нев; мадемуазель придвинулась к
нему. - Я не реальна?
     Маленькая ножка яростно топнула, маленькая рука сильно  ущипнула  его
над локтем. Он почувствовал боль и с глупым видом потер руку.
     - Вы думаете, я сон? - спросила она и, подняв руки, прижала ладони  к
его вискам, притянув к себе его голову, так что его глаза смотрели прямо в
ее.
     Лавеллер смотрел, смотрел в глубину, терялся в ней,  чувствовал,  как
сердце его вздымается от того, что  он  видел  в  ее  взгляде.  Ее  теплое
сладкое дыхание касалось его щек; что бы это ни было, где бы он ни  был  -
о_н_а_ не сон!
     - Но я должен вернуться, назад в траншею! - солдат  в  нем  продолжал
цепляться за свой долг.
     - Сын мой, - теперь говорила мать, - сын мой, вы в траншее.
     Лавеллер изумленно смотрел  на  нее.  Глаза  его  обежали  прекрасную
сцену. Потом он снова взглянул на нее взглядом  изумленного  ребенка.  Она
улыбнулась.
     - Не бойтесь, - сказала она. - Все в порядке. Вы в вашей траншее,  но
она в столетиях от нас; да, двести лет, по вашему счету времени; и мы  так
считали когда-то.
     Холодок пробежал по его телу. Они сошли  с  ума?  Или  он?  Рука  его
коснулась теплого плеча; это прикосновение успокоило.
     - А вы? - наконец смог он спросить.
     Он заметил, что они переглянулись, и мать в  ответ  на  невысказанный
вопрос коротко кивнула. Мадемуазель Люси взяла лицо Питера в  свои  мягкие
руки, снова взглянула ему в глаза.
     - Ma mie [мой милый, (фр.)], - мягко сказала она, - мы были... -  тут
она заколебалась... вы называете это... мертвыми... для  вашего  мира  это
было двести лет назад.
     Но прежде чем она произнесла  это,  Лавеллер,  я  думаю,  понял,  что
приближается. На мгновение он почувствовал во  всем  теле  ледяной  холод,
который тут же исчез, исчез как изморозь под  горячим  солнцем.  Если  это
правда - да ведь тогда смерти не существует! А это правда!
     Это правда! Он знал это  с  уверенностью,  в  которой  даже  призрака
сомнения не было, - но насколько его желание поверить  отразилось  в  этой
уверенности? Кто может сказать?
     Он посмотрел на шато. Конечно! Его  развалины  виднелись  в  темноте,
когда ее разрывали вспышки, в его подвалах хотел он уснуть.  Смерть  -  о,
глупые, трусливые люди! - и это смерть?  Это  великолепное  место,  полное
мира и красоты?
     И эта удивительная девушка, чьи карие  глаза  -  ключ  к  его  самому
сердечному желанию! Смерть? Он смеялся и смеялся.
     Еще одна мысль пришла ему в голову, пронеслась, как ураган. Он должен
вернуться, вернуться в траншею и открыть остальным великую истину, которую
он  обнаружил.  Он  похож  на  путника  из   умирающего   мира,   невольно
наткнувшегося на тайну, которая превращает их лишенный надежды мир в живое
небо.
     Больше не нужно бояться снарядов, сжигающего огня,  пуль,  сверкающей
стали. Какое они имеют значение, когда это - _э_т_о_ - истина?  Он  должен
вернуться и сказать им. Даже эти  два  шотландца  затихнут  на  проволоке,
когда он шепнет им.
     Но он забыл - _о_н_и_ теперь знают.  Но  не  могут  вернуться,  чтобы
рассказать, - а он может. Он был  возбужден,  полон  радостью,  поднят  до
небес, полубог, носитель истины, которая  освободит  одолеваемый  демонами
мир от этих демонов; новый Прометей, который несет людям более драгоценное
пламя, чем старый.
     - Я должен идти! - воскликнул он. - Должен  рассказать  им!  Как  мне
вернуться - быстрее?
     Сомнение охватило его, он задумался.
     - Но они не поверят, - прошептал он. - Нет, мне нужно доказательство.
Я должен принести что-нибудь, чтобы доказать им.
     Леди Токелен улыбнулась. Взяла  со  стола  маленький  нож  и  срезала
гроздь роз, сунула ему в руку.
     Прежде чем он их сжал, девушка перехватила цветы.
     - Подождите, - прошептала она. - Я дам вам другое послание.
     На столе оказались перо и  чернила,  и  Питер  удивился,  откуда  они
взялись: до этого он их не видел; но среди  такого  количества  чудес  что
значит еще одно маленькое чудо? В  руке  мадемуазель  Люси  был  и  листок
бумаги. Она  склонила  головку  и  принялась  писать;  подула  на  бумагу,
помахала ею в воздухе, чтобы просушить;  вздохнула,  улыбнулась  Питеру  и
обмотала бумагу  вокруг  стеблей  роз;  положила  на  стол  и  приглашающе
взмахнула рукой.
     - Ваш плащ, - сказала она. - Он вам  понадобится,  теперь  вы  должны
вернуться.
     Она помогла ему одеться. Она смеялась, но в ее больших  карих  глазах
были слезы; красный рот печален.
     Теперь  встала  старшая  женщина,  снова  протянула  руку;   Лавеллер
склонился и поцеловал ее.
     - Мы будем ждать вас, сын мой, - негромко сказала она. - Когда  время
наступит, возвращайтесь.
     Он протянул руку  за  розами  с  обернутой  вокруг  стеблей  бумагой.
Девушка опередила его, подняла цветы, прежде чем он коснулся их.
     - Вы не должны читать, пока не  уйдете,  -  сказала  она  -  и  опять
розовое пламя вспыхнуло у нее на щеках и горле.
     Рука об руку, как дети, они заторопились по газону к тому месту,  где
Питер встретил ее. Тут они остановились, серьезно глядя друг на друга, - и
здесь другое чудо, которое произошло с Питером Лавеллером и о  котором  он
забыл, пораженный своими открытиями, потребовало высказывания.
     - Я люблю вас! - прошептал Питер этой живой давно умершей мадемуазель
де Токелен.
     Она вздохнула и оказалась в его объятиях.
     - О, я знаю! - воскликнула она. - Дорогой, я знаю  это  -  но  я  так
боялась, что ты уйдешь, не сказав мне этого.
     Она подняла свои сладкие губы, прижала их  к  его  губам;  откинулась
назад.
     - Я полюбила тебя с того момента, как увидела здесь, - сказала она, -
и буду ждать тебя здесь, когда ты вернешься. А теперь ты должен идти,  мой
дорогой и любимый; но подожди...
     Он почувствовал, как ее рука пробралась в карман его рубашки,  что-то
прижала к сердцу.
     - Послания, - сказала она. - Возьми их. И помни: я жду. Я клянусь. Я,
Люси де Токелен..
     В голове у него зашумело. Он открыл глаза. Он снова в  траншее,  а  в
ушах еще звучит имя мадемуазель, а на сердце он чувствует пожатие ее руки.
Голова его повернута к трем людям, смотрящим на него.
     У одного из них в руке часы; это хирург. Зачем он  смотрит  на  часы?
Неужели он так долго отсутствовал?
     Ну, это  неважно,  ведь  он  принес  такое  известие!  Усталость  его
исчезла; он чувствовал себя преображенным, торжествующим;  душа  его  пела
гимны. Забыв о дисциплине, он устремился к троим.
     - Смерти нет! - воскликнул он. - Мы должны сообщить об этом по  линии
-  немедленно!  Немедленно,  понимаете?  Скажите   всем:   у   меня   есть
доказательство...
     Он запнулся и подавился словами.  Трое  переглянулись.  Майор  поднял
электрический фонарик, посветил Питеру в лицо, смотрел он  странно,  потом
быстро подошел и встал между юношей и его оружием.
     - Придите в себя, мой мальчик, и расскажите нам все об этом, - сказал
он.
     Они  совершенно  не  заинтересовались.  Ну,  ничего,  сейчас  он   им
расскажет!
     И Питер рассказал им, опустив только то, что произошло  между  ним  и
мадемуазель: ведь это в конце концов их личное дело. Они серьезно и  молча
слушали его. Но тревога в глазах майора усиливалась.
     - И тогда - я вернулся, вернулся быстро, как мог,  чтобы  помочь  нам
всем, чтобы убрать все это, - рука его взметнулась в жесте  отвращения,  -
потому что все это  неважно.  Когда  мы  умираем,  жизнь  продолжается!  -
закончил он.
     На лице ученого появилось выражение глубокого удовлетворения.
     - Отличная демонстрация; лучше, чем  я  надеялся!  -  сказал  он  над
головой  Лавеллера  майору.   -   Замечательная   штука   -   человеческое
воображение!
     В голосе его звучало благоговение.
     Воображение? Питер был поражен до глубины души.
     Они ему не верят! Он им покажет!
     - Но у меня есть доказательство! - воскликнул он.
     Он распахнул шинель, порылся в кармане рубашки; пальцы его сомкнулись
над клочком бумаги. Ага, сейчас он им покажет!
     Он вытащил цветы и протянул им.
     - Смотрите! - Голос его звучал торжественной трубой.
     Но что это с ними? Неужели они не видят? Почему  они  смотрят  ему  в
лицо, а не на то, что он протягивает  им?  Он  сам  взглянул  на  то,  что
держит, потом недоверчиво поднес к своим глазам, смотрел и смотрел, и  вся
вселенная будто поворачивалась вокруг, а сердце перестало  биться.  Потому
что в руке его, со стеблями в бумаге, были не  свежие  и  ароматные  розы,
которые мать кареглазой мадемуазель срезала для него в саду.
     Нет -  пучок  искусственных  цветов,  грязных,  рваных,  потрепанных,
выцветших и старых!
     Оцепенение охватило Питера.
     Он тупо смотрел на хирурга, на капитана, на майора,  чье  лицо  стало
теперь не только тревожным, но и строгим.
     - Что это значит? - прошептал он.
     Неужели это был сон? Нет никакой великолепной Люси - кроме как в  его
сознании, - нет кареглазой девушки, которая любила его и которую любил он?
     Ученый сделал шаг вперед, взял из его разжавшейся руки  искусственный
букетик. Бумага соскользнула, осталась в пальцах Питера.
     - Вы, несомненно, заслужили право узнать, что испытали,  -  вежливый,
культурный голос пробивался сквозь  его  оцепеневший  слух,  -  после  той
реакции, которую вы проявили в  нашем  маленьком  эксперименте.  -  Хирург
весело рассмеялся.
     Эксперимент? Эксперимент? Тупой гнев загорелся  в  Питере,  яростный,
медленно усиливающийся.
     - Мсье! - умоляюще и предупреждающе сказал  майор  как  будто  своему
почетному гостю.
     - О, с вашего разрешения, майор, - продолжал великий человек, -  этот
молодой  человек  высокого  интеллектуального  уровня,  образованный,   вы
видите, как он говорит. Он поймет.
     Майор не был ученым, но он был французом, человеком, и  тоже  обладал
воображением. Он пожал плечами,  но  придвинулся  чуть  ближе  к  лежащему
ружью.
     - Мы обсуждали, ваши офицеры и я, -  продолжал  культурный  голос,  -
сновидения, которыми полуспящий мозг  стремится  объяснить  прикосновение,
незнакомый звук или что-нибудь  другое,  пробуждающее  от  сна.  Допустим,
рядом со спящим разбито окно.  Он  слышит,  сознание  стремится  объяснить
услышанное, но оно отдало  контроль  подсознанию.  И  подсознание  тут  же
приходит на помощь. Но оно безответственно и может выразить себя только  в
образах.
     - Оно берет этот звук - и сплетает вокруг  него  некую  романтическую
историю. Оно пытается объяснить, как может, - увы!  в  лучшем  случае  это
только фантастическая ложь, и как только сознание пробуждается, оно тотчас
понимает это.
     - И производит подсознание свои образы невероятно быстро. Оно может в
долю секунды создать целую серию событий; в реальной жизни они  заняли  бы
часы... или дни. Вы следите за  мной?  Возможно,  вы  понимаете,  о  каком
эксперименте я веду речь?
     Лавеллер кивнул.  Горький,  всепожирающий  гнев  все  усиливался.  Но
внешне  он  оставался  спокоен,  насторожен.   Он   выслушает,   что   это
самодовольный дьявол с ним проделал, а потом...
     - Ваши офицеры не согласились с некоторыми моими выводами.  Я  увидел
вас здесь, усталого, сосредоточенного на своих обязанностях, в полугипнозе
от напряжения и постоянных вспышек снарядов.  Вы  представляли  прекрасный
клинический случай, непревзойденный лабораторный материал...
     Сможет ли он удержать свои руки вдалеке от горла хирурга, пока тот не
кончит? Люси, Люси, фантастическая ложь...
     - Спокойно, mon vieux [старина (фр.)],  -  прошептал  майор.  Да,  он
должен ударить быстро, офицер слишком близко. Но майор должен  смотреть  в
щель за него. Когда Питер прыгнет, майор будет смотреть туда.
     - И вот, - хирург говорил в лучшей академической манере, -  и  вот  я
взял веточку искусственных цветов, которую  нашел  между  страниц  старого
молитвенника, подобранного в развалинах  того  шато.  На  листочке  бумаги
написал по-французски - я ведь думал тогда,  что  вы  французский  солдат.
Написал строку из баллады об Окассене и Николетт:
     И вот она ждет, когда кончатся дни...
     - На страницах молитвенника было написано имя, несомненно, его  давно
покойной владелицы - Люси де Токелен...
     Люси! Гнев и ненависть забыты из-за страстной тоски, тоска  вернулась
сильнее, чем раньше.
     - Я провел веточкой цветов перед вашими невидящими  глазами;  я  хочу
сказать, что их не видело ваше сознание; я был уверен, что подсознание  их
не пропустит. Показал вам написанную строчку - и ваше  подсознание  и  это
уловило: и верность в любви, и разъединение, и ожидание. Я обернул бумагой
стебель цветов, сунул его вам в карман и прямо вам в ухо произнес имя Люси
де Токелен.
     - Проблема заключалась в том, что  сделает  ваше  второе  я  с  этими
четырьмя вещами: цветком, содержанием строки, прикосновением  и  именем  -
захватывающая проблема!
     - И не успел я отнять руку, не успели сомкнуться мои губы после того,
что я прошептал, - вы повернулись с криком, что смерти  не  существует,  и
вдохновенно  выложили  вашу  замечательную  историю...  все,  все  создано
воображением из...
     Но больше он не выдержал.  Ослепляющий  гнев  сжег  все  сдерживающие
начала и убийственно и молча швырнул его к горлу  хирурга.  Перед  глазами
его мелькали вспышки - красные, колеблющиеся языки пламени. Он сам  умрет,
но убьет этого хладнокровного дьявола, который может извлечь  человека  из
ада, раскрыть перед ним небо, а потом швырнуть обратно в  ад,  ставший  во
сто раз более жестоким, и никакой надежды во всей вечности.
     Но прежде чем он смог ударить, сильные руки схватили  его,  удержали.
Алые огни перед глазами померкли. Ему показалось,  что  он  слышит  нежный
золотой голос, шепчущий:
     - Ничего! Ничего! Постарайся видеть, как я!
     Он стоял между офицерами, которые с обеих сторон прочно держали  его.
Они  молчали,  глядя  на  бледного  хирурга   с   холодным   недружелюбным
выражением.
     - Мой мальчик, мой мальчик... -  самообладание  хирурга  исчезло;  он
дрожал, был растерян. - Я не понимал... простите... я и не думал,  что  вы
воспримете это так серьезно.
     Лавеллер сказал офицерам: - Господа, все  прошло.  Не  нужно  держать
меня.
     Они посмотрели на него, освободили, похлопали по плечу, посмотрели на
своего гостя с тем же холодным неодобрением.
     Лавеллер неуверенно повернулся к  брустверу.  Глаза  его  были  полны
слез. Мозг, сердце, душа - все сплошное опустошение, ни призрака  надежды.
Его послание,  его  священная  истина,  с  помощью  которой  он  собирался
привести измученный мир в рай, - всего лишь сон.
     Его Люси, его кареглазая мадемуазель, которая шептала, что любит его,
-  образ,  вызванный  словом,  прикосновением,  строчкой,   искусственными
цветами.
     Он не мог поверить в это.  Он  все  еще  чувствует  прикосновение  ее
мягких губ к своим губам, ее теплое тело еще дрожит в его объятиях. И  она
сказала, что он вернется, и обежала ждать.
     Что это у него в руке? Листок, в который были завернуты  стебли  роз,
проклятая бумага, с помощью которой этот  холодный  дьявол  поставил  свой
эксперимент.
     Лавеллер скомкал ее, хотел швырнуть к ногам.
     Как будто что-то остановило его руку.
     Он медленно развернул листок.
     Трое смотревших увидели, как на лице его появилось сияние, как  будто
душа его освободилась от вечной муки. Вся печаль, вся боль - все  исчезло,
перед ними снова был мальчик.
     Он стоял с широко открытыми глазами, видел наяву сны.
     Майор сделал шаг вперед, осторожно взял у него листок.
     Непрерывно рвались осветительные  снаряды,  траншея  была  залита  их
светом, и при этом свете он рассматривал листок.
     Когда он поднял лицо, на нем было  выражение  благоговейного  страха;
когда остальные взяли у него листок и прочли, на их лицах появилось то  же
выражение.
     Поверх  строки,  написанной  хирургом,  были   три   строчки   -   на
старофранцузском:
     Не печалься, сердце мое, не бойся кажущегося:
     Наступит время пробуждения.
     Та, что любит тебя. Люси.


     Таков был рассказ Мак-Эндрюса, и наступившее молчание нарушил Хоутри.
     - Строчки, конечно, были уже на бумаге, - сказал он, - вероятно,  они
были слабыми, и ваш хирург их не заметил. Шел дождь, и влага проявила их.
     - Нет, - ответил Мак-Эндрюс, - их там не было.
     - Откуда вы знаете? - возразил психолог.
     - Потому что этим хирургом был я, -  негромко  сказал  Мак-Эндрюс.  -
Листок я вырвал из своей записной  книжки.  Когда  я  заворачивал  в  него
цветы, он был чистым - только та строка, что написал я.
     - Но было еще одно - назовем это  доказательством,  Джон,  -  почерк,
которым были написаны три строчки, был тот же, что и  почерк  в  найденном
мной молитвеннике, и подпись "Люси" точно та же самая, изгиб  за  изгибом,
причудливый старомодный наклон.
     Наступило долгое молчание, нарушенное неожиданно опять Хоутри.
     - Что стало с листком? - спросил он. - Проанализировали  ли  чернила?
Было ли...
     - Мы стояли в недоумении, - прервал его Мак-Эндрюс, - и вдруг  резкий
порыв ветра пролетел по траншее. Он вырвал листок у меня из руки; Лавеллер
смотрел, как его уносит; не сделал попытки схватить.
     - Это неважно.  Теперь  я  знаю,  -  сказал  он  -  и  улыбнулся  мне
прощающей, счастливой улыбкой веселого мальчишки. - Простите,  доктор.  Вы
мой лучший друг. Вначале я думал, что вы сделали со мной то, что  ни  один
человек не сделал бы другому... теперь я знаю, что это действительно так.
     - Вот и все. Он прошел через войну, не ища смерти, но  и  не  избегая
ее. Я любил его, как сына. Если бы не я, он умер бы после Маунт Кеммел. Он
хотел дожить до того, чтобы попрощаться с отцом и сестрой, и я  -  залатал
его. Он дожил, а потом отправился в траншею под тенью старого разрушенного
шато, где его нашла кареглазая мадемуазель.
     - Зачем? - спросил Хоутри.
     - Он думал, что там он сможет вернуться... быстрее.
     -  Для  меня  это  совершенно  произвольное  заключение,   -   сказал
раздраженно,  почти  гневно  психолог.  -  Должно  существовать   какое-то
естественное объяснение.
     - Конечно,  Джон,  -  успокаивающе  ответил  Мак-Эндрюс,  -  конечно.
Скажите нам, какое оно.
     Но Хоутри, казалось, никакого объяснения предложить не может.





                              ЛЕСНЫЕ ЖЕНЩИНЫ


     Маккей сидел на балконе маленькой гостиницы, которая, как  коричневый
гном, присела на корточках на восточном берегу озера.
     Озеро маленькое и одинокое, высоко в Вогезах; однако одиночество - не
то слово, которым можно определить его дух; скорее уединение, отстранение.
Со всех сторон нависали горы, образуя огромную треугольную чашу,  которая,
когда Маккей впервые ее увидел,  показалась  ему  наполненной  неподвижным
вином мира и спокойствия.
     Маккей с честью  носил  свои  крылья  в  мировой  войне,  вначале  во
французской  авиации,  потом,  когда  его  страна  вступила  в  войну,   в
экспедиционном корпусе. И как птицы любят  деревья,  так  же  любил  их  и
Маккей. Для него они были не просто стволы и ветви, побеги  и  корни;  для
него они были личностями. Он остро  сознавал  разницу  в  характерах  даже
представителей одного вида: вот эта сосна благожелательная  и  веселая,  а
вот та суровая и монашеская; вот здесь стоит важничающий разбойник, а  там
мудрец, окутанный в зеленые размышления; эта  береза  распутна,  а  береза
рядом с ней девственна, мечтательна.
     Война опустошила его: нервы, мозг, душу. Все  годы,  прошедшие  после
нее, рана не закрывалась. Но теперь, когда его машина начала спускаться  в
обширную зеленую  чашу,  он  почувствовал,  как  его  охватывает  ее  дух,
ласкает, успокаивает, обещает исцеление. Казалось, он плывет, как падающий
лист, сквозь густой лес, и мягкие руки деревьев убаюкивают его.
     Он остановился в маленькой гостинице