ли-то  потом
выбрался?
    - Ну вот выбрался, значит... Ей-ей, не вру...  А  только  зря  ты,
берендей, в жены меня брать не хочешь... Возьми, а?..
    Еле отвязавшись от назойливой  погорелицы,  Кудыка  заторопился  в
слободку. Был он сильно раздосадован  и  бранил  себя  на  все  корки.
Который уже раз подводило Кудыку его  неистребимое  любопытство.  Взял
вот и отдал берендейку неизвестно за  что.  Ишь!  В  жены  ее  возьми,
чумазую!.. Верно говорят, бабий ум - что коромысло: и косо, и криво, и
на два конца... Надо же что  придумала:  из  преисподней  вылез!  Хотя
курносый храбр Нахалко тоже вон в  кружале  говорил,  что  вылезают...
черные, с кочергами...
    Пали быстрые сумерки. Уже подходя к дому,  Кудыка  заподозрил  еще
кое-что неладное и снова полез за пазуху. Так и есть! Второго  идольца
тоже  как  не  бывало.  Ну,  погорелица!..  Одну,  значит,  берендейку
выпросила, другую - стащила... Плюнул, Кудыка, выругался. Правильно им
сегодня землянки разорили, забродыгам!..


                                * * *


    Старый дед  Пихто  Твердятич  не  спал,  ждал  возвращения  внука.
Выслушав рассказ Кудыки, сказал: "Вона как..." - и угрюмо задумался.
    - Дед, -  затосковав,  позвал  Кудыка.  -  А  вот,  скажем,  помер
берендей... Покинул Явь, стало быть... Чистые души  идут  в  Правь,  к
солнышку. Нечистые - в Навь, под землю... Это я  понимаю.  А  вот  те,
кого волхвы заживо в бадейке в дыру эту опущают... С ними как?
    - Да так же... - недовольно отвечал ему дед. - Пока дна достигнет,
со страху помрет...
    Кудыка вспомнил глухой негромкий удар, пришедший из черной глубины
колодца, и содрогнулся.
    - А потом куда?
    - Как "куда"?.. - Дед заморгал. - Так в  преисподней  и  остаются.
Куда ж еще?..
    Кудыка аж скривился, представив.
    - И что они там?
    - Что-что!.. -  сварливо  отозвался  дед.  -  Мы  туда  берендейки
опущаем... А они их, значит, солнышку относят, трудятся...
    - Так они же нечистые! Души-то!..
    - Ну, ясное дело, нечистые, - сердито сказал  дед.  -  Будут  тебе
чистые души такую тяжесть таскать!..
    Ужинали молча. Поднявшись к себе в горенку, Кудыка  долго  маялся,
топтал тропу из угла в угол и все поглядывал на дубовый винтовой  жом.
Наконец не выдержал, соблазнился. Вынул  собранный  снарядец,  намотал
ремень на валик до отказа  и,  установив  позвонок,  пустил  колебало.
"Трык-трык... - заскрипело и  застучало  в  горнице.  -  Трык-трык..."
Может, оно и грех, а все веселее...
    Во сне виделось Кудыке черное жерло колодца и пьянчужка, с шальной
улыбкой влекущий куда-то  преогромную  охапку  резных  берендеек.  "Ты
того... поосторожнее...  -  забеспокоился  во  сне  Кудыка.  -  Резьбу
спортишь... Солнышку, чай, несешь!.." "Катали мы  ваше  солнце!"  -  с
безобразной  ухмылкой  ответил   ему   пьянчужка   и   ссыпал   дробно
загрохотавшую охапку на каменный замшелый пол  преисподней.  Откуда-то
взялась  чумазая  белозубая  погорелица  тоже  с  идольцами  (один   -
выпрошенный,  другой  -  украденный),  и  стали  эти  двое  охально  и
бесстыдно разводить костер из берендеек.  Тут  из  стены  вышел  рябой
волхв, сдвинул брови, грянул посохом, искры из камня выбил. "Видел?  -
вопросил он Кудыку, грозно кивнув на пьянчужку с погорелицей. -  Стало
быть, тоже грешен. А ну жертвуй еще одну берендейку!.."
    Сильно озадаченный сновидением, Кудыка проснулся и обнаружил,  что
слюда в  косящатом  оконце  давно  уже  тлеет  розовым.  Уставился  на
исправно поскрипывающий снарядец. Ремень размотался  едва  наполовину.
По всему выходило, что эта ночь была, по меньшей  мере,  вдвое  короче
обычной и втрое короче предыдущей. Вот и горница еще не  выстыла,  как
следует... Придерживая у горла зипун, Кудыка вылетел в  верхние  сени,
приотворил махонькую ставенку сквозного, не забранного слюдой  оконца.
Щеки и лоб ошпарило морозом. Над синеватой зубчаткой далеких Кудыкиных
гор в розовой дымке возносилось  в  небо  светлое  и  тресветлое  наше
солнышко. Несколько  мгновений  древорез  вглядывался  напряженно,  не
проползет  ли  по  алому  лику  темное  пятно.  Нет,  не  проползло...
Сброшенный в преисподнюю пьянчужка оказался  прав.  Нечетное  вставало
солнышко. Счастливое...


                                * * *


    Утречко,  понятно,  выдалось  славное.  Помолясь  да  позавтракав,
Кудыка взялся за работу. Вырезал пяток  берендеек,  не  больше,  когда
стукнуло кольцо на воротах и звонким лаем залились  во  дворе  кобели.
Пришел зажиточный сволочанин из заречного села  Нижние  Верхи,  принес
заказ - дюжину чурок. Обычно  селяне  к  древорезам  не  обращались  и
обтяпывали идольцев сами. Работа, конечно, была  грубая,  одно  слово,
топорная, ну да сойдет для мужика. Не боярин, чай... А этот вот  решил
щегольнуть. На вопрос Кудыки, не проще ли самому  топориком  помахать,
мужик ответил, что дал-де зарок пожертвовать десяток идольцев,  причем
настоящих, не самодельных... Не  иначе,  украл  что-нибудь  при  ясном
солнышке, а теперь вот задабривает... Цены он, во всяком случае, знал:
пять берендеек - заказчику, шестую - древорезу, а  щепу  и  стружки  -
пополам.
    Чтобы не было сомнений, Кудыка провел  его  в  повалушу  [Повалуша
(берендейск.) -  холодная  клеть.],  где  хранились  готовые  идольцы.
Селянин, с виду робкий, а на деле хитрющий мужичонка,  ахал  и  хлопал
себя по коленям, брал то одну берендейку, то другую, чуть  на  зуб  не
пробовал.
    - Стружек-то, стружек, чай, от них... - бормотал  он,  завороженно
оглаживая глубокую красивую резьбу. - Всю зиму одними стружками топить
можно...
    Кудыка лишь усмехнулся про  себя.  Хоть  и  почитала  его  слобода
чудаком, а древорез он был преискусный: добрых  полчурки  иной  раз  в
стружку улетало...
    - И ведь  каждую  складочку  надо  было  вывести!..  -  восхищенно
причитал заказчик, покручивая  головой.  -  Слышь,  берендей!..  -  Он
оглянулся и замер, приоткрыв рот, чем-то, видать, осененный. - А  ведь
ежели вместо сотни махоньких одну большую стяпать... Оно ведь и легче,
и стружек поболе...
    - Так когда-то и  делали,  -  снисходительно  объяснил  Кудыка.  -
Особливо  кто  побогаче.  Всяк  хотел,  чтобы  его  идол  выше  других
торчал... Да волхвы, вишь, запретили. Лучше, говорят, числом побольше,
но чтобы каждая берендейка ровно с локоток была. Так-то вот...
    Мужичок скорчил недовольную рожу, пожевал бородой.
    - Волхвы...  -  весь  скривившись,  выговорил  он.  -  Ну,   ясно,
волхвы... Верно говорят: сколько волхва ни корми...
    Свершив рукобитие, расстались.  В  один  захап  перенеся  чурки  в
горницу, Кудыка полюбовался ими малость и, рассудив, что резать он  их
может и вечером, решил сходить на торг. Денек тоже намечался  славный,
как и утречко.
    Оделся,  подпоясался,  переметнул  через  плечо  суму  с  десятком
берендеек  -  и  отправился.  Скрипел  снежок,  дробилось  в  сугробах
искорками  счастливое  нечетное  солнышко.   И   берендеи   попадались
навстречу тоже все больше радостные, приветливые.
    Над рыночной площадью  стоял  веселый  гомон,  прорезаемый  лихими
криками торгующих:
    - Эх, с коричкой, с  гвоздичкой,  с  лимонной  корочкой  [Коричка,
гвоздичка,  лимонная  корочка  (иноземн.)  -   заморские   пряности.],
наливаем, что ли?..
    - Ешь, дружки, набивай брюшки по самые ушки, будто камушки!..
    - Чудеса, а не колеса, сами катятся - только повези!..
    - С пылу! С жару! Кипят, шипят, чуть не говорят!.. Подь-дойди!..
    Торговля шла бойко. Слышался повсюду дробный сухой стук высыпаемых
и пересчитываемых берендеек. По мере того как переметные сумы слобожан
освобождались от резных  идольцев  и  наполнялись  покупками,  вес  их
заметно уменьшался. Тут и там  вспыхивали  жаркие  споры  относительно
достоинства  вручаемой  берендейки.  Понятно,  что  идольцы,  резанные
Плоскыней или, скажем, тем же  Кудыкой  ценились  не  в  пример  выше,
нежели работа ленивого красавца Докуки, не говоря  уже  о  самодельных
топорных изделиях сволочан. Греков, случайно  попавших  на  слободской
рынок, это каждый раз сильно забавляло. У них-то у самих -  что  ясная
денежка, что тусклая - все едино, лишь бы вес и  резьба  сходны  были.
Чудной  они  все-таки  народ.  Дед  говорит:   живут   во   тьме,   за
Теплынь-озером... а с чего же это они смуглые такие?..
    Однако, на рынок Кудыка заглянул не столько  поторговать,  сколько
потолковать. Да и не он один.
    - В бадью болезного... -  рассказывали  взахлеб  неподалеку,  -  и
туды... в навьи души...
    - Из-за него, стало быть, солнышко-то и гневалось... А ну  как  не
уличили бы вовремя? Это ж страсть подумать... Совсем бы не взошло!..
    - Да запросто!..
    И всюду, куда ни плюнь, сияло ликующее мурло верткого Шумка.
    - А? Что я вам говорил? - перекрывал  рыночную  разноголосицу  его
пронзительный, не к месту взревывающий голос. - Правда-то  она  рожном
торчит!.. Принесли жертву - вот и солнышко смиловалось! А то придумали
- чурками резными откупаться! Сегодня ты за "деревянные"  народ  вином
поишь, а завтра их волхвам понесешь? Хороша жертва!..
    Речи его, как всегда, звучали оскорбительно, но слободской люд был
нынче благодушен и  глядел  на  смутьяна  с  улыбкой:  дескать,  пусть
себе... Гуляй, паучок, пока ножки не ощипали...
    А  солнышко-то  -  пригревало.  Под  ногами  уж  не  слышно   было
привычного железного хруста, снежок шептал, чуть не всхлипывал. Того и
гляди, оплавятся и потекут  сугробы...  Да,  припоздала  в  этом  году
весна, припоздала...
    - Посторонись!.. - раздалось вдруг негромко и повелительно.
    Клином разрезая рыночную толпу, к мучному ряду приближались хмурые
храбры из  княжьей  дружины.  Сияли  еловцы  [Еловец  (берендейск.)  -
навершие шелома.] шеломов, тяжко шуршали кольчуги, позвякивали  кольца
байдан [Байдана (берендейск.) - кольчуга из крупных  колец.].  Впереди
шел бирюч [Бирюч (берендейск.) - глашатай.] с  шестом.  Добравшись  до
середины площади, снял шапку, вздел на шест и  задробил  частоговоркой
указ. Не иначе, уши отморозить боялся.
    - Слушайте-послушайте,  государевы  люди,   слободские   берендеи!
Ведомо стало, что гневается на нас светлое и тресветлое солнышко...  -
Рынок притих. Бирюч передохнул,  будто  перед  прыжком  в  прорубь,  и
продолжил с отчаяньем: - Вопросив волхвов и подумав с  боярами,  велит
вам  государь  отныне  берендейки  жертвенные  приносить  полновесные,
резаные не глубже, чем на ноготь!
    Торопливо уронил шапку с шеста, поймал на лету,  нахлобучил  двумя
руками, и тут толпа страшно вздохнула. Так и замер бирюч, взявшись  за
меховую выпушку, настигнутый мощным этим  вздохом.  Храбры  сомкнулись
кольцом, рыла сразу одеревенели - прямо хоть размечай да режь.
    Люд зарычал утробно, нашатнулся со всех сторон, шаркнули,  вылетая
из ножен, светлые сабельки. Однако законолюбивость берендеев  вошла  в
поговорку издавна. Одно дело промеж собой учинить  кулачные,  а  то  и
дрекольные бои - это у нас запросто. Но поднять руку (и  то,  что  она
сгоряча ухватит) на княжью дружину?.. Да еще и  на  бирюча  с  царским
указом?.. Нет, не поднялась рука.  Разжалась.  Вот  крик  -  да.  Крик
поднялся.
    - Что ты  там  блекочешь,  страдник?  Не  мог  царь-батюшка  такое
указать!..
    - Да пьяный он, берендеи! Вы на него  только  гляньте!..  Морда  -
клюковка, глазки - луковки!..
    - Грамоту, грамоту кажи! Что ты тут языком плещешь!.. Языками  вон
и мы городьбу городить умеем!..
    - Да есть грамота, есть! - надрывался вконец испуганный  бирюч.  -
Тут, за пазухой!.. Зябко доставать было!..
    Скинул рукавицы, полез за грамотой. Берендеи вырвали у него из рук
пергаменту с царской печатью, прочли по складам. Все совпало - слово в
слово. Еще один вздох прокатился по рынку.
    Как дождевой пузырь, вскочил над толпою Шумок.
    - Обморочили волхвы царя-батюшку! -  Рванув,  распахнул  на  груди
полушубок. - Дождемся ужо! Погодите! Всех нас в бадье опустят на самое
донышко!..
    - Обморочили!.. Обморочили!.. - подхватили истошные голоса.
    - Бей волхвов! - взвыл Шумок, но был сдернут с бочки - или на  чем
он там стоял?..
    - К боярину!.. К боярину!.. - послышались крики.
    - Да что к боярину?.. Чем  боярин-то  пособит?..  Самому  князю  в
ножки пасть! Один у нас теперь заступник, одна надежа!..
    Толпу разболтало, что озеро в непогоду. Никак не могли решиться, в
какую сторону двинуть всей громадой: волхвов ли идти бить или же князю
жаловаться... Воспользовавшись общим замешательством, бирюч  и  храбры
начали помаленьку  выбираться  из  толчеи,  когда  раздался  вдруг  со
стороны слободки конский топот и, заметав обочины  снежной  ископытью,
на рыночную площадь ворвались четверо  верховых.  Ахнул  люд,  кинулся
навстречу, ибо первым на низкорослой большеголовой  лошадке  ехал  сам
князь. Надежа и заступник.
    Осанист  и  грозен  сидел  в  высоком   седле   теплынский   князь
Столпосвят. Ликом смугл,  брадою  серебряно-черен,  брови  -  что  два
бурелома. И голос - низкий, рокочущий. Совсем бы страшен был князюшка,
кабы не мудрая пристальность в  воловьих  глазах  да  не  задушевность
гулкой неторопкой речи.
    - Теплынцы!.. -  воззвал  он  звучно,  потом  замолчал  и  надолго
опустил голову, погрузившись в скорбное раздумье.  По  толпе  пробежал
изумленный шепоток. Слободской люд привык называть себя берендеями и к
слову  "теплынцы"  прибегал  лишь  затем,   чтобы   подчеркнуть   свое
превосходство над сволочанами. Немедля обозначилось  в  разных  концах
рыночной площади некое  суетливое,  но  вполне  осмысленное  движение.
Сволочане посмекалистей, услышав первое  произнесенное  князем  слово,
принялись торопливо завязывать мешки с явным намерением поскорее  дать
тягу. А вовсе смекалистые даже и завязывать не стали: царап шапку - да
бегом с площади.
    Князюшка тем временем вскинул дремучую  бровь  и  обвел  подданных
проникновенным взором. Потом заговорил снова.
    - Знаю... - истово молвил он и  впечатал  растопыренную  пальчатую
рукавицу в расшитую тесьмой грудь. - Знаю  о  вашей  беде  и  печалюсь
вместе с вами...
    Люд затаил дыхание - ждали, что скажет дальше.
    - Волхвов вините?.. Да только не в одних  волхвах  суть...  То  не
волхвы - то брат мой единоутробный, сволочанский князь  Всеволок  воду
мутит... И лжет, и ползет, и бесится! Завидно,  вишь,  ему  стало,  на
житье  ваше  привольное  глядючи,  вот  и  подбил  царя-батюшку   указ
написать...
    С  голодным  рыком  теплынцы   завертели   головами,   высматривая
сволочан, но те уже все исчезли. Даже самые непонятливые.
    - Князюшка!.. Заборонушка ты наша!.. - Те, что поближе,  рванулись
пасть в копыта спокойной низкорослой лошадке. - Не  погуби!..  Замолви
словечко!..
    Князь поднял руку, и вопли стихли.
    - Замолвлю...   Замолвлю,   теплынцы!..   Может,    и    смилуется
царь-батюшка... А  не  смилуется...  Ну  что  ж...  -  Тут  Столпосвят
выпрямился, запрокинул окладистую с проседью бороду. - Тогда суди  нас
ясно солнышко!..



                      Глава 4. БЕДА БЕДУ КЛИЧЕТ


    Из  умственной  толчеи  выглянула   вдруг   горестная   поговорка,
сложившаяся, должно быть, сама собой:
    "Вот тебе, бабушка, и нечетный день!.."
    Какая  бабушка?..  При  чем  тут  бабушка?..  Скорее  уж  дедушка,
поскольку поговорка явно предназначалась для старого Пихто Твердятича,
огорошить которого Кудыка собирался прямо с порога.
    Да, дожили... Повилась-повилась стружечка -  и  кончилась.  Что  ж
теперь  будет-то?  Ежели  князь  Столпосвят   не   сумеет   уворковать
царя-батюшку - это ложись всей слободкой да  помирай!..  Ну,  положим,
лоботесам разным вроде Шумка с Докукой  даже  и  указ  не  во  вред  -
наобляп режут, чуть лучше сволочан. А вот подлинным-то искусникам  как
теперь жить? Ни тебе тепла в доме, ни привычной сытости..."
    В мысленном затмении брел Кудыка слободкой, плелся - лишь бы  нога
ногу миновала. Не радовали его теперь ни искорки в сугробах, ни мягкий
шепот снега под  ногами.  Переплевах  в  пяти  от  родной  подворотни,
обозначилось  вдруг  перед  смутным  Кудыкиным  взором  ярко-малиновое
пятно. Очнулся - как из яичка вылупился.
    Напротив   ворот   переминался   гнедоподвласый    [Гнедоподвласый
(берендейск.) - гнедой с подпалинами.] конек, впряженный в  щегольские
варяжские санки, с которых навстречу Кудыке лениво поднялся тугомордый
отрок в шубейке, крытой малиновым сукном. Человечек - весь с  надолбу,
посмотришь - страх  берет.  Левое  ухо,  выставленное  напоказ  из-под
шапки,  пронято  дутой  золотой  серьгой,  и  такого  же  золота  цепь
болтается на шее.
    По спине Кудыки прошел озноб, все позвоночки пересчитал. От  Кощея
пришли, не иначе...
    - Ну  ты  что  ж,  Кудыка?  -  не  поздоровавшись,  гнусаво  запел
незнакомец, разводя болтающиеся чуть ли не до колен рукава. - Мы  тебя
бережем, хоромы вон ни разу не горели, а ты... Умаялся,  чай,  на  нас
сидя?
    - Так я  ж  за  оберег  заплатил...  -  предчувствуя  новую  беду,
выпершил Кудыка.
    - Ась?.. - То ли недослышав, то ли не поверив, тугомордый  подался
к древорезу украшенным серьгой ухом. - За-пла-тил?..
    - Сколько мог! - истово подтвердил тот, выголив на детину  круглые
честные глаза. - Человек я маленький, шкурка у меня тоненькая...
    Детина сначала онемел,  потом  вскинул  руки  и  отряс  рукава  до
локтей. Показались растопыренные пальцы, унизанные лалами, яхонтами  и
сердоликами, причем все перстни, по обычаю  берегинь,  были  повернуты
каменьями внутрь.
    - Шкурка? -  зловеще  переспросил  рослый  берегиня.  -  Да  твоей
шкуркой терема крыть - не протекут! Убогим  представляешься?  Заказов,
плачешься, нет? А у  самого  в  повалуше  берендеек  до  потолка!..  -
Внезапно замолчал, полюбовался перстнями и, повеселев, уронил рукава.
    Охнул Кудыка, вспомнил утрешнего мужичка  сволочанина  -  и  такое
сердце взяло, что сам бы себе язык перекусил.
    - И сколько теперь? - спросил он в тоске.
    - Сколько?..  -  Берегиня  прищурился.  -  Облупить  бы  тебя   до
мосольчиков, чтобы впредь  не  врал,  да  уж  ладно,  прощаем...  Бери
большой оберег...
    - А малый куда? - пискнул Кудыка.
    Берегиня разинул мохнатую пасть и сказал, куда. Древорез вздохнул,
понурился, и пошли они вдвоем в повалушу.
    - Ну вот... -  удовлетворенно  прогнусил  детина,  когда  поленица
резных куколок слегка приуменьшилась, а в руках Кудыки оказался  грубо
вытесанный оберег, тоже именуемый берегиней. - Приколачивай  на  крышу
взамен малого и живи себе... Если кто обидит - дай только знать...
    Древорез уныло посмотрел в удаляющуюся малиновую спину. Детину  аж
пошатывало от тяжести мешка. "Дай знать..." А ежели вот  царь  обидел,
стружку снимать не дает?.. Ох, обнаглели берегини - похлеще леших... И
попробуй не заплати! Брусило вон о прошлом годе послал их к ляду,  так
вскорости  и  дом  сгорел  у  Брусилы...  Наверняка  сами  берегини  и
подожгли, с них станется...


                                * * *


    Деда он огорошил, как  и  собирался,  прямо  с  порога.  Оторопело
выслушав внука, старый Пихто Твердятич молча сгреб бороденку в кулак и
замер в трудном раздумье.
    - Против гнева властей, - испроговорил  он  наконец,  строго  пуча
глаза, - первое дело - тирлич [Тирлич (берендейск.) - трава  бешенка.]
да жабья костка...
    - Да? - рыдающе вскричал Кудыка. - Это что ж, повешу я их себе  на
шею - и царь мне одному послабление даст?
    Дед несколько смешался,  однако  приличной  годам  степенности  не
утратил.
    - Н-ну... Одному-то, понятно, не даст...  Значит,  всей  слободкой
надо в мешочки зашить и на шеи повесить...
    - Откуда ж мы тебе столько жаб возьмем? В конце-то зимы!..
    Дед крякнул. Да, действительно...  Сшибши  руки  у  груди,  Кудыка
цепенел перед ним в отчаянии наподобие резного идола.
    - Да и тирлич - травка редкая... - раздумчиво молвил дед,  пожевав
губами. -