тусклый свет, бросая на пол косые дрожащие тени и оставляя
колышущиеся островки бледно-желтого цвета.
   Первым  делом  Скотт  спустился  с  цементной  подставки  и  прошел   к
деревянной линейке. Это было его ежедневным первоочередным делом.  Линейка
была прислонена к колесам огромной желтой косилки, там, где он ее когда-то
поставил.
   Скотт прижался всем телом к  ее  размеченной  делениями  поверхности  и
положил правую руку на макушку. Затем, не убирая руки,  отступил  назад  и
посмотрел на линейку.
   Вообще-то на линейках  нет  делений  для  седьмых  частей  дюйма  -  он
поставил их сам.
   Ребро ладони заслоняло отметку для пяти седьмых дюйма.  Рука  безвольно
упала, ударившись о бедро.
   "А чего же ты ожидал?"  -  спросил  его  рассудок.  Скотт  не  смог  бы
ответить на этот вопрос. Он недоумевал, зачем подвергает себя этой  пытке,
упорствуя в своем сверхрациональном  самоистязании.  Конечно,  он  уже  не
надеялся на то, что  процесс  уменьшения  остановится  и  что  в  немногие
оставшиеся ему дни начнется действие введенных препаратов. Но зачем тогда?
Было ли это частью принятого им когда-то решения испить чашу до дна?  Если
так, то насколько же бессмысленно это было сейчас. Никто и никогда  ничего
не узнает о том, как он провел свои последние дни.
   Скотт медленно шел по холодному цементному полу. Лишь  слабый  стук  да
шуршанье дождя  по  окнам  нарушали  тишину  погреба.  Откуда-то  издалека
доносилась легкая барабанная дробь - вероятно, это дождь  выбивал  чечетку
по двери-крышке погреба.
   Не останавливаясь, Скотт машинально взглянул  на  верхний  край  скалы.
Паука там не было.
   Он с трудом пробрался под  выступающими  корнями  -  ножками  дерева  с
одеждой - к ступеньке высотой в  двенадцать  дюймов,  ведущей  к  огромной
черной пещере, в которой стояли бак и водяной насос.
   "Двенадцать дюймов",  -  подумал  Скотт,  медленно  спускаясь  вниз  по
веревочной  лестнице,  которую  он  сделал  сам  и  прикрепил  к  кирпичу,
стоявшему на ступеньке.
   Всего двенадцать дюймов, но для него-то они  были  все  равно  что  сто
футов для человека нормального роста.
   Скотт полз по лестнице очень осторожно, потому что при каждом  движении
больно ударялся костяшками пальцев о шершавую цементную стену.
   Надо было ему раньше подумать о  том,  чтобы  лестница  не  прижималась
вплотную к стене. Но что поделаешь, теперь уже  поздно,  он  стал  слишком
маленьким, чтобы исправить эту ошибку. Ведь,  даже  до  боли  в  мышцах  и
суставах вытягивая тело, он уже  с  трудом  доставал  ногой  до  следующей
провисающей ступеньки - и еще до одной, и так - до конца лестницы.
   Поморщившись, Скотт плеснул себе в лицо студеной воды. Он едва  достает
до края наперстка; через два дня уже не будет доставать  и,  вероятно,  не
сможет спуститься по веревочной лестнице. Что он будет делать тогда?
   Стараясь  не  думать  о  бесконечно  множащихся   проблемах,   он   пил
пригоршнями холодную колодезную воду; пил,  пока  не  стало  ломить  зубы.
Затем вытер о халат лицо и руки и вернулся к лестнице.
   На полпути наверх Скотту пришлось остановиться, чтобы  передохнуть.  Он
висел, перекинув руки через ступеньку, сделанную из обыкновенной ниточки.
   "А что, если паук появится сейчас у верхнего конца лестницы? Что,  если
поползет вниз прямо на меня?" - Скотта передернуло.
   "Довольно!" - обратился он с мольбой  к  рассудку.  Но  на  самом  деле
спасаться от паука было бы много сложнее, если бы  рассудок  постоянно  не
готовил Скотта к худшему и в голове не стояли бы все время  картины  дикой
расправы гадины с ним.
   Одолеваемый страхом, Скотт снова нервно сглотнул. Да, нужно  все  время
быть готовым к худшему. Глотать было больно.
   - О, Боже, - пробормотал он.  Только  на  милость  Бога  ему  теперь  и
оставалось уповать.
   В зловещей тишине  Скотт  дополз  до  конца  лестницы  и  направился  к
холодильнику, от которого его отделяла добрая четверть мили.
   Мимо огромных колец шланга, рукоятки грабель, для  него  -  толщиной  с
дерево, - мимо колес косилки, высотой с дом, мимо плетеного стола, высотой
в полхолодильника, который сам высился подобно десятиэтажному  зданию.  От
голода у Скотта уже начало сосать под ложечкой.
   Он стоял, запрокинув голову, и глядел на белую  громаду.  Ему  не  надо
было рисовать в своем  воображении  облака,  плывущие  над  цилиндрическим
выступом холодильника, Скотт и так видел в нем  вершину  высоченной  горы,
путь до которой составлял не одну милю.
   Взгляд упал вниз. Скотт заохал, но  вдруг  затих,  услышав  прерывистый
грохот. Сотрясая пол, опять заработал масляный обогреватель. Он так  и  не
мог привыкнуть к этому ужасному звуку. Включаясь, обогреватель всякий  раз
взрывался каким-то особенным ревом. Но, что  еще  хуже,  казалось,  что  с
каждым днем его грохот становится все громче и громче.
   Долгое время, как показалось Скотту,  он  простоял  в  нерешительности,
глядя на белые, как клавиши пианино, ножки холодильника. Стряхнув  наконец
с себя мрачную подавленность, сделал резкий вдох. Стоять так вот без конца
не имеет никакого смысла: либо он  доберется  до  печенья,  либо  умрет  с
голоду.
   Погруженный в разработку плана, Скотт шел вокруг плетеного стола.
   Как и на  всякую  горную  вершину,  на  верх  холодильника  можно  было
забраться разными путями. Но  все  они  были  не  из  легких.  Он  мог  бы
попробовать взобраться по лестнице, которая была приставлена к  топливному
баку, рядом с косилкой, на его крышку (а для Скотта  уже  это  было  почти
равно покорению Эвереста),  по  ней  пройти  к  груде  картонных  коробок,
перебежать по широкому  кожаному  чемодану  Луизы  к  нитке,  свисающей  с
холодильника, и по ней вскарабкаться к  цели.  Он  также  мог  попробовать
залезть на красный, с ножками крест-накрест, столик, с  него  перепрыгнуть
на картонки, опять же пройти по  чемодану  к  нитке  и  по  ней  забраться
наверх. И был еще один путь. Скотт мог попытаться залезть на стоящий рядом
с холодильником плетеный стол и уже с него начать долгий и опасный  подъем
по свисающей с белой громады нитке.
   Скотт отвернулся от холодильника и посмотрел  в  противоположный  конец
погреба - на стену скалы, на принадлежности для крокета,  на  поставленные
друг на друга  садовые  кресла,  на  пляжный  зонтик,  украшенный  пестрым
рисунком, оливкового цвета складные брезентовые стулья. Он глядел  на  все
это глазами, в которых застыло отчаяние.
   "Неужели нет иного  пути  наверх?  Неужели,  кроме  этого  злосчастного
печенья, в погребе нет больше ничего съестного?"
   Взгляд Скотта медленно двинулся по верхнему краю скалы.  Там,  наверху,
еще лежал один-единственный засохший ломтик хлеба. Но Скотт знал, что туда
он ни за что не полезет: страх, внушенный пауком, подавлял все. Даже голод
не заставил бы его снова забраться на скалу.
   Вдруг Скотт подумал: "А пауки съедобны?" От отвращения в желудке что-то
протестующе забурчало.
   Он выкинул эту мысль из головы и вновь обратился к стоявшей  перед  ним
задаче.
   Во-первых, трудность заключалась в том, что с голыми руками ему  ни  за
что было не забраться наверх.
   Скотт прошел к противоположной стене погреба. Через изношенные  подошвы
сандалий леденящий холод пола обжигал его ступни.
   В  сумраке  отбрасываемой  топливным  баком  тени  он   пролез   сквозь
обтрепанные  края  щели  в  картонной   коробке.   "А   что,   если   паук
подкарауливает его там?"  Скотт  замер  -  одна  нога  в  коробке,  другая
снаружи, - сердце готово было выпрыгнуть  из  груди.  Он  сделал  глубокий
вдох, придавший ему решительности, и сказал себе: "Это же всего лишь паук,
а не опытный тактик".
   Заползая все дальше в заплесневелую глубину картонки, Скотт  безуспешно
пытался убедить себя в том, что паук не был  разумным  существом,  а  жил,
подчиняясь лишь инстинктам.
   Потянувшись за ниткой,  Скотт  коснулся  холодного  металла  и  тут  же
отдернул руку. Он  сделал  еще  одну  попытку.  Оказалось,  что  это  была
обыкновенная булавка. Губы скривились. Обыкновенная  булавка...  Для  него
она была размером с рыцарское копье.
   Найдя нитку, Скотт размотал ее  примерно  на  восемь  дюймов  и  потом,
скрежеща от напряжения зубами, целую минуту тянул, дергал ее, пока наконец
не оторвал от катушки размером с бочонок.
   Вытащив нитку из картонки, уже с ней он  вернулся  к  плетеному  столу.
Затем совершил поход к штабелю бревен, где отломал для себя колышек длиной
с половину своей руки. Отнеся свою добычу  к  столу,  он  привязал  к  ней
нитку. Теперь Скотт был готов.
   Первый бросок труда не составлял: как две лозы,  ножку  стола  обвивали
два прутика толщиной с тело Скотта. Тремя дюймами ниже первой полки  стола
прутики оторвались от ножки и устремились под углом к полке, затем, описав
дугу, вновь сплелись около ножки, уже тремя дюймами выше полки.
   Скотт бросил колышек в пространство  между  ножкой  стола  и  одним  из
оторвавшихся прутиков. Раз, два. С третьей попытки ему удалось  попасть  в
цель, после чего он осторожно подтащил колышек  на  себя  так,  чтобы  тот
прочно засел между ножкой и прутиком.
   Упираясь ступнями в ножку стола, Скотт полез вверх, тело его  при  этом
раскачивалось на нитке в разные стороны.
   Преодолев первый этап подъема, он подтянул снизу нитку, вытащил из щели
между прутиками и ножкой стола колышек и приготовился к следующему  этапу.
С четвертой попытки ему удалось метнуть колышек прямо в зазор между  двумя
прутиками плетеной полки и по нитке взобраться наверх.
   Едва чувствуя свое  тело,  тяжело  дыша,  Скотт  растянулся  на  полке.
Несколько минут спустя он сел и посмотрел вниз - для  него  до  пола  было
футов пятьдесят. Скотт  уже  был  измотан,  а  подъем  наверх  еще  только
начался.
   Далеко, в другом  конце  погреба,  вновь  с  шипением  запыхтел  насос.
Прислушиваясь к этому вновь ожившему звуку, Скотт  вглядывался  в  широкий
навес, образованный крышкой стола, до которого было еще пятьдесят футов.
   - Вперед, - прохрипел он чуть слышно, - вперед, вперед, вперед, вперед.
   Скотт встал на ноги и, сделав глубокий вдох, бросил колышек в то место,
где  отбившиеся  от  ножки  стола  два  прутика  вновь  подошли  к  ней  и
переплелись. Ему пришлось отскочить в сторону, так как колышек в  цель  не
попал и всей своей тяжестью падал на него сверху. Правая нога соскользнула
в зазор в плетеной полке,  и  Скотт  едва  успел  вцепиться  в  поперечные
прутики, чтобы не угодить всем телом в ловушку. Некоторое время он  так  и
висел с одной ногой, болтающейся в воздухе под полкой. Затем, не  в  силах
сдержать стон, Скотт подергал ногу вверх и вниз,  освободил  ее  и  рывком
встал, сморщившись от боли. Он подумал, что, вероятно, растянул сухожилие.
Стиснув зубы, Скотт  с  громким  присвистом  выдохнул  воздух  из  легких.
Больное горло, растяжение ноги, голод, усталость. Что еще поджидает его?
   Напрягаясь до дрожи в мышцах, двенадцать раз он бросал  колышек  вверх,
пока наконец не попал в цель. Потянув нитку назад до полного ее натяжения,
он стал подтягивать свое тело на высоту еще тридцати пяти  футов,  яростно
скрежеща от напряжения зубами, сквозь которые пробивалось горячее дыхание.
Во время подъема Скотт не  обращал  внимания  на  жгучую  боль  в  мышцах;
добравшись же до разветвления прутиков и протиснув тело между ножкой стола
и прутиком, Скотт замер в изнеможении, полулежа, наполовину свисая,  жадно
хватая ртом воздух, не в силах сдержать нервную дрожь в мышцах.
   "Я должен передохнуть, - сказал  себе  Скотт,  -  больше  двигаться  не
могу". И погреб поплыл у него перед глазами.


   На той неделе, когда рост его был пять футов три  дюйма,  Скотт  поехал
навестить мать. Во время их предыдущей встречи он был на семь дюймов выше.
   Страх  холодными  тисками  сжал  сердце  Скотта,  когда   он   шел   по
Бруклин-стрит к каменному, коричневого цвета  дому,  в  котором  жила  его
мать. На улице двое ребят играли в мяч. Один из них пропустил удар, и  мяч
отскочил в сторону Скотта. Тот нагнулся было, чтобы поднять его.
   Но вдруг один из мальчишек крикнул:
   - Кидай сюда, малыш!
   Скотта передернуло, будто от удара током, и  он  с  силой  швырнул  мяч
обратно.
   - Неплохой удар, малыш! - воскликнул мальчишка.
   Скотт пошел дальше. Лицо его было мертвенно-бледным.
   Невыносимо было и время, проведенное вместе  с  матерью.  Он  прекрасно
помнил, как все это было. Поначалу  мать  старалась  не  касаться  главной
больной темы и переводила разговор на Марти, Терезу и их  сына  Билла,  на
Луизу и Бет, рассказывала о своей спокойной и радостной жизни, которую она
вела благодаря постоянным заботам  Марти.  Затем  мать  накрыла  на  стол.
Тарелки, чашки, мясные блюда, пирожные  -  все  стояло  в  строгом,  давно
заведенном порядке. Скотт сел рядом с ней. Он чувствовал  себя  совершенно
разбитым. Кофе лишь обжигал  ему  горло,  а  пирожные  казались  абсолютно
безвкусными.
   Наконец, когда было уже очень поздно, мать заговорила о главном.
   - А это, ну, что у тебя, - проговорила она, - тебя лечили от этого?
   Скотт точно знал, _что именно_ она хотела услышать, и  рассказал  ей  о
Центре и о проведенных исследованиях.
   Некоторое облегчение разгладило морщины на нежно-розовом лице матери.
   - Хорошо, - сказала она, - хорошо. Врачи тебя вылечат. Ведь сейчас  они
все могут. Абсолютно все.
   На этом разговор и закончился.
   По дороге домой Скотт  чувствовал  себя  отвратительно.  Он  ожидал  от
матери чего угодно, но только не такой реакции на его недуг.
   Дома Луиза загнала Скотта в угол на кухне, настаивая на его возвращении
в Центр, чтобы врачи могли закончить обследование.
   Сама она будет работать. Бет отправит  в  ясли.  Все  будет  нормально.
Голос Лу, сначала твердый и  уверенный,  вдруг  сорвался  на  приглушенные
рыдания, в которых звучали страх и отчаяние.
   Скотт, пытаясь успокоить Лу, обнял ее. Он хотел заглянуть ей  в  глаза,
но только в очередной раз увидел, насколько он  стал  ниже  ростом.  И  от
этого Скотта снова охватило чувство собственной неполноценности.
   - Хорошо, - сказал он жене,  -  хорошо.  Я  вернусь  в  Центр.  Правда,
вернусь. Не плачь.
   На следующее утро он получил письмо из Центра,  в  котором  говорилось,
что в силу необычайной природы его заболевания,  изучение  которого  может
внести неоценимый вклад в развитие медицины, врачи  согласились  закончить
обследование бесплатно.
   А потом - возвращение в Центр. Скотт хорошо помнил, как все это было. А
затем - открытие врачей.


   Скотт заморгал, и взгляд его ожил. Тяжело дыша и опираясь одной рукой о
ножку стола, он поднялся на ноги. В том месте, где  он  теперь  находился,
два витых прутика совсем отошли от ножки стола, параллельно  перекладинам,
подпиравшим крышку, и устремились  в  разные  стороны  вверх.  Параллельно
каждому изгибу прутиков  вверх,  в  пространство  между  крышкой  стола  и
прутиками, подобно гигантским перилам, с каждой стороны были вставлены еще
по три прута. Теперь нитка больше не нужна.
   Скотт  карабкался  под  углом  в  семьдесят  градусов,   наклоняясь   к
вертикальному пруту и пытаясь ухватиться за него рукой, потом подтягивал к
нему тело, сандалии его при этом  со  скрипом  скользили  по  перекладине.
Наконец он метнулся к последней перекладине и подтянулся к ней всем телом.
Думая лишь о том, как бы забраться наверх, Скотт смог прогнать  прочь  все
свои мысли  и  надолго  погрузиться  в  полное  безразличие  к  ощущениям,
предметам; лишь только сосущее чувство голода непрестанно напоминало ему о
его плачевном положении.
   Наконец, пыхтя, мучаясь,  с  саднящим  ощущением  в  горле  от  жаркого
дыхания,  он  добрался  до  конца  наклона  и  сел,  втиснув  тело   между
перекладиной и  последним  вертикальным  прутом  и  безразлично  глядя  на
нависшую над ним огромную крышку стола. Отчаяние пало тенью на его лицо.
   - Нет, - пробормотал он хриплым голосом.
   Взглядом, полным боли, он огляделся вокруг. До края крышки  стола  было
три фута, которые можно было бы преодолеть в прыжке. Но, даже  прыгни  он,
ухватиться ему там не за что.
   - Нет.
   Неужели весь этот путь он преодолел напрасно? Поверить в это  Скотт  не
мог, не смел даже допустить такой мысли. Веки его тяжело опустились.
   "Оттолкнусь и полечу, - думал он. - И упаду на  пол.  Сил  моих  больше
нет".
   Скотт опять закрыл глаза. От нервного напряжения у него ходили желваки.
Вниз он ни за что не бросится,  а  если  и  упадет  на  пол,  то  лишь  по
несчастной случайности, пытаясь допрыгнуть до края крышки. Ни  за  что  на
свете он не бросится вниз по своей воле.
   Скотт ползал по горизонтальной перекладине под самой  крышкой  стола  в
поисках выхода. Выход должен быть. Должен.
   Перейдя на поперечную  перекладину,  он  неожиданно  нашел  выход.  Под
крышкой стола Скотт увидел прибитую к ней деревянную  планку  в  два  раза
толще его руки. В том месте, где  два  гвоздя  отошли  от  крышки,  планка
выгнулась на четверть дюйма вниз. Четверть дюйма - это почти три фута  для
него. Если бы ему удалось допрыгнуть до зазора между планкой и крышкой, он
смог бы ухватиться за планку и тогда уже забраться на крышку стола.
   Тяжело дыша,  Скотт  сидел  на  перекладине  и  пристально  смотрел  на
провисающую планку и на пространство, отделяющее его  от  нее.  Расстояние
составляло по меньшей мере четыре фута.
   Четыре фута пустого пространства.
   Он облизнул сухие губы. На улице  усилился  дождь.  Скотт  слышал,  как
тяжелые капли  разбивались  о  подоконник.  Угрюмый  свет  дождливого  дня
волнами падал на лицо. Скотт посмотрел на окно, от  которого  его  отделял
штабель  бревен  длиной  в  четверть  мили.   Вода   бежала   по   стеклам
замысловатыми, извивающимися ручейками, и от этого Скотту казалось, что  с
улицы на него смотрят огромные, глубоко ввалившиеся глаза.
   Скотт  отвернулся  от  окна.  Стоять  так  вот,  без   действия,   было
бессмысленно. Надо поесть. Не может быть и речи о  том,  чтобы  спуститься
вниз. Он должен ползти наверх. Скотт  собрался  с  силами  для  прыжка.  В
голове пронеслось: "Можно даже не успеть испугаться. И так закончится  мое
долгое, невероятное приключение". Он сжал губы, прошептал:
   - Будь что будет.
   И бросился вперед.
   Скотт с такой силой ударился о планку руками, что  они  почти  онемели.
"Падаю", - закричало сознание. Но вот руки перекинулись через  планку,  и,
хватая ртом воздух, болтая ногами. Скотт повис над гибельной пустотой.
   Не одну секунду его тело висело в воздухе.  Наконец  руки  вновь  стали
слушаться, он восстановил дыхание и осторожно, мучительно вполз на  планку
и увидел перекладину, с которой прыгнул. Упираясь руками  в  крышку  стола
над головой, чтобы удержаться на планке, он с трудом  сел.  Так  он  сидел
некоторое время. Руки и ноги его дрожали от нервного напряжения. Но  самым
сложным был последний этап подъема - на крышку стола.
   Ему придется, стоя на гладкой, округлой поверхности планки, наклониться
в сторону и перекинуть руки через край стола. Насколько  он  знал,  руками
ему не за что будет зацепиться. Все будет зависеть от того, удастся ли ему
вдавить руки в поверхность стола с такой силой, чтобы одно  только  трение
удержало тело на весу. А потом ему надо будет перелезть через край.
   На какое-то мгновение Скоттом овладело понимание всей  нелепости  того,
что с ним происходит, безумия мира, в котором  он  расстанется  с  жизнью,
пытаясь забраться на крышку стола, которую нормальный человек мог  бы  без
труда поднять одной рукой. Но все эти мысли он прогнал  и  приказал  себе:
"Забудь об этом".
   Скотт глубоко дышал, пока в руках и ногах не успокоилась  дрожь.  Затем
медленно, осторожно привстал на гладкой  деревянной  поверхности,  помогая
себе держать равновесие тем, что упирался руками в край крышки  стола  над
головой. Сандалии были скользкими,  и  поэтому  Скотт  каждый  мом