алась полным откатом
и была чревата неслыханно долгой, а стало быть,  студеной  ночью.  Это
уже не легкие утренние заморозки - этак все, глядишь,  посевы  наверху
сгубить недолго...
    В таких случаях весь цвет преисподней:  розмыслы,  сотники,  ну  и
кое-кто   помельче   -   собирался   немедля   в   обширном   подвале,
равноудаленном и от Кудыкиных гор, и от Теплынь-озера.  Проще  говоря,
располагался тот подвал как раз посередке большого желоба. И все же на
сборы часто уходило полдня, а то и целый день, хотя лошадей меняли  то
и дело, а уж гнали - во весь дух...
    Главный  розмысл  навьего  мира  Родислав  Бутыч,   благообразный,
статный, излыса-кудреватый старец, вошел, заметно  припадая  на  левую
ногу. То ли подвернул второпях, то ли сглазил  кто-нибудь...  А  то  и
вовсе порчу навели - завистников-то, чай, несчитано, немеряно...
    Приостановился, взглянул с досадой на Люта Незнамыча,  то  и  дело
обирающего испарину с выпуклой, заметно побледневшей плеши,  и  воссел
во главе стола.
    - Так-то вот оно, Лют  Незнамыч!  -  задребезжал  он,  стукнув  по
столешнице костяшками  сухих  старческих  перстов.  -  Я  ли  тебе  не
сказывал? Держи людишек в узде!..  И  якшайся  поменьше  с  этим...  -
Главного розмысла преисподней перекосило с ухо на ухо. - ...с  Завидом
Хотенычем, чтоб ему поперхнуться!..  Он  вон,  того  и  гляди,  грекам
преисподнюю продаст...  с  тобой  впридачу...  -  Тут  Родислав  Бутыч
спохватился,  вспомнил,  что  к   нынешней   закавыке   соперник   его
касательства не имеет, и сердито примолк. Однако,  метнув  недовольный
взор на бедного Люта Незнамыча, воспылал снова: - И Столпосвята гони в
шею! Житья уже нет от козней его, Столпосвятовых! Жаль, Берендей  умом
обносился, а то бы учинил он ему... битву на речке Сволочи... Всеволок
вон уже на тебя жалуется! Заведомых-де смутьянов от царского гнева под
землей укрываешь. Так мало того - ты их еще, оказывается, и  в  волхвы
ставишь!.. Общей смуты, что ли, возжелал?..
    Все это произносилось негромко, но достаточно отчетливо,  так  что
розмыслы, разгуливавшие вольно по подвалу, мигом оробели и тихо, ровно
комарики, расселись по лавкам.
    - Все, что ли? - Заломив тронутую сединой  бровь,  Родислав  Бутыч
оглядел собравшихся.
    - Завида Хотеныча нету... - виновато ответили ему.
    Главный розмысл  преисподней  раздул  ладно  вырезанные  ноздри  и
пристукнул по столу сухой дланью.
    - Стало быть, начнем без него, - властно известил он. - Ежели кому
еще не ведомо, пусть услышит. На участке Люта Незнамыча четное изделие
ушло в полный откат... Виновные пока не разысканы... А перед тем,  как
уйти в откат, смяло оцеп на  первой  заставе,  так  что  не  исключено
повреждение обшивки...  Пока  я  вижу  только  три  возможности.  Либо
вскатить изделие вручную тем же путем на промежуточную лунку  и  прямо
там произвесть ему полный осмотр... Либо  вернуть  назад,  на  участок
отсутствующего здесь по  неведомым  мне  причинам  Завида  Хотеныча  и
опять-таки проверить со всем тщанием... Третий путь,  самый  надежный,
хотя и мешкотный: откатить четное изделие в боковую  пазуху  и  начать
прогон нечетного... Давайте раздумывать.
    - А почто оно вдруг в откат-то ударилось? - вопросил в  недоумении
кто-то.
    - Сказываю: неведомо... - Родислав  Бутыч  нахмурился.  -  Но  так
смекаю, что без инородцев тут не обошлось. Нутром чую: греческий след,
не иначе...
    Собравшиеся в сомнении  покачали  головами.  Какой  еще,  в  баню,
греческий след, когда и своих лоботесов на сто лет  вперед  припасено!
Да и снасти все изношены, еле дышат...
    Угрюмый кряжистый  Вышата  Серославич,  розмысл  участка  завалки,
покашлял и рек:
    - Лучше бы нечетного подождать. Ночь-то предстоит морозная,  стало
быть, калить придется пожарче... А четное, вишь, и калить-то боязно  -
латаное все, перелатанное... Развалится еще  на  грех,  как  в  Черной
Сумеречи...
    Вытирая  запачканные  руки  ветошью,   в   подвал   вошел   одетый
по-дорожному Завид Хотеныч, и с ним какой-то еще невзрачный мужичонка.
    - Наладчик мой, - пояснил розмысл, заметив недоуменные взгляды.  -
Пусть посидит, послушает - ему полезно... Располагайся, Кудыка...
    - А ты, я гляжу, не торопишься... -  зловеще  проскрипел  Родислав
Бутыч. - Или дело нашлось поважней?
    Завид Хотеныч  бросил  на  главного  розмысла  преисподней  острый
взгляд и больше не смотрел.
    - Я там у себя распорядился изделие на лунку закатить, -  небрежно
изронил он. - Ту лунку разумею, что на извороте. А задержался,  потому
что сам его  осматривал,  наспех,  конечно.  Ну,  что  сказать?  Вроде
уцелела обшивка... Ежели дадут знать, что все в порядке, начнем прогон
по новой...
    Запала тишина. Прикипев к скамьям, все в изумлении драли глаза  на
Завида Хотеныча.
    - Да мы же  еще  ничего  не  приговорили!..  -  страшно  прохрипел
Родислав Бутыч,  метнув  на  край  стола  стиснутые  сухие  кулаки.  -
Своевольничаешь?..
    - И еще одно... - Как  бы  не  услышав  главного  розмысла,  Завид
Хотеныч повернулся к Люту Незнамычу. -  Гонец  сюда  скакал  с  твоего
участка, так я его вернул... Сам передам,  нечего  ему  зря  туда-сюда
носиться... - Тут Завид  Хотеныч  приостановился  и  оделил  Родислава
Бутыча иным взглядом - подольше,  попристальней.  -  Найден  в  желобе
раздавленный храбр, из-за которого солнышко  изо  рва  и  выскочило...
Проник он под землю через вытяжной лаз.  А  подле  того  лаза  поймали
стреноженного коня... По коню и узнали, кто это был. Ахтак из  дружины
Всеволока. Вот так-то, Родислав Бутыч... Ищешь ты во всем греческие да
теплынские козни, а козни-то, выходит, сволочанские...



                    Глава 15. ИЗ ВАРЯГ ДА В ГРЕКИ


    Серебряная греческая денежка была  слепая,  боковой  очерк  личика
почти стерся, и тем  не  менее  наверху  за  одну  такую  вот  денежку
долгонько бы пришлось горб ломать. Лошадку на нее в слободе,  положим,
не купишь, а вот овечку  -  за  милую  душу,  да  еще  и  скажут,  что
переплатила.  Особливо  теперь,  после  указа,  когда  берендейки,  по
слухам, обесценились вконец - полено и полено...
    Чернава вздохнула и отправила тусклую  монету  в  ларец,  где  уже
сияла горстка серебра, полученного намедни от  Перенеги  -  за  порчу.
Упрятала нажитое  в  сундук  и  устремила  взор  на  точеные  идольцы,
расставленные  торчмя  вдоль  стены.  Это  ей  Малуша   присоветовала:
попадется куколка покрасивше -  ты-де  ее,  Чернава,  прибери,  грекам
потом продашь... Греки, они  до  узорчатого  дерева  куда  как  падки!
Сами-то, вишь, не режут - все больше по камню да по железу работают...
    Добрый совет, ничего не  скажешь.  Скрала  на  раскладке  с  пяток
идольцев - вот и денежка... Куда ее только девать?..
    И Чернава  оглядела  с  тоской  голые  стены  клетушки.  Ничего...
Оттерпимся - и мы люди будем... Зря, что  ли,  розмыслиха  то  и  дело
наверх кличет?.. Того сглазь, этого очаруй...  Да  вот  не  далее  как
вчера гадала ей Чернава в Навьих Кущах, ну и заодно на муженька своего
намекнула... Не впрямую,  понятно,  а  опять-таки  ворожа:  с  черным,
дескать, в лес не ходи, рыжему пальца в рот не клади, лысому не  верь,
с кудрявым не вяжись, а вот невзрачного да смышленого - привечай...
    Не потому ли Завид Хотеныч весь день Кудыку с собой таскает?..
    В латаную  дверь  стукнули,  и  Чернава,  тряхнув  головой,  пошла
открывать.  На  пороге,  колеблясь,  как  белье  на   ветерке,   стоял
пьяненький десятник Мураш.
    - К-кудыка... н-не вернулся ли?..
    Чернава только руками всплеснула.
    - Мураш Нездилыч! Болезный!.. Да на  тебя  уж  и  смотреть  дымно!
Промотался, чай, на голую кость?..
    Тот назидательно поднял нетвердый перст.
    - Знать н-не всех еще чертей выслепил... - объяснил  он  и  чванно
поджал губы. Очень был доволен собой.
    Чернава втащила его в клеть, пока не случилось  поблизости  Завида
Хотеныча,  плюхнула  пьяницу  задом  на  лавку   и,   откинув   крышку
выкопанного вопреки запрету погребца, достала горшок с хитрой  снедью,
именуемой "похмелье". Режешь ломтиками холодную  баранину,  мешаешь  с
мелко искрошенными огурцами,  рассолом,  уксусом  и  перцем.  Оплетешь
ложек пять - глаза на лоб взбегут, зато хмель тут же отшибет...
    После пятой ложки Мураш отпихнул горшок  и  пригорюнился.  Чернава
глядела на него и сокрушенно качала головой.
    - Ох, десятник... Смотри! Достанется тебе от Малуши...
    - А уже досталось!.. - Мураш лихо,  как  в  пляске,  повел  широко
раскинутыми руками. - Спасибо те, м-мила, что ты меня б-била!..
    Попробовал хлопнуть себя по  колену,  но  промахнулся  и  чуть  не
слетел с лавки на пол. Во лбу Мураша алел тисненый полумесяц - след от
сковородника.
    - Или сотник увидит, - сурово примолвила Чернава.  -  Вот  донесет
розмыслу - что будешь делать? Завид Хотеныч долго с тобой толковать не
станет... Разжалует да укатает на золу!..
    Мураш вдруг замотал головушкой, зубками захрустел.
    - С-сотник?.. - хрипло выговорил  он.  -  Варяжское  отродье  твой
сотник!.. Кого ни пощупай из начальства -  либо  варяг,  либо  грек...
Жизни от них уже нет простому берендею...
    - Да какой же он варяг? - удивилась Чернава. -  Нажир,  да  еще  и
Бранятич!..
    - В-варяг... - упрямо стоял на  своем  хмельной  десятник.  -  Раз
гнида - значит, в-варяг... Или грек... Так и  роет  под  меня,  так  и
копает... У, вошь белобрысая!..
    - Закусывай давай! - приказала Чернава. - А то, глядишь, не  ровен
час Кудыка вернется да невесть что о нас с тобой подумает... Это он на
работе такой тихий, а дома и зарезать может...
    Мураш вскинулся и уставил на Чернаву мутные глазыньки.
    - Кудыка - берендей,  -  убежденно  выговорил  он.  -  Эт-то  всем
берендеям берендей... Кудыку - люблю... А варягов  -  н-ненавижу...  И
сволочан - н-ненавижу... Они отечество наше варягам продают...
    Чернава начинала уже  тревожиться  всерьез.  Выставить  Мураша  за
дверь  она  не  решалась:  все-таки  десятник   -   какое-никакое,   а
начальство... Да и нельзя его в таком виде отпускать... А  уложить  на
лавке в клети - и впрямь Кудыка осерчает, хоть  и  тихий...  Зарезать,
может быть, и не зарежет, а прибить - прибьет... А уж  Малуша!..  Этой
только лучину к ноздре поднеси!..
    - Сейчас я тебе, Кудыка, все растолкую... - Мураш приложил к устам
пьяный негнущийся перст и, опасливо поворочал очами.
    Чернава обернулась, чуть не  выронив  при  этом  горшок  и  ложку.
Однако дверь была по-прежнему закрыта. Видно, Кудыка просто  мерещился
десятнику.
    - З-заткни рот рукавицей...  Н-не  перебивай...  И  накрепко  себе
заруби: раньше на земле жили сплошь одни берендеи... Уразумел?  Больше
никого... Одни берендеи... Золотой век  был,  смекаешь?..  А  потом  -
выродились... некоторые... Варягами стали, греками... Нам-то,  Кудыка,
внушают, что это мы от них отложились, а на самом деле - они от нас...
И язык нарочно исковеркали... Назло настоящим берендеям... чтобы мы их
понять не могли...
    Чернава  стояла  посреди  клети,  держа  в  левой  руке  горшок  с
"похмельем", в правой - ложку, и оторопело слушала  Мураша.  Слова  из
него сыпались наперебой, всмятку.
    - Все вокруг  выродки,  а  мы  с  тобой,  Кудыка,  -  берендеи,  -
проникновенно внушал десятник. -  Сволочане  тоже  выродки,  не  лучше
варягов... А настоящие берендеи - одни теплынцы...
    - А что ж эти выродки лучше нас живут? - не выдержала Чернава. - И
солнышко у них пожарче, и дни подольше... Чуть что не можем сделать  -
либо к варягам бежим на поклон, либо к грекам!
    - Вер-рна! - сказал Мураш, округляя глаза.  -  Правильно,  Кудыка,
подметил... На поклон!.. А я тебя спрошу: кто нами правит?..  А?..  Не
знаешь? Тогда  отвечу...  Выродки  и  правят.  У  царя  Берендея  мать
варяжка, смекаешь?.. Стало быть, сын его Всеволок  на  целую  четверть
варяг...
    - А Столпосвят?
    - А вот Столпосвята не замай!.. Столпосвят -  подлинный  берендей.
Он вообще не от батюшки  своего,  не  от  царя...  Он,  сказывают,  от
воеводы Полкана... Пошалила царица, сшутила  шутку...  А  славный  был
воевода, не ной его косточка в сырой  земле...  Не  зря,  чай,  Удатым
прозвали. Там, говорят, уд был - с  идольца  резного...  -  Тут  Мураш
умолк и мучительно сморщился,  что-то,  видать,  вспоминая.  Вспомнив,
вскинулся, выпучил глаза. - Слышь, Кудыка!.. - тревожно позвал он. - Я
к  тебе  чего  пришел-то...  Наладчики  промеж  собой  толкуют,  будто
розмысла нашего смещать собираются...
    Завида Хотеныча?.. Чернава тихонько ахнула.  Страшными  показались
слова десятника. Да такой беды и с ломтем не проглотишь... Вот,  стало
быть, почему велела Перенега порчу-то навести...
    - А?..  -  рычал  Мураш.  -   Единственного   берендея   во   всей
преисподней!.. Да ежели бы не он, не то что  до  Кудыкиных  гор  -  до
Мизгирь-озера солнышка бы ни разу не докатили!.. Вот  они,  варяги-то,
что творят!..  Главный  розмысл  давно  уж  из  рук  у  них  глядит!..
Вставили, вставили они ему серебряный глазок [Вставить кому серебряный
глазок (берендейск.) - дать взятку.] - помяни мои слова!..
    - Что ж это будет-то? - еле вымолвила Чернава. - Неужто  и  впрямь
сместят Завида Хотеныча?..
    - Да мы им за розмысла... - Мураш угрожающе заворочался на скамье,
силясь подняться. Тисненый полумесяц во лбу его и не  багровел  уже  -
наливался синевой. - Преисподнюю спалим!..  Солнышко  в  Теплынь-озере
утопим!.. Повымерзнут все, как в Черной Сумеречи, - узнают...
    Встал, шатнулся и невольно ухватился за Чернаву. Тут,  как  назло,
открылась дверь и в клеть вошел Кудыка. Зипунишко на нем был забрызган
грязью - не иначе, до участка до своего  они  с  розмыслом  добирались
верхами. Узрев жену  в  объятиях  Мураша,  наладчик  задышал,  поискал
глазами плеть, как вдруг заметил расставленные вдоль стены  берендейки
- и замер.
    - Гляди-ка! - подивился он радостно. - А ведь вон ту,  крайнюю,  я
резал!..
    Отодвинул Чернаву с Мурашом и протиснулся к примеченной куколке.
    - Слышь,  Мураш  Нездилыч,  -  похвалился  он,  любовно  оглаживая
хитрую, чуть ли не сквозную резьбу. - А меня розмысл с завтрашнего дня
на лесоповал посылает. Главным наладчиком...


                                * * *


    Тревожная  выдалась  весна,  обильная  грозными   знамениями.   То
солнышко с восходом промедлит, то вылезет на поле брани чумазый бес  с
кочергой и всех разгонит...  А  еще,  сказывали,  сбросят  берендея  в
преисподнюю, а он, глядишь, гуляет себе живехонек...  Или  вот  бревна
поплыли по Вытекле. Даже и не бревна, а целые сосновые  хлысты.  Диво,
да и только! Тут лешие кола не дают вырубить, а с верховьев, вишь, лес
идет самосплавом... Ну, слобожане, понятно, не зевали: чуть  покажется
на излуке такая лесина - цап  ее  крюком  и  к  берегу...  Ну  да  это
знамение доброе, что о нем долго толковать!..
    А вот с берендеем, воротившимся  из  преисподней  и  подавшимся  в
кудесники, намучились изрядно. Уже на третий день от него вся слободка
древорезов стоном стонала. Раньше, сказывают, сам первым ходоком  слыл
по женской части, а как под землей побывал - ровно  с  цепи  сорвался,
блуд искоренять начал... Придешь к нему с жертвенными идольцами, а  он
тебя пытать: "Влагаешь ли персты в удицу  супруги?.."  Да  какое  твое
дело, куда я ей и что влагаю? Твоя, что ли, супруга-то?..  А  чуть  не
так ответишь - искупай грех, неси лишнюю берендейку. А то еще  соберет
слобожан и начнет баб попрекать заочно. Все их непотребства припомнит:
и кивания, и  мигания,  и  хребтом  виляния...  Сквернавицами  честит,
душегубицами... Зардеешься, слушаючи... Взял было да запретил посягать
на жен по нечетным дням... Ну тут уж не стерпели -  хотели  идти  бить
его всей слободкой, и побили бы, кабы Шумок  не  стал  отговаривать...
Потоптали сгоряча самого Шумка, а на волхва уже сердца не хватило...
    Трудные пошли времена, крутые. Царь-батюшка Берендей, провались он
совсем, указами донял, сволочане вконец срам утратили - цены опять  на
хлебушек подняли. Эх, житье-бытье - вставши да за вытье!..
    Старый Пихто Твердятич поправил  на  плече  суму  и,  опираясь  на
батожок, закултыхал по горбатой улочке к слободскому торгу. Отжил век,
а пришибить некому... Вроде и от внука отрекся вовремя, и двор сберег,
и дом, а  все  одно  ложись  да  помирай.  Думал  сперва:  погневается
батюшка-царь, погневается - да и смилуется.  В  прежние  времена,  как
помнится, тем завсегда и кончалось... Да только  где  они,  прежние-то
времена?..
    Что ни утро брел Пихто Твердятич на торг указы слушать - все ждал,
когда Кудыке его непутевому прощение выйдет. Так и не дождался... Ну а
дальше дело известное: взвыла да пошла из кармана мошна!..  Выточенные
внуком идольцы разлетелись меньше, чем за месяц,  хоть  и  трясся  над
каждым старый, как над младенчиком. Побираться  -  неловко,  да  и  не
подаст никто. Стало быть, одно только и осталось - разорять помаленьку
дом, распродавать по бревнышку...
    Навстречу по узкой улочке пара  огромных  вороных  меринов  влекла
тяжелую греческую телегу на восьми катках взамен  четырех  колес.  Дед
заблаговременно отступил в закоулок, пропуская  повозку,  пригляделся,
что  везут,  и  охнул.  Из-под  холстины  торчала  человеческая   рука
небывалой белизны. Точь-в-точь греческий  камень  мрамор...  А  спустя
малое время старый смекнул, что мрамор это и  есть.  На  телеге  везли
голого греческого идола, и почему-то в сторону капища... Плюнул дед  и
похромал дальше. Не любил он греков, а  уж  богов  их  срамных  -  тем
более...
    - Эй, старче... - негромко и гнусаво окликнул кто-то.
    Пихто Твердятич упер в землю батожок и  повернул  голову.  В  двух
шагах от него, держа в поводу ладную гнедоподвласую лошадку, парился в
крытой малиновым  сукном  шубейке  рослый  тугомордый  отрок  с  дутой
золотой серьгой в левом ухе. Из  берегинь,  не  иначе.  Ишь,  воронье!
Почуяли падаль...
    - Здравствовать тебе, молодец... - прошамкал  Пихто  Твердятич.  -
Никак милостыню надумал подать?..
    Берегиня тупо моргнул. Такой, пожалуй, подаст!  Руку  прожжет  его
денежка...
    - Внук тебе кланяться велел,  -  все  так  же  тихо  и  равнодушно
прогнусил отрок и как бы невзначай обозрел улочку из конца в конец.
    Старого лесу кочерга Пихто Твердятич  сурово  сдвинул  лохматые  и
словно бы побитые молью брови.
    - Нет у меня никакого внука! - сказал,  как  узлом  завязал.  -  А
ежели и есть, то знать его  не  знаю...  Смутьян  он,  внук-то,  козни
против царя-батюшки строил...
    Повернулся и покултыхал дальше, сердито  тыча  в  землю  батожком.
Отрок не отставал.
    - Слышь, дед... - бормотал он, облизывая толстые губы и  продолжая
озираться. - Ты  ветошью-то  не  прикидывайся...  Велено  было  поклон
передать, вот и передаю...
    Пихто Твердятич ковылял, упрямо подобрав рот и вроде бы  не  слыша
ни словечка.  Берегиня  отвязался  лишь  у  самого  торга,  выбранился
по-иноземному, вскочил в седелышко - и сгинул. Старый Пихто  Твердятич
осуждающе посмотрел ему вслед. Нет чтобы в задницу деда послать, а он,
вишь, по-гречески: в афедрон [Афедрон (греч.) -  задница.]!..  Тьфу!..
Житья уже не стало от инородцев,  а  тут  еще  свои  из  себя  еллинов
корчат...
    Да, с берегинями ныне  держи  ухо  востро...  Лестью  душу  вынут:
ты-де, старичок, домишко свой в наследство нам отпиши, а мы, мол, тебя
за это до самой смерти холить будем, лелеять... А потом, глядишь, либо
утонул старичок, либо в  овражек  по  слабости  грянулся...  Улелеяли,
стало быть, до смерти...
    Ловко  он,  прощелыга,  насчет  Кудыки-то   заехал...   Кланяться,
дескать, велел!.. Да только старого Пихто Твердятича такими шутками не
проймешь. Чуть заикнешься про смутьяна внука -  глядь,  уже  и  сам  в
смутьянах! Половину дома - в казну, а половину - тугомордому доносчику
в малиновой шубейке...
    Шумела на торгу незнакомая, вывернутая наи