Генри Лайон ОЛДИ

                                  ДОРОГА


                                               Не мы идем по Пути,
                                               но Путь проходит через нас.

                                               Благими намерениями
                                               вымощена дорога в ад.

                                               Эх, дороги...




                      КНИГА ПЕРВАЯ. ПРАВО НА СМЕРТЬ


                                    Ведь некоторые не знают, что нам
                                    суждено здесь погибнуть. У тех же, кто
                                    знает это, сразу прекращаются ссоры.
                                                                Дхаммапада


                                                   Жди меня. Я не вернусь.
                                                                 Н.Гумилев



                               ГЛАВА ПЕРВАЯ

      о любопытном Пустотнике, проблемах и бедственном положении бесов,
      а также о том, стоит ли просто от дурного настроения ввязываться
         в случайные авантюры; с приложениями и заметками на полях.


                                    1

                               Часть людей обольщается жизнью земной,
                               Часть - в мечтах обращается к жизни иной.
                               Смерть - стена. И при жизни никто не узнает
                               Высшей истины, скрытой за этой стеной.
                                    Гиясаддин Абу-л-Фатх Хайям ан-Нишапури


                                    2

     Желтый песок арены, казалось, обжигал глаза. Я поморгал  воспаленными
веками и медленно двинулся по дуге  западных  трибун,  стараясь  оставлять
центр строго по левую руку. Я был левшой. Некоторых зрителей это почему-то
возбуждало.
     В центре арены  бесновался  бес.  (Хороший,  однако,  каламбур...  не
забыть бы... Аристократы ценят меткое словцо, и похоже, сегодня вечером  я
выпью за чужой счет...) Бес протяжно выл на высокой,  режущей  слух  ноте,
взбрыкивал  окованными  сталью  копытами  и  без  устали  колотил  себя  в
оголенную волосатую грудь. Он уже разодрал себе всю шкуру в  кровь  шипами
боевых браслетов, и их гравировка покрылась тусклым, запекшимся  пурпуром.
От когтей, равно как и от хвоста, отказались еще в Старой Эре, потому  что
их крепления вечно ломались, когти  слетали  с  пальцев,  а  хвост  больше
путался в собственных ногах, чем  подсекал  чужие.  После  какой-то  умник
придумал шипастые  запястья,  и  тогда  же  ввели  узкий  плетеный  бич  с
кисточкой на конце - для сохранения традиций. Новинки прижились, бич так и
прозвали - "хвостом" - но многие бесы все же  предпочитали  нетрадиционное
оружие. Я, например, предпочитал, и ланисты нашей школы слова  поперек  не
говорили... А хоть бы и говорили... Я махнул рукой в адрес впавшего в амок
беса, и солнце  на  миг  полыхнуло  по  широкой  поверхности  моей  парной
"бабочки". Трибуны загудели от восторга, я незаметно поморщился  и  сделал
еще шаг. Второй тесак болтался на поясе, и мне было лень его доставать.  И
так сойдет...
     Скука. Скука захлестывала меня серым липким потоком, она обволакивала
мое сознание, заставляя думать о чем угодно, кроме происходящего вокруг  -
и я ощущал ее почти физически,  вечную  вязкую  скуку,  свою  и  тщательно
притворяющегося беса. Я шел по кругу, он ярился в центре,  но  зрители,  к
счастью, не видели наших глаз. Ну что ж, на то мы и бесы...
     Я подмигнул ему - давай, брат, уважим соль земли, сливки общества,  и
кто там еще соизволил зайти сегодня в цирк из свободных граждан...  Давай,
брат, пора - и он понял меня, он легко кувыркнулся мне  в  ноги,  стараясь
дотянуться, достать рогом колено.  Я  сделал  шаг  назад,  подкова  копыта
ударила у самой щеки, и пришлось слегка пнуть беса ногой  в  живот,  держа
клинок на отлете. Рано еще для кровушки... жарко...
     Он упал и, не вставая, махнул "хвостом". Я увернулся и снова пошел по
кругу.
     Выкладываться не хотелось. Для кого? Игры Равноденствия еще не скоро,
к  нам  забредали  лишь  ремесленники   со   своими   толстыми   сопливыми
семействами, бездельники с  окраин,  да  унылые  сынки  членов  городского
патроната. Все это были солидные, полновесные граждане, у всех у них  было
Право, и плевать я на них хотел.
     Я облизал пересохшие губы и сплюнул на бордюр манежа. Плевок чуть  ли
не задымился. Бес проследил его пологую траекторию и твердо взглянул мне в
лицо.
     "Хватит, - одними губами неслышно выдохнул бес. - Кончай..."
     Я  кивнул  и  двинулся  на  сближение.  Трибуны   требовали   своего,
положенного, и надо было дать им требуемое. И я дал. Этому трюку  лет  сто
назад меня обучил один из ланист, и исполнял я его с тех пор раза два-три,
но всегда с неизменным успехом. Вот и  сейчас,  когда  "хвост"  обвил  мое
туловище, я прижал его кисточку локтем  и  прыгнул  к  бесу,  одновременно
вращаясь, подобно волчку.
     Бич дважды обмотался вокруг меня,  бес  не  успел  вовремя  выпустить
рукоять, и резким косым взмахом я перерубил  ему  руку  чуть  выше  полосы
браслета. Кисть упала на песок, бес  пошатнулся,  и  моя  "бабочка"  легко
вошла ему в правый бок - ведь я левша, когда сильно хочу этого. Ах  да,  я
уже говорил...
     Кровь толчком выплеснулась наружу,  забрызгав  мне  тунику  -  совсем
новую, надо заметить, тунику, вчера только стиранную - хрустнули ребра,  и
бес стал оседать на арену. Трибуны за спиной взорвались, и в их  привычном
реве внезапно пробился нелепый истерический визг:
     - Право! Право!..
     Я обернулся. По ступенькам  бокового  прохода  неуклюже  бежал  лысый
коротышка в засаленном хитоне с  кожаными  вставками,  неумело  крутя  над
плешью огромной ржавой алебардой. За плечом у  меня  хрипел  бес,  публика
сходила с ума от счастья, а я все не мог оторваться от сопящего бегуна,  и
проклинал сегодняшнее невезение, сподобившее  в  межсезонье  нарваться  на
Реализующего Право.
     Реализующий вылетел на арену, не удержался на  ногах  и  грохнулся  у
кромки закрытых лож. Потом вскочил, послюнил разбитое колено - неуместный,
домашний жест вызвал глумливое  хихиканье  галерки  -  подхватил  выпавшее
оружие и кинулся ко мне. Я подождал,  пока  он  соизволит  замахнуться,  и
несильно ткнул  его  носком  в  пах,  чуть  повыше  края  грубого  хитона.
Реализующий зашипел и ухватился за пострадавшее  место,  чуть  не  выколов
себе глаз концом алебарды. Не так он себе все это представлял,  совсем  не
так, и соседи не то рассказывали, а я не хотел его разубеждать.
     Я повернулся и направился за кулисы. Мой горожанин моментально  забыл
о травме и зарысил вслед, охая и собираясь треснуть меня по затылку  своим
антиквариатом. И тут за ним встал мой утренний бес. Ремешок  на  его  ноге
лопнул, копыто отлетело в сторону, и, припадая на одну  ногу,  он  казался
хромым. Хромым, живым и невредимым.
     Каким и был.
     Никто и никогда не успевал заметить момента Иллюзии. Правым кулаком -
кулаком  отрубленной  мною  руки  -  бес  с  хрустом  разбил   позвоночник
Реализующего Право; и лишь распоротая  туника  беса  напоминала  об  ударе
тесака, сорвавшего аплодисменты зрителей.
     Реализующий подавился криком и сполз мне под  ноги.  Я  посмотрел  на
ухмыляющегося беса и отрицательно покачал головой.  Бес  пожал  плечами  и
склонился над парализованным человеком. Шип браслета погрузился в артерию.
Реализующий дернулся и начал остывать.
     Я подобрал алебарду и поднял глаза на  неистовствующие  трибуны.  Все
они были свободные люди, все они имели Право. Право на смерть. Все - кроме
нас. Мы не имели. Мы - бесы. Бессмертные. Иногда -  гладиаторы,  иногда  -
рабы на рудниках. Низшая каста. Подонки.



                                    3

     Казармы, как обычно, пустовали. Больше  часа  я  просидел  в  термах,
смывая с себя пыльную духоту цирка, рассеянно разглядывая край  крохотного
одинарного бассейна, облицованного пористой лазурной плиткой;  вода  мягко
пыталась растворить  в  своей  благости  мое  нынешнее  смутно-беспокойное
состояние, пыталась - и не могла. Такое повторялось со мной каждую  осень,
в ее солнечном желтеющем шелесте, повторялось давно... вот  уже...  много,
очень много лет. Я не помнил -  сколько.  И  чай  остыл  в  чашке.  Совсем
остыл...
     В шкафчике отыскалась свежая туника, на плече защелкнулась  узорчатая
пряжка длинной, волнистой накидки без форменных знаков  различия,  которые
неизменно спарывал самый зеленый бес... В принципе, вольности такого  рода
должны были бы наказываться, но на бесовские причуды предпочитали смотреть
сквозь пальцы. Да и много ли наказаний для беса? Немного. Если не  считать
вечности... Немного - но есть.
     Есть.
     Во дворе школы, на скамеечке под одиноким мессинским кипарисом  сидел
старший ланиста Харон. Невидящим взглядом он уставился себе  под  ноги,  и
тонкий прутик в руке его  все  вычерчивал  один  и  тот  же  зигзаг  между
подошвами сандалий Харона. Жесткие, совершенно седые волосы ланисты  резко
контрастировали с взлохмаченными черными бровями. Я  не  входил  в  каркас
Харона, но был знаком с ним вот уже сорок... нет, сорок два года. Капля  в
протухшем море моей жизни... А до того я знал его отца. Это  я  на  ХХХIII
Играх Равноденствия убил ланисту Лисиппа, отца ланисты Харона. И Харон  со
дня совершеннолетия  был  вечно  признателен  мне  за  это,  хотя  знал  о
случившемся лишь от бесов и матери - слишком мал он был, слишком...
     Профессия  ланист  передавалась  по  наследству,   секреты   владения
фамильным оружием хранились в строжайшей тайне, открываясь лишь  детям  по
мужской линии, ну и "своим" бесам - и не зря  ланист  звали  Заявившими  о
Праве. Каждый из Отцов  казарм  набирал  группу,  или  как  говорили  сами
ланисты - "каркас", из девяти-тринадцати гладиаторов (обязательный нечет),
и начиналось ежедневное изнурительное  учение.  В  каркас  поступали  либо
новоприсланные бесы - "почки", либо освистанные публикой - "пищики".
     Мы, "ветки" и "листья",  в  регулярных  уроках  уже  не  нуждались  и
комплектовались в особые бенефисные подразделения,  но  некоторые  из  нас
оставались у полюбившегося ланисты в подмастерьях или начинали от  сосущей
тоски гулять из каркаса в каркас, или даже пытались сменить школу. А потом
наступал срок очередных Игр. И ланиста выходил в  круг  трибун  со  своими
питомцами.
     Он поворачивался лицом к  закрытым  ложам,  кланялся  гербовой  ширме
Верховного Архонта... В следующее мгновение Заявивший о  Праве  брался  за
оружие - единственный смертный в бессмертном каркасе.
     Единственный свободный среди рабов.
     Он искал ученика, превзошедшего учителя, и если такой  находился,  то
ланиста оставался на загустевшем песке, а у школьного алтаря ставили новый
жертвенный камень, и гордая душа Реализовавшего Право на смерть уходила  в
синюю пустоту, уходила, не оборачиваясь, и плащ чести бился за  плечами...
Его ждала почетная скамья за столом предков.  Нет,  ты  не  был  трусливой
собакой, львом ты был среди яростных львов...
     Я до сих пор помню тело Лисиппа, вольно раскинувшееся мощное  тело  с
трезубцем под левым соском. Он сам подарил мне древний кованый трезубец  с
полустершимся клеймом, он учил меня держать его в руках, он  верил  мне...
После я хотел вернуть трезубец матери Харона, еще позднее я  силой  всунул
его в руки юного Харона, но он поцеловал древко  и  вернул  мне  отцовское
наследство с  ритуальным  поклоном.  Больше  я  никогда  не  прикасался  к
трезубцу ланисты Лисиппа и всегда жег  бумажные  деньги  на  его  камне  в
годовщину памятных Игр.
     Я знал, что многие бесы, видя это, недоуменно  пожимают  плечами,  но
последние годы меня мало  интересовало  мнение  окружающих.  Оно  потеряло
значение с момента удара, вызвавшего улыбку Лисиппа и кровавую пену на его
улыбающихся губах.
     Я завидовал ему. Я завидовал чужой свободе.
     К тому же с этого  дня  у  меня  начались  припадки.  Первый  приступ
вцепился в мое измученное боем сознание прямо у выхода  с  арены,  и  бесы
готовящегося каркаса долго хвастались потом, сколько усилий  потребовалось
им для скручивания юродивого Марцелла. Нет, не  Марцелла...  Как  же  меня
звали тогда? Впрочем, какая разница... В общем, бился  я  в  падучей,  как
укушенный семиножкой, в рот мой совали кучу предметов, не  давая  откусить
язык. А потом все внезапно прошло - и я сел, ошалело глядя на потные  лица
окружающих.
     Инцидент списали на жару и мои тесные отношения с Лисиппом. А  я  все
вспоминал острый запах канифоли в коробке у занавеса, от которого  в  моем
мозгу и встала черная волна, несущая в  гулком  ревущем  водовороте  лица,
имена и события. Позже я научился предвидеть приход болезни, прятаться  от
назойливых глаз и длинных языков; прятаться и молчать.
     Я никогда не рассказывал им, где был я и что видел, пока они  держали
кричащее выгибающееся тело. Я и себе никогда не позволял задумываться  над
этим. Усталость, канифоль и сухой несмолкающий шелест, возникший у меня  в
голове, словно тысячи змей или осенние листья под ветром...
     Я просто знал - это те, которые Я. Это они. И уходил от ответа.
     - ...Привет, Харр! - сказал я, усаживаясь рядом.
     - Привет, - не поднимая головы, кивнул он. Я знал, что могу  называть
Харона уменьшительным, домашним именем, но сегодня это прозвучало донельзя
некстати.
     - Мне скучно, бес, - хмуро бросил Харон, ломая свой прутик.  -  Скоро
Игры, а мой каркас не способен даже сорвать свист с галерки. Я  никудышный
ланиста. Ноздри глупого Харона  забиты  песком  арены,  и  им  никогда  не
вдохнуть чистого воздуха Ухода.
     Я улыбнулся про себя. Никогда... Что смыслишь ты  в  этом,  свободный
человек? Ветер взъерошил  плотную  крону  кипариса,  и  я  с  наслаждением
глотнул ненадежную прохладу.
     - Не болтай ерунду,  -  я  тронул  плечо  ланисты,  и  он  машинально
повернулся  ко  мне  -  словно  осенний  лист   незаметно   спустился   на
задумавшегося человека, и человек не может понять - было прикосновение или
нет?
     - Не болтай ерунду. Ты  прекрасный  ланиста.  Лучший  из...  из  ныне
живущих. И ты не виноват  в  бездарности  своих  "пищиков".  Набери  новый
каркас. А этих..
     - А этих отправь на рудники, - тихо сказал он, избегая встречаться со
мной глазами.  -  Это  не  твой  совет,  Марцелл.  Это  скользкая  жалость
прошипела чужим голосом. Человек с твоим именем  не  должен  давать  таких
советов.
     Меня  звали  Марцелл.  Вернее,  так  раньше   звали   одного   рыжего
веснушчатого беса, который так умел поднимать настроение в  казармах,  что
даже Кастор - самый старый из нас, вечно сонный и просыпавшийся лишь перед
выходом на арену - даже замшелый Кастор улыбался, попадая  под  Марцеллово
обаяние.
     Мы делили с ним комнату, и только я знал, что  веселый  Марцелл  стал
пропадать по ночам и приходить пьяным, я  протаскивал  его  через  окно  в
спящие казармы... а потом он исчез.
     Он исчез во время дежурства Харона -  тогда  еще  совсем  молодого  и
незнакомого с хандрой. Они долго  говорили  в  темном  коридоре,  после  я
услышал крик Марцелла и топот ног. Он не появился на следующий день, он не
появился через месяц, и тогда на утренней  поверке  я  вышел  из  строя  и
сказал Претору школ Западного округа:
     - Меня зовут Марцелл. С сегодняшнего дня. Разрешите встать в строй?
     И встал в строй, не дожидаясь разрешения. Поправляя сползший пояс,  я
поймал на себе взгляд Претора и другой, недоверчиво-нервный взгляд Харона,
и понял, что шагнул в недозволенное. Как давно был тот день... Как недавно
он был.
     (Был. Быть. Буду. Дурацкое слово. Быть или  не  быть...  А  если  нет
выбора?!)
     ...Мы  помолчали.  Ветер  осторожно  ходил  по  двору,  огибая   нашу
скамейку, ветер хотел вступить в беседу,  но  все  не  решался;  и  тишина
отпугивала робкий осенний ветер.
     Не нужно, Харон, молчал я,  всякое  бывает...  Оступись  -  случайно,
поступись - хоть чем-то, никто не заметит, не поймет, они  слепы,  и  лишь
завизжат, когда жало изящно впишется в счастливое тело, выпуская  тебя  на
волю...
     Спасибо, бес, молчал Харон, я люблю тебя, лучший убийца из  созданных
отцом моим... Спроси у учителя своего - пошел бы он на такой путь,  продал
бы звон имени за купленный ложью Уход?... спроси, бес...
     Хочешь, молчал я, я выйду на арену в твоем каркасе, хочешь? -  ты  же
знаешь, что я могу...
     Да, молчал он, ты можешь... Я - не могу. Пойми, бес... прости, бес...
пойми...
     Я поднялся и направился к выходу со двора.  На  ноге  слабо  звякнули
узкие медные обручи - в случае необходимости ими можно будет  расплатиться
в городе. У самых ворот меня догнала фраза, брошенная вслед Хароном.
     - Тебя искал Пустотник. Не наш.  Чужой.  Среди  тех,  кто  поставляет
бойцов в школы Западного округа, его лицо никогда не появлялось.
     - Никогда? - безучастно переспросил я.
     - Никогда на моей памяти, - поправился Харон. - Я сказал, что  ты  на
арене.
     - Хорошо, - ответил я и  вышел  на  пропыленную  улицу.  Беспокойство
прошмыгнуло в собачий лаз под забором и, озираясь, затрусило за мной.



                                    4

     Когда на беса находило, и все его поведение начинало  излучать  некую
заторможенную растерянность, словно нашел бес то, что давно искал,  а  оно
оказалось совершенно ненужным и вдобавок сломанным - бес  зачастую  сбегал
из школы и поселялся  где-нибудь  на  отшибе,  в  полном  одиночестве.  Он
забирался на Фризское побережье, или в  отроги  гор  Ра-Муаз,  строил  там
грозящую рухнуть развалюху и сутками сидел на ее пороге. Горожане говорили
про таких - "ушел в кокон", и очень сердились,  когда  пропадал  боец,  на
которого были сделаны крупные ставки. Начальство,  выслушав  донесение  об
очередной  самоволке,  лишь  поднимало  брови   и   равнодушно   сообщало:
"Перебесится - вернется..."
     И обычно...
     Обычно начальство оказывалось право, хотя мы молча  чувствовали,  что
из кокона не возвращаются такими, какими ушли. И именно  вернувшиеся  бесы
первыми срывались на досадных  мелочах,  или  кидались  в  амок  прямо  на
улицах, или поддавались на уговоры разных извращенцев, чье Право  жгло  им
руки - в основном, кстати, женщин. Свободных женщин, потому что я  никогда
не видел беса-женщину...
     Я не понимал самозваных отшельников.  Да  и  отшельничество  их  было
каким-то неправильным, надуманным, истеричным - хотя я и  не  знал,  каким
должно  быть  настоящее...  Когда  осеннее  половодье  захлестывало  меня,
подкатывая под горло,  -  я  шел  в  город.  Протискивался  через  тесноту
переулков, плыл в сутолоке базаров, мерял шагами плиты набережной...
     Один  среди  многих,  ненужный  среди  равнодушных,  и  мне  начинало
казаться, что я один из них, свой, свободный; что я  тоже  умру,  шагну  в
никуда, и сам выберу день и способ; что я волен выбирать, отказываться или
соглашаться... Наивно - да, глупо - конечно, ненадолго  -  еще  бы,  но...
Дышать становилось легче. А в одиночестве я, наверное, захлебнулся бы  сам
собой. Человек не должен быть один. Если я - человек. Если я могу быть.
     -  Ты  чего!  Чего!  Чего  ты...  -  забормотал  мне  прямо   в   ухо
отшатнувшийся кряжистый детина в замызганном бордовом  переднике.  Видимо,
задумавшись, я случайно толкнул его, и  он  воспринял  это,  как  повод  к
скандалу. Бедный, бедный... плебей, чье Право придет слишком  не  вовремя,
когда  руки  станут  непослушны,  и  городской   патронат   зарегистрирует
совершеннолетие детей, а более удачливый сосед в обход  очереди  сбежит  в
небо, как сделал это утренний коротышка с ржавым топором... Жена,  небось,
пилит, стерва жирная...
     Я извинился и пошел дальше. Он остался на месте с  разинутым  рто