зал он, выдав голосом свое возбуждение.
   - Я хочу выйти, - у Скотта уже тряслись руки.
   - Мой милый мальчик, - сказал вдруг мужчина жалостливым голосом, - если
бы тебе были знакомы, как мне, унылое одиночество и...
   - Останови машину, черт возьми!
   Выражение лица мужчины стало суровым, и он рявкнул:
   - Как ты разговариваешь со старшим, грубиян! - Вдруг он отдернул правую
руку и отвесил Скотту такой шлепок, что того отбросило к дверце.
   Скотт быстро выпрямился. Его охватил панический страх  при  мысли,  что
сил у него не больше, чем у мальчишки.
   - Дружок, прости меня, - тут же сказал мужчина, икая. - Я  больно  тебя
ударил?
   - Я живу за следующим поворотом, - проговорил натянутым голосом  Скотт.
- Остановите здесь, пожалуйста.
   Мужчина вырвал изо рта сигару и бросил ее на пол.
   - Я обидел тебя, -  сказал  он  плаксивым  голосом.  -  Я  обидел  тебя
непристойными словами. Пожалуйста, прости меня. Посмотри  на  то,  что  за
этими словами, под этой маской веселости. За ними - черная печаль,  полное
одиночество. Ты это понимаешь, дружище? Ты еще молод,  и  ведомы  ли  тебе
мол...
   - Мистер, я хочу выйти, - сказал Скотт голосом  ребенка,  полусердитым,
полуиспуганным. И самым ужасным в том, как он это  сказал,  было  то,  что
Скотт уже сам не мог понять, играл ли он или это было искреннее чувство.
   Мужчина свернул к обочине шоссе.
   - Что ж, тогда покинь меня, - сказал он с горечью в голосе. - Ты  ничем
не отличаешься от всех остальных, ты такой же, как все.
   Дрожащими руками Скотт открыл дверцу машины.
   - Доброй ночи, мой милый принц, -  сказал  здоровяк,  пытаясь  найти  в
темноте машины руку Скотта. - Доброй ночи тебе, и пусть твой ночной  покой
наполнится самыми добрыми  сновидениями.  -  Хриплая  икота  прервала  его
прощальную речь. - А я поеду дальше - голодный, холодный...  опустошенный.
Ты не поцелуешь меня один раз? На прощанье, на...
   Но Скотт уже выскочил из машины и побежал прямо к автостанции,  которую
они только что проехали. Мужчина, повернув свою  большую  голову,  смотрел
назад, на убегавшего от него во все лопатки мальчика.



8

   Раздавался глухой стук: как будто кто-то стучал молотком по дереву; как
будто какой-то учитель, пытаясь  казаться  спокойным,  барабанил  огромным
ногтем по классной доске. Этот стук тяжело отдавался в спящем мозгу. Скотт
зашевелился на кровати и перевернулся на спину, судорожно разбросав  руки.
Тут-тук-тук. Скотт застонал. Затем слабо приподнял руки и снова их уронил.
Тук. Тук. Уже в полудреме он раздраженно заворчал.
   Вдруг капля воды разбилась о его лицо.
   Захлебываясь и пытаясь откашляться, Скотт подскочил  на  губке.  Сверху
раздавалось хлюпанье воды. Еще одна капля задела его плечо.
   - Что? - заспанным рассудком он пытался  вспомнить,  где  находится,  и
понять, что с ним происходит. Широко раскрытые  испуганные  глаза  бегали,
пытаясь  разглядеть  в  темноте  хоть  что-нибудь.  Тук!  Тук!   Казалось,
гигантский кулак обрушивается на дверь, или нет, ужасных размеров  молоток
стучит по кошмарно огромной кафедре в чудовищно просторном зале суда.
   Сон  слетел.  Скотт  чувствовал,  как  вздрагивает  грудь  под  ударами
отчаянно бьющегося сердца.
   - Боже праведный, - пробормотал он и перекинул ноги через край губки.
   Они погрузились в тепловатую воду.
   Ахнув от неожиданности, Скотт отдернул ноги и  закинул  их  обратно  на
губку. Ему казалось, что удары раздаются все  чаще  и  чаще.  Тук-тук-тук!
Перехватило дыхание. Боже, что это...
   Морщась от сотрясения,  производимого  в  голове  стуком,  Скотт  опять
спустил ноги с кровати и погрузил  их  в  теплую  воду.  Торопливо  встал,
затыкая изо всех сил пальцами уши. Тук, тук, тук! Скотту казалось, что  он
стоит внутри барабана, по которому кто-то с неистовством стучит  огромными
палочками. Хватая воздух ртом, пошатываясь,  он  двинулся  к  краю  крышки
коробки. Поскользнулся на неверной поверхности мокрого пола и,  ударившись
со всей силы правым коленом о цемент, закричал от боли. Со стоном поднялся
на ноги и тут же снова поскользнулся.
   - Чертов  пол!  -  взорвался  Скотт,  но  едва  услышал  себя  в  почти
оглушающем шуме. В бешенстве он уперся ногами в пол,  встал,  поднял  край
крышки и проскользнул под ним наружу. Опять поскользнулся и  упал,  сильно
стукнувшись об пол локтем. Острая, как  нож,  боль  пронзила  руку.  Скотт
вскочил, но капля  воды  тяжело  хлопнулась  ему  на  спину,  и  он  снова
растянулся на полу. Изгибаясь, как выброшенная на берег рыба, Скотт  вдруг
увидел, где протекает водогрей.
   - Боже мой, - промычал он, морщась от боли в колене и локте.
   Скотт встал, глядя на то, как разбиваются о крышку коробки и  цементный
пол капли воды. Теплая вода стекала по его лодыжкам. Он  увидел  еще  один
водопад, меньше первого,  который  падал  с  края  цементной  приступки  и
рассыпался по полу погреба.
   Долгое время Скотт стоял в нерешительности, глядя на  падающую  воду  и
чувствуя, как к телу прилипает теплый, намокший халат.
   И вдруг из груди его вырвался крик:
   - Печенье!
   Он стремглав бросился обратно к крышке, скользя  по  полу  и  с  трудом
удерживаясь  на  ногах.  Поднял  крышку  за  один   край,   едва   устояв;
поскальзываясь на каждом шагу, прошел с ней немножко вперед и накрыл  свою
кровать. Отпустив крышку, он бросился бежать  по  губке,  слыша,  как  под
ногами хлюпает, вырываясь из разбухших пор, вода.
   - Нет!
   Он не мог поднять наверх отяжелевший от воды пакет. С  перекошенным  от
страха и ярости лицом, Скотт разрывал пакет, и мокрая бумага  расползалась
под его руками  как  салфетка.  Светло-серая  масса,  в  которую  слиплись
набухшие от воды кусочки печенья, поразила его своим видом.  Он  зачерпнул
ее ладонью и почувствовал, как она тягуче потекла скисшей овсяной кашей. С
проклятьями стряхнул с руки капающую массу, и она,  перелетев  через  край
приступки, рассыпалась полусотней вязких, серого цвета капелек.
   Скотт встал  коленками  на  губку,  не  обращая  никакого  внимания  на
лившуюся на него отовсюду воду. Его взгляд был прикован к  кучке  кусочков
печенья; от ненависти к преследовавшему  его  року  губы  сжались  в  одну
тонкую бескровную полоску.
   - Что толку? - бормотал он, резко сжав кулаки. -  Что  толку?  -  Капля
воды упала прямо перед ним, и Скотт с яростью обрушил на нее  свой  кулак.
Потеряв равновесие, он свалился на губку лицом вниз. Под тяжестью его тела
ноздреватая поверхность губки поддалась, и снизу в Скотта  ударили  потоки
воды.
   Трясясь от ярости, он перепрыгнул на приступку и крикнул, не понимая, к
кому именно обращает свой гневный выкрик:
   - Вам не удастся сломить меня!
   Стиснул зубы, и в следующем его выкрике прозвучали непреклонность  воли
и вызов року:
   - Вам не удастся сломить меня!
   Он загреб пригоршни сырого печенья и высыпал  его  в  сухом  безопасном
месте на нижней черной полке водогрея.
   "На что годится сырое печенье?" - спросил рассудок.
   "Оно высохнет!" - ответил Скотт.
   - "Оно раньше сгниет", - не унимался рассудок.
   - "Заткнись!" - прорычал Скотт и подумал: "Боже".
   Затем скатал, как снежок, шарик печенья и бросил его в водогрей.  Шарик
расползся по металлу.
   Вдруг Скотт  засмеялся.  Неожиданно  все,  что  произошло  в  последние
минуты, показалось ему уморительно смешным: он, ростом  в  четыре  седьмых
дюйма, в халате, похожем на мешок, стоит по  щиколотку  в  теплой  воде  и
бросает в водогрей шарики из мокрого печенья.  Откинув  назад  голову,  он
разразился громким смехом, потом сел в теплую воду  и  стал  бить  по  ней
ладонями, поднимая вокруг себя целые фонтаны брызг. Он стащил с себя халат
и принялся кататься голышом в теплой  воде.  "Ванна!  Я  принимаю  чертову
утреннюю ванну", - пронеслось в голове.
   Спустя некоторое время Скотт встал и  вытерся  еще  сухим  в  некоторых
местах платком, обмотанным вокруг губки. Затем выжал халат и  повесил  его
сушиться.
   - У меня болит горло, - сказал Скотт сам себе. -  Ну  и  что?  Придется
подождать ему своей очереди.
   Он сам не смог бы объяснить, почему ему вдруг стало так весело,  почему
он вдруг отдался глупому развлечению. Без  сомнения,  его  положение  было
плачевным, и Скотт догадывался, что, когда человеку становится  совсем  уж
тяжело, он уже не может видеть вещи такими, какие они есть, он замечает  в
них кучу нелепицы и либо смеется, либо впадает в сарказм.
   И, насколько мог, Скотт представил, как бы он себя повел, если бы через
край приступки сейчас перевалил паук, - он засмеялся бы.
   Зубами, ногтями Скотт оторвал от платка лоскут  тонкой  материи  и  уже
проверенным способом сделал из него халат, связав узлами концы.  Торопливо
надел свою новую одежду: ему необходимо было добраться до швейной коробки.
   Подняв тяжелую булавку, он сбросил ее на пол. Затем  слез  с  цементной
приступки и снова взял в руки свое оружие. "Мне придется теперь  подыскать
другое ночное убежище", - подумал Скотт. Необходимость  сделать  это  даже
веселила его. Возможно, ему еще придется забраться по стене огромной скалы
за ломтиком сухого хлеба. И это тоже его веселило. Качая  головой  в  такт
своему шагу, Скотт шел подпрыгивающей походкой к картонке, а над ним через
окна струился в погреб солнечный свет.
   Он чувствовал себя как после разрыва контракта  с  газетой.  Тогда  его
ожидали все неоплаченные счета, безжалостная нужда и проблемы устройства в
жизни. Он пытался вернуться к работе, умолял об этом Марти, и  тот  нехотя
согласился. Но ничего из  этого  в  итоге  не  получилось.  Его  положение
становилось все хуже и хуже, и однажды он сорвался.
   Тереза увидела, как он пытался вскарабкаться на стул,  и,  подняв  его,
как маленького мальчика, усадила. Он истошно  завопил  на  нее  и  смерчем
ворвался в кабинет Марти. Но, прежде чем успел произнести хоть слово, брат
швырнул в него через стол  письмо.  Оно  пришло  из  Управления  по  делам
ветеранов. В ссуде военного ведомства было отказано.
   Вечером того же дня, когда Скотт возвращался на машине с работы, у него
в полуквартале от дома спустила все та же шина.  Он  залился  истерическим
хохотом и забылся до того, что свалился со своего специального  кресла  на
обыкновенное сиденье, а оттуда, корчась от смеха, рухнул на пол.
   Такая реакция на  злоключения  была  способом  самозащиты.  Механизмом,
изобретенным рассудком  для  предупреждения  нервного  срыва.  Она  давала
избавление от гнетущего  бремени  неудач,  когда  терпеть  их  становилось
совсем уж невмоготу.
   Подойдя к  коробке,  Скотт  забрался  в  нее,  даже  не  посмотрев,  не
подстерегает ли его там паук. Большими шагами он подошел к швейной коробке
и нашел в ней маленький наперсток. Ему пришлось приложить все  свои  силы,
чтобы взгромоздить наперсток  на  груду  из  одежды  и  пропихнуть  его  в
отверстие в стенке коробки.
   Скотт катил наперсток по полу, как пустую бочку литров  на  двести.  За
ним волочилась булавка, воткнутая в халат.
   Оказавшись возле нагревателя, он  сначала  хотел  попробовать  затащить
наперсток на цементную приступку, но,  подумав,  решил,  что  тот  слишком
тяжел для этого, и подкатил его к основанию приступки. Под  падающим  вниз
потоком воды наперсток быстро наполнился до краев.
   Вода  была  грязновата,  но  это  не  имело  никакого  значения.  Скотт
зачерпнул ее пригоршнями и умыл лицо - это была  роскошь,  которой  он  не
позволял себе уже несколько месяцев. Ему также очень хотелось сбрить  свою
густую бороду, вот это было бы  действительно  здорово.  Может,  булавкой?
Нет, не получится.
   Скотт отхлебнул воды и скорчил гримасу. "Не очень хороша".  Ну  ничего,
охладится. Теперь ему не придется ползать так далеко вниз к насосу.
   Поднатужившись, он сумел отодвинуть наперсток от водопада; от толчка по
воде пошли волны. Прислонив булавку к наперстку. Скотт вскарабкался на его
край и оттуда, окруженный легким облаком брызг, вгляделся в свое отражение
в воде.
   Скотт  недовольно  заворчал.  Перемена  слишком  бросалась   в   глаза:
маленькая головка, сморщенный кулачок - по сравнению с тем,  что  было  до
болезни, Но за исключением размера, все осталось как прежде, до  последней
черточки: те же зеленые глаза,  те  же  темно-каштановые  волосы,  тот  же
широкий нос, сужающийся к кончику, те же очертания рта, те же уши и полные
губы. Скотт оскалил зубы. И они все такие же,  чуть-чуть,  правда,  начали
портиться: он их давно не чистил. Но они все  же  сохраняли  свою  белизну
благодаря  тому,  что  каждый  день  он  протирал   их   мокрым   пальцем.
Удивительно. Пожалуй, концерны, выпускающие зубную пасту,  вылетели  бы  в
трубу, начни он рекламировать свое невольное открытие.
   Скотт все всматривался в свое лицо. Оно казалось  необычайно  спокойным
для человека, каждый день жизни которого был полон  ужасов  и  опасностей.
Возможно,  что  жизнь  по  законам  джунглей,  если  не  брать  в   расчет
возможность  смерти,  способна  оказывать  успокаивающее   действие.   Без
сомнения, в  ней  нет  места  мелочным  обидам,  противоречивым  ценностям
человеческого общества. Она незатейлива и лишена надуманных переживаний  и
источающих зло страстей. Ответственность всякого существа в мире,  живущем
по законам джунглей, сводится к одной проблеме - выживанию. В этом мире не
надо вести политические игры, вступать в финансовые баталии и  участвовать
в сумасшедших гонках вверх по социальной  лестнице.  В  этом  мире  каждый
решает только один вопрос: быть или не быть.
   Скотт поводил рукой по воде, и она зарябилась. "Прочь, лицо, -  подумал
он, - ты ничего не значишь в этой моей  жизни  в  погребе".  То,  что  его
когда-то считали красивым, Скотту показалось сейчас очень глупым.  Он  был
совершенно один в своем мире, и с ним рядом не было никого, кому могли  бы
понравиться или доставить удовольствие красивые черты его лица.
   Скотт соскользнул по булавке вниз. И, вытирая мокрое от брызг лицо,  он
думал о том, что от прошлой жизни ему осталась  лишь  одна  его  любовь  к
Луизе. Она была его последним знаменем, не спущенным перед роком.
   Любить,  когда  взаимность  фатально  невозможна,   любить   безгрешно,
бескорыстно - это настоящая любовь.


   Он только что измерил линейкой свой рост и уже возвращался к  водогрею,
когда вдруг раздался  громкий  скрип,  оглушительный  грохот,  и  по  полу
разлился ослепительный солнечный свет. Тяжело ступая, в  подвал  спускался
какой-то гигант.
   Скотт оцепенел.
   От ужаса он прирос  к  полу  и  широко  раскрытыми  глазами  глядел  на
исполинскую фигуру, надвигавшуюся на него, на нависавшие над  его  головой
тапки, которые с грохотом опускались вниз,  сотрясая  пол.  Сердце  Скотта
бешено стучало не только потому, что он был потрясен неожиданной  встречей
с огромным, как гора, существом, но и от мысли, мелькнувшей у него вопреки
сковавшему его ужасу, что он и сам когда-то был таким  же  вот  исполином.
Запрокинув голову,  раскрыв  от  ужаса  рот,  Скотт  испуганно  глядел  на
приближающегося к нему гиганта.
   Вдруг  его  пронзил  молнией  инстинктивный  позыв  к   самосохранению,
прогнавший прочь мысли и сбросивший с него  оцепенение,  и  Скотт  кинулся
бежать к краю широко разливавшейся по полу тени. Пол дрожал  все  сильней.
Скотт слышал резкий скрип громадных тапок,  которые  вот-вот  должны  были
размазать его, как жука.
   Вскрикнув, он покрыл еще один ярд и прыгнул на  свет,  выставив  вперед
руки. Рухнул на пол и, пытаясь смягчить падение, перекатился через  плечо.
Широченная подошва тапки обрушилась рядом, в нескольких дюймах от него.
   Великан остановился. Из бездонного кармана он вытащил отвертку длиной с
семиэтажное здание (как  показалось  Скотту),  и  сел  на  корточки  перед
водогреем. Черная тень при этом утекла под него, как в бурный омут.
   Шлепая по воде, Скотт  обогнул  правый  тапок  великана  -  головой  он
доставал только  до  верхнего  края  подошвы.  Остановившись  у  цементной
приступки и подняв глаза, стал всматриваться в колосса.
   Очень высоко - так высоко, что даже приходилось прищуриваться, -  Скотт
разглядел лицо великана: нос - крутой склон, с которого он мог бы  съехать
на лыжах; ноздри и уши - огромные пещеры, по которым он  мог  бы  ползать,
волосы - густой лес, в котором, пожалуй, можно было бы и заблудиться;  рот
- огромная, закрытая пропасть; зубы (гигант вдруг оскалил  их)  -  столбы,
между которыми Скотт просунул бы руку;  зрачки  -  шары,  высотой  с  него
самого; радужная оболочка глаза, настолько широкая, что он мог бы пролезть
через нее; ресницы - черные сабли.
   Скотт молча глядел на великана. Вот какая она теперь,  Лу  -  чудовищно
высокая, с пальцами, толстыми, как ствол красного дерева, с ногами, как  у
слона, какого не носила еще на себе земля, с двумя мягкими  остроконечными
пирамидами грудей.
   И вдруг огромная фигура задрожала в пелене навернувшихся на глаза слез.
Прежде Скотт никогда так тяжело не переживал этого.
   Не видя ее, представляя ее ростом с себя, он, даже зная,  что  все  это
невозможно, думал все же, что сможет дотронуться  до  Лу,  поднять  ее  на
руках. Теперь его самообман стал очевиден.  И  образ  Лу  был  безжалостно
вычеркнут из его памяти внезапно навалившимся разочарованием.
   Скотт стоял и тихо плакал. Он даже не обратил никакого внимания на  то,
что великан поднял его  губку  и  с  рыком  динозавра  отшвырнул  куда-то.
Состояние духа в это  утро  у  Скотта  менялось  сумасшедшими  скачками  -
панический страх, опустошенность, безудержная веселость, умиротворенность,
ужас и вот опять опустошенность. Он стоял около приступки и  смотрел,  как
великан снимает стенку водогрея, высотой  с  небоскреб,  отставляет  ее  в
сторону и залезает отверткой в открывшееся ему чрево.
   Холодный ветер налетел на Скотта, и он резко, до боли в  шее,  повернул
голову.
   Дверь!
   -  Боже  мой,  -  пробормотал   он,   поразившись   своей   собственной
недогадливости. Стоять, опустив в безутешной печали руки, в то  время  как
выход из заточения ждет его.
   Скотт опрометью бросился к выходу. Но вдруг, чуть не упав,  отскочил  в
сторону, поняв, что великан может  увидеть  его  и  принять  за  маленькое
насекомое, бегущее по полу.
   Не  отрывая  взгляда  от  высящейся  перед  ним  громадной  фигуры,  он
попятился вдоль приступка к стене. Затем, развернувшись, кинулся бежать  к
огромной тени от топливного бака. Все еще  не  спуская  глаз  с  великана,
Скотт  пробежал  под  баком,  мимо  веревочной   лестницы,   под   красным
металлическим столом, под плетеным столиком и впервые даже  не  вздрогнул,
когда   опять   раздался   оглушительный   рев   заработавшего   масляного
обогревателя.
   Оставив позади со стуком ковырявшегося в механизме  водогрея  великана,
Скотт подбежал к подножию лестницы из погреба.
   Первая ступенька уходила вверх на пятьдесят футов.  Скотт  шагал  в  ее
прохладной тени, глядя вверх, через ее отвесную стену, на разливавшийся по
погребу золотым потоком свет: было все еще раннее утро,  и  дверь  погреба
выходила на восток.
   Скотт пустился бежать вдоль одной из плит ступеньки,  высматривая,  где
бы он мог забраться наверх. Но нашел  лишь  узкий  вертикальный  проход  у
дальнего правого конца плиты, где между двумя  плитами  цементный  раствор
потрескался и осыпался, оставив похожую на желобок расщелину шириной с его
тело. Ему придется карабкаться вверх, как альпинисту, - упираясь в  стенки
спиной и подошвами сандалий, медленно и осторожно подталкивая себя  ногами
вверх. Подъем предстоял ужасно сложный, и, чтобы выбраться из  погреба  во
двор, надо было преодолеть семь ступенек. Вскарабкаться по  семи  отвесным
стенам, высотой по  пятьдесят  футов  каждая.  А  если  уже  после  первой
ступеньки у него не останется сил...
   Нитка. Она может  помочь.  Он  бегом  вернулся  к  плетеному  столу  и,
подергав за нитку, сорвал с полки стола укрепленный  там  колы