икан все приговаривал:
   - Мы найдем ее, найдем.
   Опять ударил свет. Хрипло застонав. Скотт подлетел вверх и снова нырнул
в темноту. Упавший сверху камень отскочил  от  пола  и  сбил  его  с  ног.
Перекатившись и снова вскочив на ноги, Скотт, немея от панического страха,
бросился бежать по обваливающейся пещере. В него попал еще один камень,  и
он полетел головой прямо в стену.
   Тьма кромешная окутала его разум. Скотт  почувствовал  на  щеке  теплую
струйку крови. Ноги безвольно обмякли, руки распростерлись, как  умирающие
цветы. А камни все падали и падали, и вскоре вокруг выросла  мощная  стена
могильника.



9

   Наконец, спотыкаясь и шатаясь, Скотт выбрался на свет.
   Он остановился у самого зева пещеры и  нехотя  окинул  унылым  взглядом
подвал. Великан ушел. А с ним и кошка. Стенка водогрея была прикручена  на
свое место. Все было  как  прежде:  груды  огромных  предметов,  тревожная
тишина  и  угнетающее  пространство.  Его  взгляд  медленно   двинулся   к
ступенькам, а по ним - вверх. Дверь заперта.
   Скотт удрученно  глядел  на  нее,  чувствуя  полную  опустошенность  от
перегоревшего в нем желания выбраться наружу. Опять его борьба ни  к  чему
не привела. И то, что он толкал валуны, ползал и карабкался по темным, как
чернила, петляющим проходам в горе из камней, - это все тоже ни к чему  не
привело.
   Скотт закрыл глаза. Перед ним закачалась гора камней,  на  которую  он,
слабея,  падал  мучительно  долго  вздрагивающим  комочком   боли.   Боль,
казалось, разлилась по всему телу: по рукам, ногам, наполнив собой  горло,
грудь, желудок. В голове гудело от тупой ноющей боли. Скотт не знал, мучил
ли его голод или его тошнило. Руки его судорожно тряслись.
   Волоча ноги по полу, он вернулся к водогрею.
   Наперсток был опрокинут и лежал на боку. Оставшиеся в нем жалкие  капли
воды Скотт выпил, как мучимое жаждой животное, высасывая их из похожих  на
чашечки выемок в стенках наперстка. Глотать было больно.
   Покончив с водой, он медленно, с  трудом  передвигая  изнуренное  тело,
забрался на цементную приступку. Его ночное убежище было разорено:  губка,
платок, пакет с печеньем, крышка коробки -  все  исчезло.  Ковыляя,  Скотт
подошел к краю приступки и увидел, что крышка коробки  валяется  на  полу.
Она казалась очень большой и тяжелой. И у него  уже  не  было  сил,  чтобы
поднять ее наверх.
   Скотт долго  стоял  в  теплой  дымке,  окутавшей  водогрей,  и,  слегка
раскачиваясь, уныло оглядывал темнеющий погреб. Еще один день  на  исходе.
Среда. Осталось три дня.
   От голода желудок недовольно заурчал. Скотт медленно закинул  голову  и
посмотрел вверх, туда, где он оставил сохнуть несколько кусочков  печенья.
Они были на месте. Тяжело вздохнув,  Скотт  подошел  к  ножке  водогрея  и
вскарабкался по ней на выступ. Там  он  сел,  свесив  ноги,  и  стал  есть
печенье.
   Крошки были еще влажными, но вполне съедобными. Скотт двигал  челюстями
вяло, часто и надолго останавливаясь. Он так устал, что у него не осталось
сил даже на то, чтобы жевать. Он знал, что надо спуститься вниз за крышкой
коробки, чтобы спать ночью под ней. Ведь вновь может  заявиться  паук,  до
сих пор приходивший почти каждую ночь. Но Скотт был совершенно  измотан  и
решил спать прямо на выступе водогрея. А если придет паук... А, что думать
об этом! И Скотт вспомнил одну ночь из  своей  далекой  прошлой  жизни  во
время службы в пехотном полку в Германии. Он  тогда  так  устал,  что  лег
спать, не вырыв для себя в земле укрытия, зная, что эта  оплошность  могла
обернуться смертью.
   Скотт медленно пошел по выступу и наконец набрел на углубление в стенке
водогрея, перелез через невысокий барьерчик и, ступив  в  темноту,  улегся
спать, положив голову на кончик отвертки.
   Лежа на спине, он медленно дышал, не в силах  сделать  полный,  во  всю
мощь легких, вдох, и думал: "Ну, что-то тебя еще ждет, коротышка?"
   И вдруг его осенило.  Вместо  того  чтобы  мучиться  с  камнями  да  со
щетиной, ему надо было просто-напросто забраться в низко  свисавший  рукав
куртки великана и безо всяких мучений  в  один  миг  выехать  из  погреба.
Собственная глупость взбесила его, но проявилось это лишь в  том,  что  он
скорчил презрительную гримасу и брезгливо  причмокнул.  "Дурак!"  Но  даже
мысли, казалось, устало шевелились в мозгу. Лицо Скотта разгладилось, и по
нему побежали морщинки.
   Второй вопрос. Почему  он  не  попробовал  обратить  на  себя  внимание
великана и заговорить с ним? Как это ни странно, вопрос не  поднял  в  нем
бури раздражения. Он только показался каким-то диким и лишь удивил Скотта.
Может быть, потому, что сам Скотт был маленьким и чувствовал  себя  частью
иного мира, из которого невозможно было докричаться до великана?  А  может
быть, потому, что он теперь научился рассчитывать только на себя самого?
   С горечью Скотт подумал, что, конечно, это было не  так.  Он  оставался
все таким же беспомощным и слабым.  Может  быть,  только  ошибался  теперь
чаще.
   Скотт пошарил в темноте вокруг себя  руками.  Провел  рукой  по  свежей
царапине на предплечье. Дотронулся до разодранной ладони. Тихонько надавил
локтем на разлившийся багровый синяк на правом боку. Пробежал пальцами  по
ободранному лбу и ткнул им в свое больное горло. Затем чуть-чуть привстал,
и спину пронзила острая боль. Наконец он оставил в  покое  свои  отдельные
боли, дав им вновь слиться в одну большую, охватывавшую все его тело.
   Веки дрогнули, глаза неожиданно для  самого  Скотта  открылись,  и  он,
ничего не видя, уставился в темноту. Он вспомнил, как очнулся  в  каменном
могильнике, как чуть не сошел с ума от ужаса, как  вдруг  понял,  что  ему
есть чем дышать и что  нельзя  терять  голову,  если  он  хочет  выбраться
наружу. Но тот миг, когда  он  осознал,  что  заживо  погребен  в  мрачном
склепе, был самым черным, страшным моментом его жизни.
   Скотт удивился тому, что так уверенно назвал тот момент самым черным  и
страшным, а ведь откуда ему знать, что это было именно так.  Пока  он  еще
жив - за любым поворотом его может поджидать  что-нибудь  еще  почернее  и
пострашнее.
   Думать об этом Скотт уже не мог. Тот момент сейчас был для  него  самым
черным, самым отчаянным за все его пребывание  в  подвале.  Погруженный  в
такие раздумья. Скотт вспомнил один подобный  момент  из  далекой  прошлой
жизни.



35 ДЮЙМОВ

   Они только что вернулись домой от Марти. Скотт остановился возле окна в
гостиной, а Лу понесла Бэт в спальню. Он не предложил  жене  свою  помощь,
потому что знал, что уже не смог бы взять на руки дочь.
   Когда Лу вернулась из спальни, Скотт все еще стоял у окна.
   - Ты собираешься снимать шапку и пальто? - спросила жена.
   Не дожидаясь ответа, она вышла на кухню. Скотт стоял  в  своем  детском
пальтишке и в альпийской шляпе с красным пером, вставленным  за  ленточку.
Он услышал, как Лу открыла холодильник. Глядя из окна на темную улицу,  он
слушал действующий на нервы хруст кусочков  льда,  высыпанных  на  поднос,
приглушенный хлопок пробки бутылки, шипение и бульканье содовой воды.
   - Хочешь колы? - спросила Лу.
   Скотт мотнул головой.
   - Скотт?
   - Нет, - сказал он и почувствовал, как сильно бьется у него пульс.
   Лу вошла в гостиную со стаканом в руке.
   - Ты собираешься раздеваться? - спросила она.
   - Не знаю.
   Лу села на кушетку и сбросила тапки. Затем сказала:
   - Опять все то же.
   Скотт ничего не ответил. Ему казалось, будто Лу разговаривает с ним как
с ребенком из-за того, что он принимает близко к сердцу какой-то пустяк, в
то время как она терпеливо пытается успокоить его. Ему хотелось бы  излить
на нее свой гнев, но явного повода для этого не было.
   - Ты что, собираешься все время так стоять? - спросила Лу.
   - Почему бы и нет, если мне хочется, - ответил Скотт.
   Лу озадаченно посмотрела на него  и  на  миг  задержала  взгляд.  Скотт
увидел отражение ее лица в оконном  стекле.  Она  пожала  плечами  и  тихо
произнесла:
   - Говори дальше, что еще?
   - А это тебя не касается.
   - Что? - Губы ее растянулись в грустную, усталую улыбку.
   - Ничего, так просто... - теперь  он  действительно  почувствовал  себя
мальчиком.
   Ему показалось, что она очень уж шумно отпила колы из стакана. Лицо его
раздраженно перекосилось.
   - Не хлюпай! - завизжал его рассудок. - Пьешь как свинья!
   - Ну, Скотт, выговорись. Тебе не станет легче от  этого  самоедства.  -
Голос ее звучал немного устало.
   Скотт закрыл глаза и вздрогнул. "Вот до чего дошло,  -  подумал  он.  -
Ужас прошел. Она смирилась". Хоть он и предвидел это, ему все  равно  было
больно.
   Вот он - ее муж. Когда-то в нем было росту шесть  футов,  а  теперь  он
ниже их пятилетней дочери. Он стоит перед  ней  в  своей  нелепой  детской
одежде, а она говорит с ним со слабой мукой в голосе. Вот  это-то  и  есть
кошмар пострашнее всех ужасов.
   Уныло глядя в окно, Скотт прислушивался к шелесту листвы  на  ветру,  и
ему казалось, что это шуршат  юбки  женщины,  спускающейся  по  бесконечно
длинной лестнице.
   Он услышал, как Лу сделала  еще  один  глоток,  и  его  опять  охватило
раздражение.
   - Скотт, - позвала она.
   "Притворная нежность", - подумал он.
   - Сядь. От того, что ты все  смотришь  в  окно,  дела  Марти  лучше  не
пойдут.
   Не оборачиваясь, Скотт заговорил:
   - Ты думаешь, что меня это заботит?
   - А разве не так? Разве мы оба...
   - Сто раз не так, - оборвал он ее холодно. Холодность в детском  голосе
звучала  до  смешного  странно.  Как  будто  Скотт  читал  свою  роль   из
несерьезной и неуклюжей школьной постановки.
   - Но что же тогда? - спросила Лу.
   - Если ты до сих пор ничего не поняла...
   - Прошу тебя, дорогой, продолжай.
   Скотт прицепился к слову:
   - Ох, и трудно тебе, наверное, называть меня сейчас дорогим?  -  И  его
маленькое лицо напряглось. - А может быть, немножко неискренен".
   - Нет,  прекрати,  Скотт.  Неужели  нет  других  проблем,  кроме  твоих
домыслов?
   - Домыслов? - Его голос чуть не сорвался на визг. - Ну конечно! Мне все
только кажется! Ничего не изменилось. Все как прежде. А я только до...
   - Ты разбудишь Бет.
   К горлу сразу подкатило много  гневных  слов.  Они  мешали  друг  другу
вырваться наружу, и Скотт, не в силах ничего сказать, удрученно курил.
   Затем неожиданно он направился к входной двери.
   - Куда ты собрался? - с тревогой в голосе спросила Лу.
   - Прогуляться. А ты что, против?
   - Ты будешь гулять по улице?
   Ему захотелось пронзительно закричать.
   - Да, - произнес Скотт дрожащим от сдерживаемого гнева  голосом.  -  По
улице.
   - Ты думаешь, тебе стоит идти на прогулку?
   - Да, я считаю, стоит.
   - Скотт, я просто беспокоюсь  за  тебя,  -  взорвалась  наконец  Лу.  -
Неужели ты этого не видишь?
   - Конечно. Да, конечно, ты беспокоишься. - Он толкнул дверь, но она  не
поддалась. Краска бросилась ему в лицо. Бормоча какое-то ругательство,  он
толкнул дверь сильнее.
   - Скотт, что я тебе сделала? Разве я сделала тебе что-нибудь плохое? Ну
разве я виновата, что Марти лишился этого контракта?
   - К черту этот проклятый... - Голос его задрожал. Дверь распахнулась  и
стукнулась о стену.
   - А что, если тебя кто-нибудь увидит? - спросила Лу, вставая с кушетки.
   - Счастливо, - бросил Скотт, с силой дернув за собой дверь,  чтобы  она
хлопнула. Но и это у него не получилось. Старый косяк в  последние  месяцы
безнадежно скособочился, и поэтому дверь, царапая по полу, тихо  закрылась
за Скоттом.
   Он не стал оборачиваться, но быстрыми нервными шагами направился  вдоль
квартала к озеру.
   Когда он отошел от дома на двадцать ярдов, дверь открылась.
   - Скотт?
   Сначала он не собирался отвечать, но затем все-таки нехотя  остановился
и, бросив через плечо: "Что?", чуть не разрыдался,  услышав  свой  тонкий,
слабый голосок.
   Лу в нерешительности молчала, потом наконец спросила:
   - Может, мне пойти с тобой?
   - Нет, - ответил Скотт. И в голосе его не было ни гнева, ни отчаяния.
   Задержавшись, Скотт невольно оглянулся, гадая, будет ли она  настаивать
на том, чтобы пойти с ним. Но Лу просто стояла, застыв в дверях.
   - Будь осторожен, дорогой, - проговорила она.
   Скотт едва подавил готовые вырваться из груди  рыданья.  Развернувшись,
он заспешил по темной улице, так и не услышав, как она закрыла дверь.
   "Дальше падать уже некуда", - подумал он. Что может  быть  унизительнее
для человека, чем быть предметом жалости. Можно стерпеть ненависть, обиду,
гнев, самое  жестокое  наказание,  но  жалость  -  никогда.  Если  человек
становится достойным жалости, он обречен. Жалость - это участь беспомощных
созданий.
   Размышляя таким образом о  вечных  общечеловеческих  страданиях,  Скотт
попытался отвлечь свой ум от собственных тягостных раздумий.  Стараясь  не
думать о своей  тяжелой  доле,  глядя  на  тротуар,  он  быстро  пересекал
островки света и вновь погружался в море тьмы. Но  ум  его  на  уловку  не
поддался, что вообще свойственно пытливым умам. О чем Скотт просил его  не
думать, о том ум и начинал усиленно  размышлять.  Если  Скотт  просил  его
оставить какую-нибудь мысль в покое, ум вгрызался  в  нее,  как  собака  в
кость. Так было с ним всегда.
   Летними вечерами на озере бывало прохладно. Так  было  и  в  этот  раз.
Скотт поднял воротник своей куртки и  пошел  дальше,  глядя  на  темнеющую
впереди беспокойную воду. Поскольку день был будний, все кафе и закусочные
на берегу озера были уже закрыты.
   Чем ближе Скотт подходил к воде, тем отчетливее он слышал шорох волн на
гальке.
   Асфальт кончился. Скотт пошел по земле, и под  ногами  у  него,  словно
живые, зашуршали листья и затрещали веточки. С озера дул  холодный  ветер.
Он продувал курточку, и по телу от этого  пробегала  дрожь.  Но  Скотт  не
обращал на это внимания.
   Пройдя еще ярдов сто, он вышел на открытую площадку с темным  строением
из грубого камня.
   Это было  немецкое  кафе-закусочная.  На  площадке  перед  кафе  стояло
несколько десятков столиков и скамеек для еды на воздухе.
   Пройдя между ними, Скотт вышел к озеру.  Здесь  он  сел  на  грубую,  с
выщербленной поверхностью скамейку.
   Печально глядя на озеро. Скотт представлял, что тонет в нем. Так ли  уж
это невозможно? Нечто подобное происходит с ним сейчас. Но нет, он  упадет
на дно, и тогда только настанет конец.
   Он погружается в иную пучину.
   Шесть недель назад  они  переехали  к  озеру,  потому  что  на  прежней
квартире Скотт чувствовал себя как в мышеловке. Если он выходил на  улицу,
люди начинали глазеть на него. Материалы, собранные "Глоб пост" за  первые
полторы  недели  действия   контракта,   продолжали   печататься   и   уже
перепечатывались другими изданиями. О Скотте уже знала вся страна. Потоком
приходили просьбы о встречах то тут,  то  там.  Репортеры  денно  и  нощно
топтались у дверей их квартиры.
   Но больше всего досаждали обычные люди, зеваки или любопытные,  которые
непременно хотели взглянуть на уменьшающегося человека, чтобы потом думать
про себя: "Слава Богу, я не такой".
   И вот они переехали к озеру. Каким-то образом им  удалось  это  сделать
так, что никто об этом не узнал. Но жизнь здесь, как убедился Скотт,  была
ничем не лучше.
   И этому было несколько причин.
   Здесь  была  страшная  скукотища,  и  она  начинала  угнетать.  Процесс
уменьшения шел изо  дня  в  день,  незаметно  для  глаза,  ни  на  миг  не
останавливаясь, - дюйм в неделю,  -  напоминая  такой  точностью  страшные
часы, отсчитывающие время до  начала  казни.  И  вся  ежедневная  домашняя
рутина подавляла своей монотонностью.
   И время от времени Скотт взрывался приступами гнева, который  таился  в
его душе загнанным зверем. По какому поводу - это было  неважно.  Главное,
чтобы повод был.
   Например, кошка.
   - Клянусь Богом, если ты не выкинешь эту чертову кошку, я убью ее!
   Игрушечный гнев, голос не мужской и неубедительный.
   - Скотт, она не делает тебе ничего плохого.
   Он закатал рукав.
   - А это что такое? Моя фантазия? - И Скотт показал ей рваный шрам.
   - Она испугалась, вот и поцарапала.
   - Что ж, я тоже испугался! Ты что,  ждешь,  когда  она  перегрызет  мне
глотку?
   А то - нежность Луизы:
   - Чего ты хочешь, унизить меня?
   - Скотт, ты это выдумываешь.
   - И только из-за того, что тебе очень захотелось дотронуться до меня!
   - Это неправда!
   - Неужели?
   - Нет! Я пыталась, как могла...
   - Я не мальчик. Не  смей  дотрагиваться  до  моего  тела  как  до  тела
мальчика!
   Или Бет:
   - Скотт, неужели ты не видишь, что она не может этого понять?
   - Но я, черт возьми, еще отец ей!
   Все приступы гнева заканчивались одинаково. Он  бросался  в  прохладный
подвал, прижимался к холодильнику и так стоял, хрипло дыша, стиснув  зубы,
сжав кулаки.
   Дни шли за днями, принося с собой новые испытания и мучения. Одежду для
него ушивали, а мебель становилась  все  больше  и  неудобней.  Бет  и  Лу
казались ему больше. Финансовые заботы тревожили больше и больше...
   - Скотт, я должна сказать тебе, что не понимаю, как мы  сможем  прожить
на пятьдесят долларов в неделю. Нам ведь всем надо есть,  одеваться,  надо
еще платить за... - Голос ее сорвался, и Лу в отчаянии покачала головой.
   - Надо полагать, ты хочешь, чтобы я вернулся в газету?
   - Я этого не говорила. Я просто сказала...
   - Я слышал, что ты сказала.
   - Хорошо, извини, если  это  тебя  обидело.  Но  пятьдесят  долларов  в
неделю! И что мы будем делать, когда придет зима? На что мы  купим  зимнюю
одежду и топливо?
   Он мотнул головой, словно пытаясь отогнать от себя необходимость думать
обо всем этом.
   - Ты думаешь, что Марти...
   - Я больше не могу просить у Марти денег, - отрезал Скотт.
   - Ладно. - Она больше ничего не сказала. Говорить дальше  на  эту  тему
было бессмысленно.
   А если она, забывшись, раздевалась при свете,  полагая,  что  он  спит,
Скотт обычно лежал, пристально глядя на ее обнаженное тело, вслушиваясь  в
нежный шелест ее ночной рубашки, закрывавшей волнами  материи  ее  большие
груди, живот, бедра и ноги. Раньше он никогда этого не замечал,  а  сейчас
вот понял, что этот звук, как никакой другой, способен свести его с ума. И
Скотт глядел на нее в таких  случаях  как  человек,  умирающий  от  жажды,
который видит воду, но не может дотянуться до нее.
   А потом, в последнюю неделю июля, не пришел чек от Марти.
   Сначала они думали, что это произошло по чьей-то оплошности. Но  прошло
еще два дня, а чека все не было.
   - Скотт, мы не можем долго ждать, - сказала Лу.
   - А что у нас со счетом?
   - На нем не больше семидесяти долларов.
   - А, ладно... Подождем еще один день.
   И весь следующий день он просидел в гостиной,  уставившись  взглядом  в
одну и ту же страницу книги, которую он якобы читал.
   Не переставая, Скотт говорил себе, что надо вернуться в "Глоб  пост"  и
дать им возможность продолжить серию материалов о себе. Или  принять  одно
из многочисленных предложений о выступлении где-нибудь. Или позволить этим
жадным до  сенсаций  журналам  опубликовать  его  историю.  Или  разрешить
какому-нибудь писателю кошмарных повестушек нацарапать книжицу о том,  что
случилось с ним.
   Решись он на какой-нибудь  из  этих  вариантов,  -  и  у  них  было  бы
достаточно денег, и был бы положен конец  бедности,  которой  до  отчаяния
боялась Лу.
   Но мало было только говорить себе все это. Надо  было  преодолеть  свое
отвращение к роли предмета грубого любопытства толпы, что для Скотта  было
совершенно невозможно. И он пытался успокоить себя,  повторяя  без  конца:
"Завтра придет чек, завтра".
   Но чек не пришел. И вечером следующего дня они с Лу поехали к Марти. Он
сказал им, что лишился контракта с  Фэйрчайлдом  и  поэтому  ему  пришлось
свести до минимума деловые операции. Добавил, что чеков больше  не  будет.
Затем дал Скотту сто долларов и предупредил,  что  больше  на  его  пом