сь, что руки его не хватит, чтобы обхватить
ее поясницу. Мышцы его живота свело судорогой. Скотту хотелось подняться с
дивана и уйти прочь. Он  чувствовал  себя  тщедушным,  нелепым  созданием,
смешным карликом, который вознамерился совратить нормальную женщину. Скотт
сидел, будто застыв, чувствуя сквозь ее шелковую одежду тепло ее  тела.  И
он скорее согласился бы умереть, чем сознаться ей в том, что под  тяжестью
ее руки у него ломило плечо.
   - У нас могло... могло бы получиться, - сказала Лу призывно. - Мы...
   Скотт как-то странно завертел головой, как  будто  высматривая  путь  к
бегству.
   - Хватит, Лу. Оставь это. Забудь об этом. Я был дураком...
   Он убрал с Лу правую руку и до боли  сжал  ею  косточки  пальцев  левой
руки.
   - Просто оставь это, - сказал он. - Оставь.
   - Любимый, я бы не сказала, что это очень хорошо  с  твоей  стороны,  -
запротестовала Лу. - Ты не думаешь, что...
   - Нет, я не думаю! - ответил он резко. - И ты тоже так не думаешь.
   - Скотт, я знаю, что тебе больно, но...
   - Прошу, забудь об этом. - Глаза его были закрыты, сквозь  сжатые  зубы
слова проходили чуть слышно и предостерегающе.
   Лу молчала. А Скотт дышал так, будто ему не хватало  воздуха.  Вся  эта
комната, в которой они сидели, стала  для  него  местом  гибели  всех  его
надежд.
   - Ладно, - наконец прошептала Лу.
   Скотт покусывал нижнюю губу. Наконец он сказал:
   - Ты написала об этом своим родителям?
   - Моим родителям? - В глазах жены Скотт прочел удивление.
   - Я думаю, тебе следовало  бы  это  сделать,  -  сказал  он,  тщательно
контролируя свой голос. Потом слабо пожал плечами: - Узнай, сможешь ли  ты
у них пожить. Ты понимаешь.
   - Я не понимаю, Скотт.
   - Ладно... не считаешь ли ты, что было бы полезно посмотреть  правде  в
глаза?
   - Скотт, чего ты хочешь?
   Он опустил подбородок, чтобы скрыть нервное глотательное движение.
   - Я хочу, - сказал он, - сделать  необходимые  распоряжения  по  поводу
тебя и Бет на тот случай...
   - Распоряжения! А что мы...
   - Ты перестанешь наконец перебивать меня?
   -  Распоряжения!  Что  мы,  мебель   какая-нибудь,   чтобы   ты   делал
распоряжения... распоряжался нами, как имуществом?
   - Просто я стараюсь реально смотреть на вещи.
   - Ты все время стараешься быть жестоким. И  только  потому,  что  я  не
знала, что...
   - О, прекрати это, прекрати. Я  вижу,  с  тобой  бессмысленно  пытаться
говорить по-деловому.
   - Ладно, давай по-деловому, - сказала она, и от сдерживаемого  гнева  у
нее напряглось лицо. - Ты предлагаешь мне оставить тебя здесь и  уехать  с
Бет? Это то, что ты называешь деловым подходом?
   Руками он вцепился в свои колени.
   - А что, если в Центре ничего не найдут? Что, если они  никогда  ничего
не найдут?
   - Ты думаешь, что если  они  ничего  не  найдут,  я  должна  буду  тебя
оставить?
   - Я думаю, что для тебя это будет лучше всего, - сказал он.
   - Но я так не думаю!
   И она заплакала, закрыв  лицо  руками;  слезы  просачивались  между  ее
пальцами. Скотт же,  будто  онемев,  сидел  весь  какой-то  беспомощный  и
смотрел на ее вздрагивающие плечи.
   - Извини меня, Лу, - сказал он. Но голос его подвел - в нем  совсем  не
было раскаяния.
   Она ничего не могла сказать в ответ - ее душили рыдания.
   - Лу. Я... - Он протянул свою мертвенно-холодную руку и положил  ее  на
колено Лу. - Не плачь. Я не стою этого.
   Она помотала  головой,  будто  оказалась  перед  сложной,  неразрешимой
проблемой. Затем шмыгнула носом и вытерла слезы.
   - Вот, возьми, - сказал Скотт, протягивая ей  носовой  платок,  который
достал из кармана халата. Молча Лу взяла платок  и  прижала  его  к  своим
мокрым щекам.
   - Прости, - сказала она.
   - Тебе не за что просить прощения. Это я виноват.  Я  сорвался,  потому
что почувствовал себя как-то глупо, нелепо.
   "А теперь, - подумал Скотт, - я ударился в обратное - в  самобичевание,
самоуничижение. Воспаленный мозг  способен  на  самые  разные  направления
мысли, вплоть до полностью противоположных".
   - Нет. - И она резко прижала ко  лбу  кончики  пальцев.  -  Я  не  имею
права... - фраза повисла в воздухе. - Я постараюсь быть более понятливой.
   На мгновение ее  взгляд  задержался  на  полоске  белой  кожи,  которая
осталась у него от обручального кольца.  Затем,  вздохнув,  она  встала  и
сказала:
   - Я пойду приму душ.
   Он проследил взглядом, как она прошла по комнате и вышла в коридор.  Он
слышал ее шаги и щелчок замка в ванной комнате. Очень медленно Скотт встал
и прошел в спальню.
   Лежа в темноте, он глядел в потолок.
   Пусть поэты и философы утверждают, что человек больше, чем просто кусок
плоти, пусть они рассуждают о его непреходящей ценности и  о  величии  его
души. Да только все это чушь.
   Приходилось ли им обнимать женщину руками, короткими настолько, что  их
невозможно было свести у нее за спиной? Приходилось ли им спорить о  своих
мужских достоинствах с мужчиной, которому они едва ли были по пояс?
   Лу вошла в спальню, сняла халат и положила его на кровать  в  ногах.  В
темноте Скотт услышал сухой шелест  материи.  Потом  она  села,  и  на  ее
половине прогнулся матрац. Затем она вытянула ноги, и Скотт  услышал,  как
ее голова мягко упала на подушку. Весь в  напряжении,  он  лежал,  чего-то
ожидая.
   Через минуту Скотт услышал шелест  шелковой  ткани  и  почувствовал  на
груди прикосновение ее руки.
   - Что это такое? - спросила она тихо.
   Скотт молчал.
   Она приподнялась на локте.
   - Скотт, это твое кольцо, - сказала она. Лу ощупывала кольцо  пальцами,
- он почувствовал, как тонкая цепочка чуть-чуть врезалась ему в шею.
   - И ты давно носишь ее на шее? - спросила она.
   - С того времени, как снял кольцо с пальца, - ответил Скотт.
   С минуту они молчали. Затем он услышал ее полный любви голос.
   - О, любимый! - Ее руки призывно  обвились  вокруг  него,  и  вдруг  он
почувствовал через ее шелковую рубашку жар прижимающегося к нему тела. Она
впилась в его губы своими ищущими губами и вцепилась в его спину  ногтями,
как кошка запускает свои когти, и от этого у него по спине пробежал озноб.
   И вдруг к нему вернулась вся его сила, и притупленный голод по женскому
телу вырвался из него молчаливыми, грубыми ласками. Его руки бегали по  ее
пылающему телу, трогали и ласкали его. Открытым ртом он  жадно  хватал  ее
губы. Темнота комнаты  ожила,  и  их  переплетенные  тела  охватило  пламя
страсти. Слова были ни к чему. Ищущие руки, нетерпеливые  толчки,  кипение
крови, сладкие мучения, от которых страсть томится еще больше, служили  им
лучше ненужных слов. Их тела говорили языком куда более понятным.
   А когда все закончилось и ночь набросила на сознание Скотта свое черное
тяжелое покрывало, он уснул, довольный, в теплых объятиях Лу. И хотя бы на
одну ночь к нему вернулся душевный покой, канули в забытье все его страхи.



6

   Вцепившись руками в край открытой коробки  с  печеньем,  Скотт  смотрел
вовнутрь ошеломленным, неверящим взглядом.
   Печенье испортилось.
   Не отрываясь, он глядел на  эту  невероятную  картину  -  печенье  было
затянуто паутиной: покрытое  плесенью,  грязное  и  подмокшее.  Теперь  он
вспомнил,  но,  увы,  слишком  поздно,  что  как  раз  над   холодильником
находилась кухонная раковина с протекающей фановой  трубой  и  что  всякий
раз, когда пользовались раковиной, вода капала в подвал.
   Скотт онемел от неожиданности. Не было  таких  страшных  слов,  которые
могли бы передать пережитое им потрясение, от которого он чуть не сошел  с
ума.
   И он смотрел в коробку с раскрытым от удивления  ртом  и  застывшим  на
лице бессмысленным выражением. "Теперь мне  конец",  -  подумал  Скотт.  В
каком-то смысле он уже смирился с таким возможным  исходом.  Но  в  то  же
время режущие  желудок  спазмы  голода  лишали  спокойствия,  гнали  прочь
смирение; и жажда стала напоминать о себе болью и страшной сушью в горле.
   Скотт резко замотал головой. Нет, не  может  быть,  невозможно,  чтобы,
пройдя такой длинный путь, он так глупо его закончил.
   - Нет, - глухо слетало с кривящихся от резких усилий губ Скотта,  когда
он карабкался через край коробки.
   Держась руками за край, он вытянул  одну  ногу  и  ударил  ею  по  краю
печенины. Пропитанная влагой, она мягко поддалась под ударом, и  вниз,  на
дно коробки, полетели маленькие изломанные кусочки.
   Обезумев от отчаяния, Скотт отпустил край  коробки  и  съехал  вниз  по
почти отвесной, покрытой  глянцевой  бумагой  ее  стенке,  с  такой  силой
ударившись о дно, что чуть не свернул себе шею.
   Вскочив, как безумный, на  ноги,  он  увидел,  что  стоит  среди  целых
россыпей маленьких  кусочков  печенья,  поднял  один  из  них,  и  кусочек
расползся мягкой  кашицей  в  его  руках,  как  комок  грязи.  Скотт  стал
перебирать кашицу пальцами, чтобы отыскать в ней хотя бы одну  крошку,  не
тронутую порчей. В нос ему ударил густой запах гнили.  От  острой  рези  в
животе он втянул щеки.
   Стряхнув с рук  остатки  кашицы.  Скотт  направился  к  пластам  целого
печенья. Дыша ртом, чтобы не чувствовать смрадного запаха гнили,  он  шел,
проваливаясь в месиво, в которое превращались  под  его  тяжестью  кусочки
сырого прогнившего печенья.
   Подойдя к целому  пласту,  он  отодрал  от  него  небольшой  кусочек  и
разломил на части. Соскоблив с одной из них зеленый  налет,  он  чуть-чуть
надкусил печенье.
   И тут же изо всей силы выплюнул его, давясь тошнотворным вкусом. Скотта
била мелкая дрожь, застыв на месте, он втягивал сквозь зубы  воздух,  пока
не прошла тошнота.
   Потом резко сжал кулаки и обрушил удар на пласт печенья. Но взгляд  его
застилали слезы, и он промахнулся. Злобно выругавшись, ударил  еще  раз  и
теперь уже попал по пласту, отбив от него целое множество белых крошек.
   - Сукин сын! - прорычал Скотт и стал пинать  ногами  пласт  печенья,  и
пинал, пока не разбил его на мелкие кусочки, которые  разбросал,  разметал
ногами в разные стороны.
   Совсем без сил, он припал к стенке из вощеной бумаги, прижавшись  лицом
к  ее  холодной,  хрустящей  поверхности.   Грудь   его   вздрагивала   от
прерывистого дыхания.
   - Спокойно, спокойно, - слетел с губ шепотом совет рассудка.
   - Заткнись, - прохрипел в ответ Скотт. - Заткнись, это конец.
   Он почувствовал, что упирается лбом в какой-то острый выступ,  и  резко
убрал голову.
   Вдруг его осенило.
   Пространство  между  вощеной  бумагой  и   стенкой   коробки!   Крошки,
провалившиеся туда, должны были остаться сухими.
   Издав хрип, полный радости, он  вцепился  пальцами  в  вощеную  бумагу,
пытаясь  разорвать  ее.  Но  пальцы  заскользили  по   гладкой   глянцевой
поверхности, и он с глухим стуком упал на одно колено.
   Когда Скотт поднимался, на него упала капля воды.
   Когда первая капля упала ему на голову и  рассыпалась  фонтаном  мелких
брызг, в горле у него застрял испуганный крик. Вторая  капля  окатила  его
лицо холодной волной и на какой-то миг лишила зрения. Третья  разбилась  о
правое плечо и разлетелась в стороны мелкими хрусталиками.
   Хватая ртом воздух, он бросился назад и зацепился ногой за  крошку.  Со
всего размаху упал в лежащее толстым слоем холодное белое месиво,  но,  не
теряя ни секунды, вырвал из него халат и руки, все перепачканные  намокшим
гнилым печеньем. В том месте, с которого он начал свое поспешное  бегство,
капли падали на дно одна за другой и все чаще  и  чаще,  наполняя  коробку
ползущим туманом, который вмиг поглотил Скотта.  Но  и  в  тумане  бегство
продолжалось.
   В дальнем  конце  коробки  Скотт  остановился  и,  повернувшись  назад,
посмотрел безумным взглядом на огромные  капли  воды,  шумно  падающие  на
вощеную бумагу. Он прижал ладонь к затылку. В голове шумело, как будто  не
капли, а удары завернутой в мягкую материю кувалды только  что  обрушились
на нее.
   - О, Боже мой, - хрипло пробормотал Скотт, заскользив вниз по стенке из
вощеной бумаги. Он съехал прямо в месиво из гнилого печенья и теперь сидел
в нем  с  закрытыми  глазами,  обхватив  руками  голову,  чувствуя  тонкие
покалывания боли в горле.
   Скотт поел, и боль в горле отпустила. Потом он  напился  каплями  воды,
оставшимися на вощеной бумаге. И теперь Скотт был занят тем, что собирал в
кучку пригодные для еды кусочки печенья.
   Но до этого он сначала прорвал ногой дырку в  плотной  вощеной  бумаге,
пролез  в  нее  за  гладкую  шуршащую  стенку.  Наевшись   же,   он   стал
перетаскивать в коробку кусочки сухого  печенья  и  складывать  их  там  в
аккуратную кучку.
   Покончив с этим, Скотт  руками  и  ногами  проделал  в  вощеной  бумаге
несколько дырочек, при помощи которых можно было бы забраться по  бумажной
стенке до верхнего края коробки. За один подъем он  затаскивал  наверх  по
одному или два кусочка, в зависимости от их размеров. Вверх  по  необычной
лестнице из дырочек в вощеной бумаге, затем через край коробки, и вниз  по
оберточной бумаге коробки, в которой он еще раньше  проделал  дырочки.  На
все это у него ушел час.
   Потом Скотт в последний раз протиснулся за прокладку из вощеной бумаги,
чтобы убедиться в  том,  что  не  оставил  ни  одного  съедобного  кусочка
печенья. Но обнаружил он только один кусочек  размером  с  мизинец.  Скотт
сжевал его, заканчивая  последний  обход  бывших  залежей  пищи.  Завершив
осмотр, он пролез через дырку обратно в коробку.
   Скотт еще раз окинул взглядом внутренность коробки, но не нашел ничего,
что еще можно было бы прихватить с собой. Он стоял среди обломков печенья,
держа руки на бедрах и покачивая головой. В результате всех  своих  трудов
он обеспечил себя пищей только на два дня. И в  четверг  ему  опять  будет
нечего есть.
   Скотт выбросил эту мысль из головы. У него и так хватало проблем.  А  о
еде он будет думать, когда придет голодный четверг.
   Наконец он выбрался из коробки.
   Снаружи было много холоднее. Втянув голову в плечи, он весь  трясся  от
холода. Халат, несмотря на то, что Скотт  отжал  его  изо  всех  сил,  был
мокрым. Вода на него попала с  брызгами  от  падавших  на  стенки  коробки
капель.
   Скотт сидел на толстом узле  из  веревки,  держа  одну  руку  на  кучке
добытых с таким трудом кусочков печенья. Они были слишком тяжелы для того,
чтобы он мог спустить их вниз на себе. К  тому  же  ему  пришлось  бы  как
минимум раз десять сползать вниз и подниматься обратно наверх. А  об  этом
не могло быть  и  речи.  Поддавшись  соблазну,  он  взял  кусочек  печенья
величиной  с  кулак  и,  чавкая  от  удовольствия,  принялся  жевать  его,
напряженно думая о том, как бы ему спустить вниз еду.
   Убедившись, что сделать это можно только одним способом, Скотт  наконец
со вздохом встал и повернулся спиной к коробке. "Нужна вощеная  бумага,  -
подумал он. - Ладно, черт с ним. В конце концов, больше чем на два дня все
это не затянется".
   Напрягая до потери сознания мышцы рук и спины, изо  всех  сил  упираясь
ногами в стенку коробки, Скотт выдрал кусок бумаги  размером  с  маленький
коврик. Его он оттащил к краю крышки холодильника и там разложил. В центре
этого коврика Скотт уложил пирамидой кусочки  печенья,  затем  обернул  их
свободными краями бумаги и получил плотно завернутый, без  единого  зазора
пакет высотой по колено.
   Скотт лежал на животе на самом краю крышки  холодильника  и  пристально
глядел вниз. Забрался он выше даже той далекой скалы,  стоявшей  на  самой
границе владений паука. Долго же будет лететь вниз его  груз,  и  с  какой
силой он ударится об пол! А впрочем, в пакете были одни  только  маленькие
кусочки  печенья.  Страшного  ничего  не  будет,  даже  если  они   совсем
раскрошатся. Пакет при ударе об пол рассыпаться не  должен.  И  это  самое
главное.
   Несмотря на пробирающий холод, он окинул взглядом погреб.
   Да, конечно, когда в желудке что-то есть, жить становится чуть веселей.
И для Скотта хотя бы на этот короткий миг подвал перестал  быть  холодной,
голодной дырой, в которой отовсюду выглядывает смерть.  Он  был  странным,
холодным царством, освещенным дрожащим светом, пробивающимся сквозь пелену
дождя, царством вертикальных и горизонтальных поверхностей, серых и черных
цветов, разбавленных лишь потускневшими от пыли красками хранящихся в  нем
предметов. Он был царством рычащих звуков и бегства без оглядки,  царством
раскатистых,  оглушительных  звуков,  сотрясающих  воздух  подобно  тысяче
громов. Этот погреб был его домом.
   Далеко внизу он увидел  женщину-великаншу,  которая  смотрела  на  него
снизу, все так же опираясь на свой камень,  навечно  застыв  в  этой  позе
рекламного призыва.
   Вздыхая, он отполз назад и встал. Нельзя было терять ни  минуты,  иначе
можно  просто-напросто  замерзнуть.  Скотт   встал   за   своим   узелком.
Наклонившись всем телом вперед, пододвинул этот не чувствующий боли груз к
краю крышки холодильника и несильным ударом ноги столкнул его вниз.
   Тут же упав на живот, он проследил, как пакет грохнулся на пол  и  один
раз подпрыгнул. Затем до него донеслось шуршанье разворачивающейся бумаги.
Скотт довольно улыбнулся. Груз не рассыпался.
   Опять поднявшись на ноги, Скотт  решил  в  последний  раз  пройтись  по
крышке холодильника, чтобы посмотреть, не оставил ли он на ней чего-нибудь
полезного для себя. Нашел газету.
   Аккуратно сложенная, она  лежала  на  цилиндрической  коробке  проводки
холодильника. Ее испещренные буковками страницы были покрыты пылью. В  тех
местах, на которые попадали брызги от  капавшей  из  протекающей  раковины
воды, дешевая бумага вздулась  и  буквы  совсем  размылись.  Скотт  увидел
огромные буквы OST и понял,  что  это  был  экземпляр  нью-йоркской  "Глоб
пост", газеты, из-за которой он вынес уже столько страданий.
   Он смотрел на пыльные листы, и в его памяти ожил тот день, когда  домой
к нему пришел с деловым предложением Мел Хаммер.
   Марти как-то проговорился о таинственном недуге Скотта своему знакомому
Кивани, через которого слухи поползли по всему городу.
   Скотт не принял предложения журналиста, несмотря на то  что  ему  очень
нужны  были  деньги.  Ведь,   хотя   заключительную   часть   обследований
медицинский Центр провел бесплатно, оставался  невыплаченным  значительный
долг за первую серию исследований. К тому же  он  не  вернул  еще  пятьсот
долларов Марти и не выплатил по прочим многочисленным счетам, накопившимся
за долгую, тяжелую зиму. Он не заплатил за зимнюю одежду, купленную на всю
семью, за отопление, много задолжал за лечение, потому что после  стольких
лет, прожитых в Лос-Анджелесе, они  физически  плохо  переносили  зиму  на
Восточном побережье.
   Но Скотт пребывал в состоянии, которое он называл периодом  гнева  и  в
котором постоянно ощущал копившуюся в нем от всех его невзгод злобу. Он  с
гневом отклонил предложение журналиста.
   - Нет, покорно благодарю, я не хочу быть предметом нездорового интереса
болезненно любопытной толпы.
   Он набросился  на  Лу,  когда  она  поддержала  его  решение,  как  ему
показалось, без должного чувства:
   - Что же ты  хочешь,  чтобы  я  обеспечивал  тебя,  изображая  из  себя
ярмарочного шута?
   Еще говоря все это, он уже знал, что в своем гневе  ошибается  и  слова
его не попадают в цель. Но этим гневом пылала вся его душа.  И  этот  гнев
довел его до такого состояния,  в  котором  он  еще  никогда  не  был.  До
состояния крайней раздражительности, в корне которой был один лишь страх.


   Скотт  отвернулся  от  газеты  и  подошел  к  веревке.  Погрузившись  в
воспоминания, от которых в душе опять  зашевелился  гнев,  Скотт  небрежно
перекинул тело через край крышки холодильника и, держась за веревку руками
и ногами, заскользил вниз. Белая стена холодильника побежала у него  перед
глазами.
   И тот гнев, который проснулся у него в душе от воспоминаний,  был  лишь
слабым отголоском ярости, которая постоянно клокотала в его груди в те уже
далекие теперь времена, ярости, с котор