глаза
и бросили на произвол судьбы в лесных болотах...  А  тот  несчастный,  что
совсем недалеко отошел от человеческого жилья, чтобы  справить  нужду  под
кустиком? Лешие хитростью заманили его в глубь леса, а потом  схватили  и,
привязав лыком к верхушкам двух молоденьких гибких  сосенок,  пригнутых  к
земле, позволили им распрямиться...
     В отчаянии Алеша принялся швырять в  лешего  чем  ни  попадя:  сухими
сучьями, еловыми шишками, пучками травы, как будто отгонял бродячую собаку
или волка. И леший сдался, уступил ему - оттолкнулся левой ногой от земли,
закрутился волчком на одном месте и пропал. Вытерев рукавом  слезы,  Алеша
поднялся на ноги и побрел дальше. Странная травяная волна, какая бывает на
лугах  в  ветреный  день,  покатилась  перед  ним,  привораживая   взгляд,
заставляя следовать за собой... Сначала она показалась Алеше забавной,  но
постепенно завладела всем его  вниманием,  он  впал  в  какое-то  душевное
оцепенение и шел за ней как привязанный. Он опять сбился с пути,  но  даже
не заметил  этого.  Вскоре  впереди  показался  прогал...  Алеша  радостно
вскрикнул и выбежал на лесную поляну...
     Он и не подозревал, что леший опять обманул его, хитростью заманил  в
свое селение. Селенье это было почти неприметно для стороннего глаза. Сами
лешие все лето проводят на открытом  воздухе,  лишь  изредка  забираясь  в
широкие древесные дупла. С  началом  осенних  дождей  они  уходят  в  свои
осенние жилища, под землю, где и прячутся, пережидая  зиму,  до  следующей
весны. Говорят, будто осенью  лешие  сходят  с  ума,  становятся  особенно
буйными и необузданными. Они бегают по лесу, срывая  с  деревьев  пожухлую
листву, надрывно хохочут и громким свистом вторят завываниям ветра. В  это
время им лучше не попадаться!
     Сейчас все мужчины ушли на войну с лешаками, в селенье остался только
старик Скрипун с двумя своими сыновьями, тупыми дуболомами, которые целыми
днями пропадали  невесть  где,  бестолково  перегоняя  с  места  на  место
озлобленные волчьи стаи.  Скрипуну  приходилось  одному  присматривать  за
лисунками. Лисунки  вместе  со  своими  детьми  ютились  в  тесных,  плохо
устроенных землянках, в которые они забивались на ночь; днем же они с утра
до вечера бродили по лесу в поисках ягод, грибов, съедобных  кореньев.  Не
брезгали они и древесной корой и даже звериным  пометом.  Хотя  лисунки  и
были попервоначалу  обыкновенными  деревенскими  бабами,  жизнь  с  лешими
изменяла  их  неузнаваемо.  Плоть   их   тяжелела,   становилась   жирной,
водянистой, свисала толстыми складками по всему телу. Все выпуклые  части,
прельщающие нас в женщинах, несоразмерно увеличивались: груди  становились
необъятными, соски набухали и растрескивались; задницы делались дряблыми и
сдобными,  как  булки;  они  всегда  были  на  сносях,  хотя  разрождались
обыкновенно мертвыми сморщенными комочками, мало похожими на  человеческих
детей. Постепенно они забывали людские  обычаи,  становились  похотливыми,
неопрятными и неряшливыми. Они напрочь не признавали одежд - и разгуливали
по лесу голышом.
     В лесу новости разлетаются чрезвычайно  быстро:  принесет  ли  их  на
длинном хвосте сорока-трещотка, передадут ли с шумом листвы  деревья...  В
селенье леших узнали о  том,  что  Скрипун  ведет  молодого  мужчину,  еще
задолго до того, как Алеша подошел к поляне.
     Все женское население высыпало навстречу долгожданному гостю. Завидев
приближающихся лисунок, Алеша остолбенел. Он никогда не видел  обнаженного
женского тела так близко. А тут все бабы  были  совершенно  голые,  как  в
бане. Здесь были совсем еще юные  девочки  с  едва  наметившимися  цыпками
вместо грудей; и ядреные девки с крепкими ягодицами и торчливыми  грудями;
и бабы с тяжелыми, белыми, как сырое тесто, титьками;  и  даже  седокосмые
старухи, высохшие груди которых висели, как тряпки, и были до того длинны,
что их приходилось перекидывать за плечи или даже завязывать узлом.
     Ноги у Алеши ослабли,  он  хотел  поворотиться,  бежать,  но  лисунки
окружили его, задергали, загалдели наперебой. Пуще всех  старалась  сочная
тридцатилетняя баба по кличке Чувиха, которая принялась  тормошить  Алешу,
разглядывать его, как какую-нибудь диковинку,  поднимать  и  опускать  ему
руки и бесстыдно щупать промеж ног. Проделав все это,  она  повалилась  на
землю и захохотала, да так, что весь  лес  содрогнулся.  Она  каталась  на
спине, звонко хлопала себя по ляжкам и  хохотала,  хохотала  до  слез,  до
колик в животе, тыча пальцем в  Алешу.  Остальные  лисунки  с  недоумением
расступились, глядя на этот внезапный и необъяснимый приступ смеха.
     Среди лисунок из-под земли возник старик Скрипун и поглядел на Чувиху
с опаской. Он явно ее побаивался. Завидев своего сожителя, Чувиха, все еще
продолжая вздрагивать и всхлипывать, вопросила его:
     - Ты кого привел, козел ты старый?
     - Как кого? - осторожно, словно ступал по трясине, ответил Скрипун. -
Кого просили: мужичонку.
     - Мужичонку?! Да какой же это мужичонка?! Это же мальчишечка  совсем.
Он и девок-то, небось, не щупывал. Да у него и висюлька-то еще  не  больше
пузырька, как у младенчика...  Да  нешто  ты  сам  не  видишь,  дубина  ты
стоеросовая, балда осиновая, что он не знает, с какой стороны и к  бабе-то
подступиться?
     Скрипун стоял растерянный.
     - Дак это чего, - нерешительно спросил он, -  неподходящий,  что  ль?
Мужичонка как мужичонка. Молоденек, конечно, а так... ничего себе.
     - Ничего себе? - всхлипнула Чувиха. - Ой, мамоньки мои, держите меня,
я сейчас описаюсь со смеху!
     - Дак что мне его, обратно вертать, что  ли?  -  расстроенно  спросил
Скрипун.
     - Девай куда хочешь, только убери ты его с глаз моих долой к  лешему,
от греха подальше!
     Совсем не ожидал такого оборота  старик  Скрипун.  Алеша  с  надеждой
посмотрел на него, умоляюще сложив на груди руки: очень уж ему не хотелось
оставаться среди этих взбалмошных лисунок.
     Старик Скрипун стоял, стоял, потом плюнул в сердцах, схватил Алешу за
руку и потащил его обратно - с необыкновенной  скоростью.  Они  летели  по
воздуху. Ветер свистел у  Алеши  в  ушах.  Деревья  шарахались  от  них  в
стороны, открывая дорогу и сливаясь по бокам  в  сплошную  пеструю  стену.
Алеша хотел крикнуть что-то, но захлебнулся ветром,  заслонился  рукой  от
больно стегающих по лицу веток.  И  неожиданно  леший  резко  остановился,
земля подвернулась Алеше под ноги, и он едва устоял на ногах,  словно  кто
сильно толкнул его в спину.
     - Куда ты меня тащишь? - наконец вырвалось у него,  хотя  вопрос  это
был явно запоздалый: Алеша уже и сам видел, что они вернулись на ту  самую
поляну, где он потерял свою каурую. Солнце уже заходило за деревья. Вокруг
на разные голоса разговаривали птицы: ворковали дикие голуби,  взвизгивали
и чокали дрозды, стонали кукушки, трещали сойки, постукивали дятлы.
     Леший сказал:
     - Сейчас я верну тебе твою кобылу, и отправляйся восвояси.
     - Вернешь мне мою кобылу? Но ведь ты говорил, что не  можешь  сделать
этого?
     Вместо ответа леший направился на другой конец  поляны,  где  большой
колодой темнел брошенный лошадиный труп. Алеша поплелся за ним. Еще издали
он почувствовал тошнотворный запах разложения и услышал басовитое гудение.
Тысячи толстых изумрудных мух копошилось в  волосах  на  коричневых  боках
бедного животного, но особенно много было их вокруг опухших глаз, в черных
ноздрях и на черных губах, обнажавших мертвый лошадиный оскал.
     Леший выхватил из воздуха какую-то травку и бросил ее  в  облепленную
мухами морду, затеем три раза повернулся волчком на месте и громко хлопнул
в ладоши, произведя деревянный стук, как если бы ударили доской  о  доску.
Мертвая лошадь открыла глаза и содрогнулась. Целые тучи встревоженных  мух
поднялись в воздух - и собирались уже вернуться на облюбованные места, как
вдруг словно некая сила вздернула мертвое тело кверху и поставило  его  на
судорожно вытянутые мослы ног, снова вспугнув их.
     Леший во второй раз хлопнул в ладоши,  Алеша  почувствовал,  как  его
отрывает от земли, он замотал ногами - его протащило по воздуху и  бросило
на лошадиный круп, больно прищемив мошонку. И в третий раз хлопнул леший в
ладоши - мертвая  лошадь  отозвалась  страшным  ржанием,  взбрыкнулась  и,
припадая на заднюю сломанную ногу, словно  проваливаясь  в  глубокие  ямы,
понесла  обмочившегося  от  страха  Алешу  вдогонку  за  тележным   обозом
язычников.





                            Константин СИТНИКОВ

                                  БАННИК




     День был очень жаркий, даже для конца июня, Вадим промок до  ниточки.
Он вытер лицо пальцами и почувствовал, что это вовсе  не  пот  выступил  у
него на лбу, возле корней гладко зачесанных назад и  стянутых  на  затылке
волос, а растопившееся сало, жир, как будто он густо намазался  вазелином.
Он с раздражением достал из кармана джинсов скомканный платок и  вытер  об
него пальцы. Еще совсем недавно Вадим был болезненно толстым  и  неуклюжим
молодым человеком, но за последние два года сильно  похудел,  вытянулся  и
стал походить скорее на вышибалу в пивном баре, чем на  учителя-словесника
в средней школе.
     Закатив мотоцикл в  дощатый  сарай,  он  вытащил  из  дорожной  сумки
большую двухлитровую пластиковую  бутылку,  до  половины  налитую  желтой,
вспененной, как моча, жидкостью, отвинтил  крышку  и  жадно  присосался  к
широкому горлышку.  Он  гулко  глотал,  не  замечая,  что  липкая  струйка
просачивается в уголке губ и стекает по щеке на шею. Напиток  был  теплый,
почти горячий. Вадим рыгнул приторной сладостью, сплюнул  густую  слюну  в
пыль и с отвращением засунул опустевшую еще на четверть бутылку обратно  в
сумку. Вытерев тыльной стороной ладони рот  и  щеку,  он  снова  вышел  на
солнцепек и, поглядев на солнце, подумал, что если так будет продолжаться,
то его хватит тепловой удар. Он и без того весь плавал в собственном соку,
как тот лосось в жестянке, вдоль хребта  стекали  короткие  струйки  пота,
джинсы прилипли к ляжкам, а на груди и  под  мышками  на  холщовой  рубахе
проступили темные пятна. Время от времени по всему телу начинало свербеть,
как будто его кусали клопы,  а  чесотка  за  яйцами  донимала  его  просто
нестерпимо. Мало того,  что  от  жары  они  сварились,  должно  быть,  уже
вкрутую, так он еще отсидел их, гоня из города в эту проклятую деревню  на
мотоцикле, - прищемил мошонку, не заметив этого, пока не слез  с  жесткого
сиденья и в нее снова не начала поступать кровь.  В  первое  мгновение  он
прямо взвыл от неожиданной боли, да  и  теперь  отдавленная  складка  кожи
горела и зудела так, что трудно было ходить.
     Почти сразу вся выпитая вода проступила наружу, и ручейки под одежной
потекли обильней. Вадим с вожделением поглядел на темную приземистую баню,
стоявшую у самой воды большого деревенского пруда, затем с сомнением -  на
пылающее солнце и с еще большим сомнением  -  на  высокую,  почти  в  рост
человека,  сухую  траву  на  соседнем  участке.  Настоящее  стоячее  сено,
вспыхнет от одной шальной искры. Топить баню середь дня, в такую  жару,  -
просто  самоубийство.  Можно  себе  вообразить  банную   духоту   (как   в
кочегарке), от одной мысли тело покрывается потом... Но когда он посмотрел
на наручные часы (кожа под черным ремешком покраснела  и  раздражилась,  а
сам ремешок блестел от влаги, как будто потел не хуже  своего  владельца),
все его сомнения разом улетучились. Была уже половина  второго,  Лариса  с
матерью приедет шестичасовым автобусом: времени у  него  как  раз  на  то,
чтобы согреть пару котлов и дать бане настояться. Ему повезет, если он еще
успеет сполоснуться до их прихода -  нет-нет,  не  попариться  и  даже  не
вымыться как следует, а просто сполоснуться,  разбавить  разъедающий  кожу
пот теплой водичкой, в  ожидании  своей  законной  очереди  после  женщин.
Замешкаться ему не хотелось. Лариса опять запоет,  что  не  понимает,  как
можно возиться так долго и быть таким  неповоротливым,  а  теща,  поджавши
губы, ледяным голосом скажет, что ничего другого она  от  него  просто  не
ожидала. Он жил с Ларисой всего два года, а ощущение у  него  было  такое,
что  прошло  уже  лет  двадцать.  Они  поженились  сразу  после  выпускных
экзаменов, и их отношения до и после этого поворотного в его жизни события
разнились  так  же  сильно,  как  беззаботная  студенческая   вольница   и
выматывающая, отупляющая работа в школе.
     Все еще морщась от боли  в  мошонке,  Вадим  прошел  по  узкой  меже,
разделяющей два участка, с отвращением поглядывая на  чахлые,  пожелтелые,
со скрученными листиками, кусты картофеля. Подойдя к бане, он нашарил  под
рассохшимся порогом ключ, отпер дверь и повесил ключ на гвоздик в  дощатом
предбаннике. Сруб был сложен из еловых бревен, щелястых, пересохших, серых
снаружи,  а  внутри  темно-желтых,  даже  оранжевых.   Крошечное,   низкое
запыленное  окошечко  предбанника  пропускало  мало  света  и  совсем   не
пропускало прямых солнечных лучей. Для начала, чтобы  прочистить  дымоход,
Вадим подпалил в калильной печи пару осиновых полешек,  выдернутых  из-под
дощатого  навеса.  Затем,  когда  они  прогорели,  набил  печь  березовыми
чурками, а сам принялся накачивать ручным насосом в трехведерный  чугунный
котел (колоду, по Далю) холодную воду. Когда все было  готово,  слезясь  и
кашляя от дыма, Вадим вывалился наружу и поспешил к сараю, где сразу добыл
из сумки пластиковую бутылку и  с  жадностью  осушил  ее  до  самого  дна,
заработав мучительную икоту...  За  полтора  часа  он  еще  несколько  раз
подбрасывал  дрова,  поменял  воду  в  котле  и,   наконец,   окончательно
умучившись, отправился в комнаты поваляться на диване...
     К половине шестого баня  была  протоплена  и  хорошенько  прогрелась.
Вдоль стен стояло несколько лоханей  с  кипятком,  в  одной  из  них,  под
круглой  крышкой,  запаривались   припасенные   загодя   веники:   пахучий
березовый, мягкий липовый, тяжелый пихтовый. В большой бадье с  водой  для
споласкивания головы млели крапивные кусты.  До  приезда  Ларисы  с  тещей
оставалось не меньше сорока минут, хватит не только,  чтобы  сполоснуться,
но и помыться. Стоя в предбаннике, Вадим снял с запястья механические часы
и положил их на полочку,  затем  содрал  с  тела  рубаху,  стащил  джинсы,
обширные трусы, бросил все это на лавку и в ярком  свете,  падавшем  через
открытую дверь, критически оглядел себя сверху донизу.  Кожа  на  груди  и
животе была белая и совершенно гладкая, без  единого  волоска,  только  от
пупка до лобка чернела полоска жидковатых волос. На лобке волосы были гуще
и жестче, пенис уныло свисал из них, как нос еврея. Вадим запустил  пальцы
в волосы и принялся с остервенением раздирать сопревшую кожу. Это было  не
просто остервенение, но остервенелое блаженство. Он не сразу заметил,  что
пенис его стал подозрительно подергиваться, а когда заметил, было  поздно:
он  уже  не  мог  остановиться  и  принялся  действовать  с  еще   большим
ожесточением. Теперь он не просто расчесывал кожу на лобке и под мошонкой,
но безжалостно, не щадя уздечки, щипал и крутил крайнюю плоть, пока боль и
блаженство не слились в одно неразделимое целое; и тогда он  извергнул  из
себя одну за другой три мутновато-белых, похожих на сопли  струи,  которые
тяжелыми каплями упали на дощатый  пол.  Он  мастурбировал  впервые  после
женитьбы.  Почти  сразу  чувство  облегчения  сменилось  легким  приступом
депрессии. Это было лишь слабое подобие тех жесточайших приступов, которые
случались с ним несколько лет назад почти ежедневно. Сейчас это была  даже
не депрессия, а так, сильное, но сносное раздражение против всех и вся без
какой-либо явной на то причины. Размазав большим пальцем правой ноги белые
сопли по полу, он отворил дверь в парилку - его обдало горячим воздухом  -
и, ухая неестественно высоким бабьим голосом, тряся ягодицами,  ввергся  в
этот адоподобный рай, который называется русской баней.
     Очутившись во влажной, со  всех  сторон  обволакивающей  (как  ватное
одеяло) духоте, Вадим первым  долгом  сдернул  черную  резинку  с  косы  и
помотал головой, стряхивая  волосы  на  плечи.  Неприятное  ощущение,  что