ойгос. - Я Отец Вещей,  а  не
людей, но даже вещи не ломают просто так,  подобно  неразумным  младенцам.
Пустотник  утверждает,  что  он  говорит  с  нами  от  имени  Зала  Ржавой
подписи... Пусть так. Это тяжелое слово. И все равно я говорю - нет.
     И Ктерий высоко поднял свой свинцовый шар.
     Все повернулись к Мердису. Что скажет  Пастырь  Греха?  И  долго  еще
ждали они, пока Мердис всматривался в невидимое...
     Мердис не сказал ничего. Он молча кивнул.
     И тогда из угла вышел  незаметный  до  того  худой  человек  в  синем
блестящем плаще.
     - Спасибо, - сказал Пустотник с какой-то  легкомысленной  иронией.  -
Как я понял, почтенный совет Порченых жрецов большинством голосов отдал  в
мое распоряжение беса западного округа по имени Марцелл. Еще раз благодарю
отцов. За соответствующими бумагами я зайду завтра. Или послезавтра.  Куда
спешить?..
     Он улыбнулся, и Порченым  на  миг  показалось,  что  лицо  Пустотника
удлиняется и становится плоским, приплюснутым, глаза сдвигаются  назад,  к
острому гребню на чешуйчатой макушке, и  улыбка  становится  оскалом  алой
пасти...
     Пустотник развел руками, поклонился и  вышел.  Порченые  жрецы  долго
разглядывали захлопнувшуюся дверь.
     - Мы отдали беса зверю, - разлепил высохшие  губы  слепой  Мердис.  -
Возможно, мы, люди, имеем на это право. Я говорю - возможно  -  но...  Что
скажут остальные?
     Остальные не ответили.



                                    4

     - ...И никто из них не вернулся назад, чтобы рассказать оставшимся  о
скрытом за облаками, и ветер занес  горячим  песком  следы  безумцев,  что
уходили за ответом... Спи, девочка моя, спи, поздно уже...
     Лар Леда - нет, сейчас просто сонная, теплая Леда - свернулась уютным
клубочком, обеими руками обхватив подушку, и тихо дышала, зарывшись  носом
в пуховую белизну изголовья.
     Зу Акила склонилась над спящей, поправляя сползшее одеяло, и лицо  ее
в это мгновение было удивительно мягким, грустным  и  домашним.  Кормилица
смыла на ночь свою обильную косметику, и на впалых щеках резко  проступили
ритуальные шрамы, положенные при инициации любому человеку Бану Зу  Ийй...
Она неожиданно  вспомнила  обряд,  вспомнила  колдуна  племени,  когда  он
наносил первый разрез, вспомнила его слова... "Помни, дочь пустыни, во имя
чего бы ни текла кровь человеческая  -  течет  она  одинаково!.."  Красная
капля упала ей на ладонь, она слизнула ее, ощутив  солоноватую  горечь,  и
нож прочертил вторую борозду на юной, шелковистой щеке. Во второй  раз  ей
было больно.
     "Не забывай  эту  боль,  становящаяся  взрослой,  помни,  боль  можно
выплеснуть, но можно и проглотить... Боль скрытая  отравляет  человека,  а
вырвавшаяся наружу - отравляет мир,  и  он  переполняется  криком,  болью,
смертью... глубока чаша, но хлынет через край, и..."
     - Зря... зря я рассказывала тебе наши сказки, - прошептала Зу  Акила,
гася стоявшие  у  изголовья  свечи.  Она  брала  горящий  фитиль  легко  и
свободно, словно огонь не жег ей  пальцы,  и  пламя  послушно  умирало  от
прикосновения.
     -  Зря.  Тебе  бы  родных,  городских  рассказать,   про   бесов   да
Пустотников, про Порченого Клития и войну с Постройками... Только не знала
я их тогда, а сейчас знаю, да поздно уже...
     О небо, думала старая Зу Акила, о выгоревшее небо  песков  Карх-Руфи,
как же быстро ушли вы, братья и сестры мои! - как оранжевые язычки  ночных
свечей, ушли вы  с  рассветом,  превратившимся  в  закат...  Зачем,  зачем
вкусили вы, гордые наивные дети,  горечь  и  сладость  чужой  веры;  зачем
приняли на плечи свои бремя  Права,  Права  на  смерть,  зачем?!.  Как  же
оказалось просто, как заманчиво - понять, что ты свободен тем, что  можешь
уйти!.. Уйти от страха, от боли, уйти от врага и от тоски,  снять  ярмо  и
рассмеяться  жизни  в  лицо...  чужая  вера,  блестящая,  подобно   стеклу
фальшивых бус, и не догнать, не окликнуть...
     О небо, думала старая Зу Акила, о горбатое небо оазисов Сарз  и  Уфр,
где же вы теперь, осколки кувшина Бану Зу Ийй, узнавшие о свободе выбора и
не  удержавшиеся,  не  сумевшие  остановиться...  где  вы,  и  неужели   я
последняя?!.
     О небо, думала старая Зу Акила, о скрытое крышами небо города,  зачем
ты заставило меня вложить в эту спящую девочку  горькие  сказания  песков,
где жизнь зубами  рвет  призрак  смерти,  а  не  превращает  разложение  в
возвышение?!. О, подлое небо, если здесь - пресно и серо, а там -  ярко  и
празднично,  то  почему  никто  не  вернулся  похвастаться  или  хотя   бы
подтвердить?!.
     Жизнь уходит из рук, надвигается мгла, думала старая Зу Акила, Смерть
терзает сердца и кромсает тела... Возвратившихся нет из загробного мира, у
кого бы мне справиться - как там дела?..
     Мудр был дряхлый колдун, слова его  резали  душу,  оставляя  памятные
шрамы, и кормилица бередила сейчас один из таких рубцов - три дня пути  от
Медных  ворот  до  Сифских   источников,   потом   в   направлении   тени,
отбрасываемой  скалой  у  заброшенной  стоянки;  еще  день,  и  еще,  мимо
развалин, через Великий Масличный перегон, и  дальше,  дальше  -  до  того
скрытого от недобрых глаз оазиса, где доживал свои годы  последний  колдун
умершего народа, и дожил, и умер...
     Спи, девочка моя... Завтра вечером купленный погонщик будет ждать  за
воротами, и опальный бес Марцелл перекинет сумки через спину жующего нара,
и я не позволю пылинке сесть на тебя, пока мы не войдем в забытый  уголок,
где ты будешь жить, не ожидая ритуального Ухода, которому завидуют  многие
из опьяненных Правом...
     Кормилица раскачивалась из стороны в  сторону,  в  чуткой  старческой
дреме, и все ей казалось, что городские  ворота  остались  позади,  а  бес
Марцелл горячит коня, вырываясь вперед, и что-то кричит, улыбаясь...



                               ПРИЛОЖЕНИЕ IV
                (Кодекс Веры, глава о Порче, раздел "Вещи")

     ХV. 3. Вещью называется любой предмет - или совокупность предметов  -
произведенный путем человеческого труда и  используемый  человеком  в  его
жизнедеятельности.
     ХV. 4. Целевое назначение предмета (или совокупности  предметов)  его
функции и внешняя структура образуют так называемую категорию  "вещности",
отличающую вещь от предметов бессмысленных и бесполезных.
     ХV. 5. Всякая вещь,  независимо  от  функции  и  назначения,  обязана
функционировать  исключительно  за  счет  мускульной  силы  человека   или
животного. (см. раздел "Вещность: суть и корни".)
     ХV.  6.  При  отсутствии  внешнего  мускульного  воздействия   всякое
функционирование вещи должно прекратиться,  что  обязано  быть  изначально
заложено при создании или первичном использовании любой вещи.
     ХV. 7. Всякая вещь, функционирующая за счет каких бы то ни было  иных
воздействий или сил природы, как то:  энергия  воды,  огня,  ветра,  пара,
солнца,  давления  и  т.п.  -   всякая   такая   вещь   подлежит   полному
незамедлительному уничтожению.
     ХV. 8. Создание вещей, существующих за счет вышеперечисленных  сил  и
явлений, и  способных  длительный  срок  функционировать  без  присутствия
человека, карается заключением создателя в Казематы  Входящих  без  подачи
апелляции.
     ХV. 9. Предмет  или  совокупность  предметов,  входящие  в  категорию
"вещей", в случае самостоятельного существования  вне  зоны  человеческого
влияния, обязаны саморазрушаться до полной потери категории "вещности"  за
положенный в каждом отдельном случае срок.
     ХV. 10. Заявления Пустотников по поводу вещей рассматриваются советом
Порченых жрецов в индивидуальном порядке.



                                    5

                 Добровольно сюда не явился бы я,
                 И отсюда уйти не стремился бы я.
                 Я бы в жизни, будь воля моя, не стремился
                 Никуда. Никогда. Не родился бы я.
                          Гиясаддин Абу-л-Фатх Хайям ан-Нишапури



                                    6

     Рассвет был не за горами. То есть буквально он был как раз именно  за
горами, за спящими массивными вершинами Ра-Муаз;  он  еще  находился  там,
этот мутный измученный рассвет сегодняшней ночи, но  его  приближение  уже
чувствовалось во всем.
     В зале Совета пахло предутренней сыростью, и Медонт  Гуриец  стоял  у
окна, с наслаждением вдыхая влажный эликсир, несущий облегчение  уставшему
сознанию. Впереди ждал день, трудный насыщенный день Отца Свободных,  и  к
нему следовало подготовиться. Вот он и готовился,  позволяя  себе  хрупкую
паузу, минуту ненадежного отдыха и покоя.
     Все давно разошлись, и лишь Пустотник продолжал сидеть в своем  углу,
подбрасывая и снова ловя невесть  откуда  взявшееся  яблоко.  Краем  глаза
Гуриец видел  мерно  взлетающий  красный  шар,  неизменно  опускавшийся  в
подставленную руку - и это раздражало его. Кроме, того, с рукой Пустотника
тоже что-то было не в порядке, но что именно - рассмотреть  не  удавалось.
Тяжелая ночь, да и день начинался не лучшим образом...
     - Послушайте, - резко начал Медонт, и ему  пришлось  подождать,  пока
кашель отпустит сразу вздувшееся горло.  -  Послушайте,  вы  не  могли  бы
перестать?.. И потом... Вы  у  нас  человек...  э-э-э...  новый,  и  я  не
спрашиваю у вас, куда столь неожиданно исчез ваш  предыдущий  коллега,  но
все же позвольте полюбопытствовать - как вас зовут? Неудобно, Пустотник да
Пустотник...
     - Неудобно, - подтвердил Пустотник, вгрызаясь в пойманное яблоко. - Я
у вас человек новый...
     Даже с набитым ртом ему удалось сделать насмешливое ударение на слове
"человек", которое Гурийцу далось не сразу.
     -  Предыдущий  мой  коллега  отправился...  э-э-э...   в   длительную
командировку, равно как и предпредыдущий. У нас  это  часто  случается.  А
имя... Ну что ж, зовите меня Даймон. Пустотник Даймон, если вам так  будет
удобнее.
     Медонту имя не понравилось. Было в нем что-то такое... растакое...
     - Хорошо. Я буду звать  вас  Даймон,  пока  и  вы  не  отправитесь  в
длительную командировку. А теперь скажите мне, Даймон,  -  чего  в  данный
момент вы хотите больше всего?..
     Водилась за Медонтом  такая  привычка  -  ошарашить,  сбить  с  толку
нелепым на вид, неуместным вопросом; и пока жертва  судорожно  подыскивала
подходящий ответ, Отец  Свободных  прохаживался  по  комнате  и  утверждал
потом, что эти минуты стоят дороже часов допроса.
     Брови Пустотника поднялись, но не изумленно, а скорее иронически - да
и поднялись они чрезмерно высоко, так  что  лоб  весь  пошел  морщинами  и
складками, и даже уши зашевелились, заостряясь сверху...
     - Я? Ну, если не считать того, что я хочу еще одно яблоко...
     Только тут Гуриец заметил, что Пустотник  Даймон  уже  успел  слопать
свое драгоценное яблоко  -  даже  огрызка  не  оставил,  семечки  -  и  те
исчезли!.. - и теперь неудовлетворенно  озирается  по  сторонам.  Хитрющие
глазки его, глубоко посаженные  и  забывающие  мигать,  время  от  времени
останавливались на Медонте, отчего Отец Свободных,  Порченый  жрец  пятого
поколения, член Совета и так далее, начинал себя чувствовать чем-то  вроде
яблока, еще не съеденного, но уже подбрасываемого...
     - Так вот, я очень хочу, чтобы вы оказали мне одну небольшую  услугу.
Мне нужен пергамент с вашей подписью, где будет разрешение  на  задержание
одной особы.
     - Это не ко мне, - Медонт был рад, что  может  хоть  чем-то  досадить
этому скользкому типу с глазками ящерицы. -  Я  не  выписываю  ордеров  на
арест. Это к Мердису.
     Пустотник был несказанно удивлен. Рука его  выскользнула  из  складок
плаща, и Гуриец наконец увидел, что у  Даймона  отрублен  правый  мизинец,
отчего кисть кажется скрюченной и узкой,  подобно  ороговевшему  когтю.  И
кожа шелушится...
     - Разве я сказал - на арест?! Прошу прощения! Задержание, всего  лишь
задержание одной известной вам особы до выяснения обстоятельств, связанных
с бесом по имени Марцелл!.. Мелочь, пустяк...
     - И что же это за особа? - вяло поинтересовался Медонт.
     - Это дочь покойного Архонта, младшая жрица второго разряда лар  Леда
Клития...
     - А-а-а... - протянул Гуриец, и ему неожиданно пришло в  голову,  что
сегодняшний рассвет никогда не наступит, и будут  они  вот  так  сидеть  и
перебрасываться пустыми фразами... яблоки жевать...
     - Зачем она вам, Даймон? Через день-другой - Игры, и  толпа  съест  и
вас, и меня, если лар Леда не Реализует перед началом положенное ей Право.
Я полагаю, что дамы уже сооружают прически в манере Уходящей...
     - Мне она нужна сегодня днем, - жестко заявил Пустотник. - В  крайнем
случае, вечером.
     И негромко добавил:
     - Именем Зала Ржавой подписи...
     Сперва Гуриец подумал, что в комнату  заползла  змея  -  таким  тоном
прошипел Даймон последние слова.  Нет,  две,  три  змеи...  сотня,  тысяча
змей... и робкий вначале шелест наполнил помещение, шепот, шорох, грозный,
сухой, и застывший Медонт почувствовал, как он  растворяется,  поглощается
этим  шуршащим  тлением,  из  него  высасывают  душу,  мысли,  имя,  и  он
распадается, тщетно пытаясь крикнуть, позвать, завыть...
     Когда все прошло, он молча достал из сумы чистый пергамент,  подписал
его и протянул серьезному и хмурому Пустотнику.  Тот  спрятал  документ  в
складки плаща и отвернулся. Похоже, он  тоже  чувствовал  себя  не  лучшим
образом.
     - За что? - хрипло спросил Медонт и закашлялся. - За что вы ее?  Ведь
ребенок совсем...
     - Этот ребенок, по моим сведениям, не хочет...
     Пустотник приблизился к недвижному Отцу Свободных и шепнул ему на ухо
пару слов.
     - Если это правда... - Медонт отвернулся к окну, с трудом оторвавшись
от прозрачного взгляда Даймона.
     - Если это правда, то вам такой образ мыслей  должен  казаться  особо
омерзительным.
     Пустотник задумчиво почесал щеку своим когтем и внезапно  осклабился,
растянув рот до ушей. Медонт вдруг отчетливо представил,  как  его  голова
скрывается целиком в этом ухмыляющемся провале...
     - Вряд ли, - доверительно сообщил Пустотник.  -  Постарайтесь  понять
меня правильно, дорогой Медонт, но я ее понимаю. Не оправдываю, не осуждаю
- понимаю. Вполне...
     -  Ну  еще  бы,  -  горло  Гурийца  заклокотало  отголоском  древней,
тщательно скрываемой ненависти. - Еще бы... Ведь вы не человек!
     Пустотник улыбнулся одной половиной лица,  отчего  улыбка  получилась
комической и страшной одновременно. И грустной. Очень грустной.
     - Вы не правы, - тихо ответил Пустотник Даймон. - Я человек. Просто я
больше, чем человек. Я еще и зверь. И как зверь, я ее понимаю тоже.



                                    7

     ...Этой ночью у Марцелла был еще один приступ. Он начался перед самым
рассветом, в комнату никто не входил, да и прошел  припадок  легко  и  без
особых последствий. Волна захлестнула беса незаметно, почти ласково,  и  в
ее расплескавшемся шорохе прозвучал обрывок странно знакомой фразы:
     - Именем Зала Ржавой подписи...
     А потом было лицо, и были слова:
     - Уток, вышитых на ковре, можно показать другим. Но игла, которой  их
вышивали, бесследно ушла из вышивки...
     И еще:
     - Мицу-но кокоро... мудзе-кан, сэмпай...
     И еще:
     - Ведь некоторые не знают, что нам суждено здесь погибнуть. У тех же,
кто знает это, сразу прекращаются ссоры.
     - Ос, сихан, - сказал тот, которого будут звать Марцеллом.
     И поклонился.



                             ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

     Тот, который есть Я, заболел. Ломило виски, в  глаза  засыпали  песок
арены, ноги казались ватными и  категорически  отказывались  ходить.  Было
плохо. Было очень плохо. Никто не хотел умирать. Тот, который есть  Я,  не
хотел умирать тем более. Тот, который был Я, умереть хотел, но сейчас  ему
было не до того.
     - Шелестит, проклятый... - бормотал тот, который есть Я, едва  шевеля
потрескавшимися губами. - Замолчи, паскуда, не трави душу!..  Душу...  Ха!
Сам же забрал, душонку-то мою, высосал, выхлебал, и теперь снова  из  меня
тянешь... Не сходится! Не сходится что-то!.. Не бывает так - не должно...
     - Не бывает, не бывает, - кивал тот, который был  Я,  взбивая  смятую
подушку и сокрушенно поглядывая на остальных. - Конечно, не бывает...  Все
тебе примерещилось, почудилось... и я тебе почудился, и Зал,  и  жизнь,  и
не-жизнь...  Ты  только  выздоравливай  скорее,  хорошо?  -  и  все  будет
по-другому...
     Тот, который есть Я, не слышал тихих участливых  слов.  Тот,  который
есть  Я,  метался  в  жестких  простынях,  и  все  ему  казалось,  что  он
разрастается, распухает, и ноги его исчезают в черных искрящихся глубинах,
и нет у него больше ног, и нет рук, и нет ничего, кроме жара и отчаяния...
     -  Шелестит,  проклятый...  Лесом  прикидываешься?!  Морем?!   Врешь,
сволочь, не обманешь, бумага ты мертвая, взбесившаяся... Смерть забрала  -
и жить не даешь?! Дашь, дашь,  никуда  не  денешься,  никуда...  Хатису-но
цую... таносими ва... Ос, сихан!  Ос!..  Не  отпускай  меня,  учитель!  Не
отпускай, удержи!.. Слышишь, Зал? Подавись моей подписью...
     Те, которые не  Я  и  будет  Я,  огорченно  вздыхали  и  подсыпали  в
заварившийся  чай  остро  пахнущие   травы,   добавляли   мед   и   лимон,
переглядывались, вливая в чашку  прозрачную  жидкость  с  резким  пьянящим
ароматом.
     - Бредит, - кивал головой тот, который не Я. - Горит, бедняга...
     - Да уж, -  уныло  моргал  тот,  который  будет  Я,  ставя  чашку  на
глянцевое блюдце, - точно, бредит... Слишком много нас... Был, есть, буду,
не буду... Нельзя одному столько-то...
     И испуганно умолкал, оглядываясь на стеллажи с договорами. Мало ли...
     - Глупости городите, - бурчал в углу тот, кем Я не буду никогда.  Ему
тоже было не по себе, но он старался крепиться.
     - Глупости городите и не поморщитесь... Писать ему не надо было,  вот
что! Главу эту дурацкую... Где ж это видано, чтоб о себе  да  от  третьего
лица?! Что ж это за лицо такое -  третье?!..  Ну,  первое,  понятно  -  Я,
второе - ты... Эй, ты, ты чай не разливай, не напасешься на вас, на нас то
есть!.. А третье, значит, он... Что за он? У нас есть хоть один он?! Вроде
нету... Или того хуже - она... оно... Вот оно  и  аукнулось!  Не  слушаете
меня, умные все стали, хамят постоянно... Господи, как  там  тебя,  вылечи
его, ведь не можем больше!...
     Жизнь билась в горячке, жизнь плакала в углу, жизнь лихорадочно поила
себя чаем, расплескивая кипяток на промокшее белье  -  а  вокруг  нависала
не-жизнь, и стеллажи угрюмо толпились возле постели, и мириады  листков  с
договорами  шелестели  умершим  лесом,  шуршали  высохшим  морем,  шептали
сорванным голосом; и на  каждом  листке  ржавым  бурым  пятном  выделялась
подпись. Где - четкая и разборчивая, где - сбивчивая и корявая, но везде -
подпись, имя, судьба... засохшая кровь человеческая...



                               ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
        которая просто глава, что никак не унижает ее достоинства.


                                    1

     Перед рядовым Паучьей центурии Анк Пилумом стояла  большая  проблема.
Она стояла, ехидно поглядывала  на  унылую  физиономию  рядового,  хихикая
самым гнусным образом, и  категорически  отказывалась  уходить.  Все  дело
заключалось в том, что у Анк Пилума на большом пальце  правой  ноги  вырос
непомерно длинный ноготь. Он рос себе и рос,  пока  не  уперся  в  передок
тесной  форменной  сандалии,  потом  ноготь  загнулся  и   стал   царапать
чувствительное тело несчастного рядового, поставив своего владельца  перед
выбором: растянуть сандалию или срезать проклятый белесый ноготь,  плоский
и загнутый, как пыточный инструмент.
     Рядовой Анк  Пилум  оглянулся  вокруг  себя  и  сокрушенно  вздохнул.
Часовому у ворот центурии из  всего  резательного  оружия  полагался  лишь
символический двухметровый бердыш, тупой и  неподъемный,  как  и  сам  Анк
Пилум; и рядовой пять минут назад уже пытался