знанку жизнь. Там и  сям
мелькали смуглые греческие рожи, попадались и  бледные,  как  поганка,
варяжские. А уж торговали подчас этаким, чему и названия-то  в  родном
берендейском наречии не подберешь.  Одно  утешенье  -  сволочан  стало
поменьше... Опасались сволочане теплынцев и правильно делали. Так  что
хлебушко на слободской торг привозили за них теперь все те же варяги и
драли, псы, втридорога.
    "Афедрон!" Вот ведь  дожили!  Язык  уже  свой  природный  забывать
начали, того и гляди - вовсе на заморский лад заблекочем... Хорошее же
слово - "забродыга"! Нет, надо им обязательно  загнуть  по-гречески  -
"охломон" [Охломон (греч.) - забродыга, дословно - единица  толпы.]...
А вместо "суматоха"  -  "катавасия"  [Катавасия  (греч.)  -  суматоха,
дословно - противошествие.]... Впору уши затыкать.


                                * * *


    Ежели достичь тех мест, где в теплую Вытеклу  впадает  мелкая,  на
диво студеная речушка Истерва, и пойти вверх по течению  той  речушки,
оставив по правую руку Навьи Кущи, а по левую темный сосновый бор,  то
рано или поздно выбредешь к южным рубежам страны  берендеев.  Увидишь,
как пишет на севере извечную  свою  дугу  светлое  и  тресветлое  наше
солнышко, а, оборотившись, узришь нетающие сугробы Серой Сумеречи, где
и берет начало тот слабенький ручеек, по берегу которого ты  вышел  на
край света.
    А ночью  заполощутся  на  юго-востоке  смутные  сполохи,  отблески
незримого отсюда варяжского солнышка, у которого, сказывают,  с  нашим
полдня разницы... Лета здесь, почитай, и не бывает.  Как  ни  раскаляй
добросиянное, как ни набивай его до отказа резными  чурками  -  зябко,
берендеи, зябко... Ну, не  так,  конечно,  как  на  севере,  в  Черной
Сумеречи, где и вовсе вечная мерзлота, но все же...
    Понятно, что ни  берендеи,  ни  варяги  в  эту  глушь  даже  и  не
совались. Но вот однажды, а точнее молвить  -  сразу  после  смертного
подвига богатыря Ахтака, тишина южного порубежья была порушена  звоном
стали и треском кренящихся стволов. Лес валили  подряд,  без  разбора.
Наскоро оттяпывали верхушку,  отсекали  сучья  и  сбрасывали  хлыст  в
студеную Истерву. Кудыка лишь ужасался, глядючи на забитые  ветвями  и
щепой просеки  да  на  высокие  некорчеваные  пни.  Сколько  древесины
пропадает ни за ковшик винца!..
    Повелением Завида Хотеныча людишек снимали с отгрузки, с  золы,  а
то и с желоба - и гнали на рубку леса. Каждый обух - на счету.  Волхвы
на капищах  внезапно  ожесточили  сердца  и  за  малейшую  провинность
принялись отправлять живых берендеев в  преисподнюю.  Скрипели  вороты
замшелых колодцев, голосили бабы. Под землей очумелым жертвам  вручали
новенькие  топорики  греческой  выковки  и,  даже  не  дав  очухаться,
посылали на лесоповал. Отовсюду стягивались к снежным верховьям ватаги
леших.
    Кудыка чуял нутром, что здесь, на берегах  Истервы,  решается  его
судьба. Не железом, чай,  махать  заставили  и  не  бревна  таскать!..
Суровый Завид Хотеныч приказал своему любимцу изладить на  порогах  да
на отмелях переволоки, чтобы лес шел к Вытекле бесперебойно. Не шутка,
чай...
    Целыми днями бывший древорез метался от одной излучины  к  другой,
лаялся с десятниками,  требовал  людишек  для  земляных  работ,  ладил
собственноручно плотины да вороты.  За  лишнее  сброшенное  в  Истерву
бревно готов был убить. На делянках его  побаивались,  а  кое-кто  уже
начинал хвалить по изотчеству - Кудыка Чудиныч...
    И лес шел по  Истерве  бесперебойно.  На  излучинах  -  ни  одного
затора. Единственное, чего Кудыка никак  не  мог  уразуметь,  -  зачем
рубим-то?.. Да еще в такой спешке...
    На одной из просек повстречался ему старый знакомец  -  задумчивый
леший Аука, поставленный  старшим  над  небольшой  ватагой  лесорубов,
набранной сплошь из берендеев, угодивших недавно в жертвенный колодец.
Лешего они  боялись  до  дрожи.  Обрадованный  Кудыка  отвел  друга  в
сторонку и робко кое о чем попытал.
    - Зачем рубим?.. - переспросил Аука, уставив на древореза  кроткие
голубенькие глазки. - Ну а как иначе?.. С греками-то  за  кидало  надо
чем-то рассчитываться? Вот бревнами, стало быть, и  платим...  Да  еще
идолов они нам всучили мраморных... А у  нас-то,  кроме  леса,  и  нет
ничего...
    - Каких еще идолов? - не понял Кудыка.
    - Мраморных, - повторил Аука.
    - А на кой они нам пес нужны-то?
    - Да ни на кой, - молвил леший. -  Просто  греки-то,  вишь,  какой
народ?..  Обсчитают,  обмеряют  и  твою  же  сдачу  с  тебя   возьмут.
Раскумекали, что нам без кидала не быть, - возьми  и  приложи  к  нему
идолов! Отдельно, мол, не продаем... У них-то у самих  этих  истуканов
уж и девать некуда. Куда ни плюнь - истукан... Ну, розмысл с князюшкой
покряхтели-покряхтели, да и согласились...
    - А мы-то их куда денем?
    Аука пожал плечами.
    - Да на капище, видать... Зевес за Перуна сойдет, Афродитка  -  за
Мокошь...
    - А почему в верховьях рубим? - не отставал Кудыка. -  По  Вытекле
тоже ведь лесу хватает. И плоты вязать сподручнее...
    - Да  этому-то  лесу,  что  в  верховьях,  -  безмятежно   пояснил
голубоглазый Аука, - все равно пропадать. Вымерзнет так и так...
    Вечером в землянке  Кудыка  засветил  лучину  и,  достав  из  сумы
кожаную книгу с тугими застежками, принялся вновь елозить перстами  по
страницам. "Катапульта, сиречь кидало". Листнул, нашел чертеж, покачал
головушкой... С одного конца хитро,  с  другого  мудреней  того,  а  в
середке ум за разум заходит... И потом есть ведь уже у берендеев  одно
кидало - за Кудыкиными горами! Другое-то зачем? Про запас, что ли?  Не
иначе старое износилось, а теперь вот новое ладят...
    Смутно как-то все, тревожно... И почему Аука  сказал,  что  лес  в
верховьях Истервы вымерзнет? Кудыка нашел  уголек  и  вывел  на  доске
врытого в земляной пол  стола  овальчатый  вселенный  круг.  Обозначил
справа  Кудыкины  горы,  слева  -  Теплынь-озеро,  в  середке  пометил
слободку и  развалины  мертвого  города.  Провел  Сволочь  и  Вытеклу,
дорисовал тоненькую Истерву... И вышло у  Кудыки,  что  лес  на  южных
рубежах вырубается  клином,  как  бы  разваливающим  страну  берендеев
надвое... Ох, неспроста... Ну да ладно...
    Наладчик  затер  чертеж  рукавицей,  книгу  застегнул  и  отправил
обратно в суму, а сам призадумался вдруг: как  там  старый  дед  Пихто
Твердятич?.. Передали ему поклон от внука али как? Ну да раз сам Завид
Хотеныч кому-то велел письмишко доставить - стало быть, доставили...
    Топоры над речкой Истервой звенели  все  реже,  треснула,  пала  с
нарастающим шумом сосна...
    - Кон-чай работу!.. - зычно объявил кто-то  издалече.  -  А  сучья
завтра уж оттяпаем, поутру...


                                * * *


    Отбросив поводья подручному отроку, князюшка теплынский Столпосвят
ступил на Ярилину Дорогу и  неспешно  направился  к  капищу.  Замшелые
деревянные идолы,  извлеченные  из  земли,  громоздились  ныне  черной
поленницей, и двое волхвов с высоко закатанными рукавами уже разнимали
их на чурбачки двуручной пилой. А вокруг  жертвенного  колодца  стояли
теперь полукругом на тесаных  основаньях  голые  гладкие  истуканы  из
греческого камня мрамора.
    Ретивый кудесник Докука трудился вовсю, отшибая у  кумиров  обухом
мужские и женские  признаки.  Особливо  его  удручала  срамная  богиня
Афродитка. Ну, что груди сколол - ладно, а  вот  руки-то  ему  чем  не
угодили?.. Ту стыдобу, что нельзя  было  отшибить,  кудесник  укутывал
дерюжкой. Хотя, может, оно и правильно... А  то  больно  уж  на  людей
похожи идолы-то, ажно оторопь берет...
    - Ну, здравствуй, кудесниче... - огласил князюшка  Ярилину  Дорогу
гулким своим рокочущим голосом. - Вот потолковать с тобой  пришел.  Ты
уж не обессудь, отвлекись. Положь топорик-то...
    Докука  сшиб  еще   одну   мраморную   принадлежность,   оглянулся
недовольно и, помедлив, заткнул орудие за пояс. Подойдя, отдал поклон.
Князюшка окинул волхва лукавым и пристальным  взором  из-под  дремучей
брови.
    - Что ж ты, друг ситный, решетом прогроханный?.. -  с  добродушной
насмешкой пожурил он. - Я тебя, понимаешь, из  преисподней  вынул,  на
боярышне вон  женить  хотел,  волхвом  сделал,  а  ты  то  неспособным
скажешься, то еще какую пакость учинишь...
    Докука вытер ладони о сермяжную грудь и,  набычась,  уставился  на
плоские камни под ногами.
    - На блуд гонение воздвиг? - зловеще-вкрадчиво вопросил  князь.  -
Доброе дело... Ибо идольцев больше приносить стали... Двоих  вчера  за
неестественные страсти в бадье спустил?.. Тоже хвалю... Там  им  самое
место. Ибо рабочих рук под землей сейчас не хватает... Народишко взвыл
от  строгости  твоей?  И  это  неплохо...  Ибо  пора,   пора   людишек
подымать... - Тут князюшка  насупился  и,  вскинув  головушку,  грозно
воспылал очами. - Но мозговницей-то иногда трясти надо? -  грянул  он,
да так, что у волхвов пилу заело. - Всем ведь ведомо, что в  кудесники
ты  моими  стараньями  попал!..  Что  ж  ты   против   меня-то   народ
обращаешь?.. - Столпосвят передохнул, и вроде бы смягчился. - Так  что
в следующий раз, когда за блуд кого карать будешь, возьми да и  скажи:
не по своей-де воле вас, братие, допекаю - царь-батюшка со  Всеволоком
велели... Или даже просто: Всеволок, мол... А про царя  -  не  надо...
Так-то вот, кудесниче! Уразумел?
    Докука угрюмо кивнул.
    - Вот и славно... - окончательно повеселев, распевно рек князюшка.
- А теперь подай-ка, братец, бадью, а то мне еще с розмыслом кое о чем
перемолвиться надо...



                        Глава 16. ДВОЙНОЙ ДЕНЬ


    Откуда все узнали о  грамоте  главного  розмысла  -  неведомо,  но
только  зашевелились,  загудели  недра   земные,   полез   из   клетей
встревоженный народишко. На участках бросали работу, били  в  железные
доски, созывая чумазый люд на вече.
    - Нажир   Бранятич!   -   тоненько,   жалобно   крикнула   Чернава
пробегавшему мимо сотнику. - Неужто взаправду?..
    Тот лишь дико на нее глянул  и,  не  ответив,  полетел  дальше.  К
Завиду Хотенычу, не иначе. Оборвалось сердчишко. Стало быть, и  впрямь
скинули розмысла. А коли так, то и любимцам его не удержаться.  Кудыке
Чудинычу, к примеру... Да и женушке его Чернаве не поздоровится... Кто
розмыслихе ворожил в Навьих Кущах, а? След,  из-под  Родислава  Бутыча
вынутый, кто гвоздем приколачивал?..
    Выла, стонала чугунная доска на  извороте,  визгливо  отвечали  ей
такие же доски с участков...  Чернава  подхватилась  и  тоже  кинулась
бежать. Ворвавшись на  раскладку,  выдрала  молот  из  рук  оскаленной
Малуши и, оскалившись сама, вскинула его над головой.
    - Бабоньки!.. - пронзительно завопила Чернава,  неистово  потрясая
железом. - Жить-то как будем? Да ежели розмысла нашего сместят,  то  и
грекам окорот  дадут!..  Ни  берендейки  никому  не  продашь,  денежки
щербатой не выручишь!..


                                * * *


    Глуховато и отрывисто Завид Хотеныч огласил грамоту об отставке до
конца, бросил скорописчатую на стол и поднял  темные  запавшие  глаза.
Увидел схваченные гримасами лица сотников, усмехнулся невесело.
    - Что присоветуете?..
    Сотники  ожили,  заворочались  осторожно,  закряхтели.   Что   тут
скажешь?..  Каждого  из  них  остроокий  Завид  Хотеныч  приметил  еще
новичком  полоротым,  каждого  брал  в  оборот,  уму-разуму  учил,   в
десятники выводил, в сотники. Зернышко к зернышку людей подбирал... Да
вот беда: по Уставу-то Работ слово главного розмысла - закон для  всей
преисподней. А тут  не  слово,  тут  грамота,  да  еще  и  своеручного
начертания... По-писаному-то - что по-тесаному...
    - Может,  прошение  всем  участком  подать?..  -  проскулил  Нажир
Бранятич. - Так, мол, и так, покорнейше, мол, припадаем к стопам, ну и
того, стало быть...
    Не доискался словца и расстроенно махнул вялой дланью.
    - Прошение... - злобно проворчали из угла.  -  Пособит  оно  тебе,
твое прошение!.. Тут не просить, тут давно за кадык брать пора...
    После такой бесстрашной речи сотники и  вовсе  прижухли.  Опальный
розмысл молчал, въедаясь очами в каждого по очереди.
    - Люта  Незнамыча,  небось,  не  тронут...  -  проговорил   кто-то
горестно. - А у него, почитай, на участке что ни день, то проруха... У
кого изделие в полный откат ушло? Да кабы тогда не Завид  Хотеныч,  на
полдня бы восход задержали...
    - А сто зе Лют Незнамиц? - встрепенулся сидящий по левую  руку  от
розмысла чернявый грек. - Словецка не молвил?..
    На грека посмотрели с безнадежным вздохом. Замолвит тебе, пожалуй,
Лют Незнамыч словечко, жди... Храбрость-то у  него  есть,  да  только,
вишь, за кустом припрятана...
    И как знать, может, и покорились бы, повздыхав  да  покряхтев,  но
тут дверь рванули снаружи за скобу, и в  клеть  ворвалась  разъяренная
чумазая раскладчица, а вслед за нею влетел бабий визгливый гомон.
    - Завид Хотеныч!.. Милостивец!.. - крикнула явившаяся без  спроса.
- Всей раскладкой тебя молим! Порви ты эту грамоту!
    - Порви-и!.. - бесновато взвыла толпа у нее за спиной.
    Розмысл вновь усмехнулся  и  сделал  знак  прикрыть  дверь.  Стало
малость потише.
    - Значит...  говоришь...   Чернава...   порвать?..   -   произнося
врастяжку каждое слово, молвил Завид  Хотеныч.  -  Добро...  Порву.  А
потом что?
    - Да мы  за  тебя...  -  Чернава  задохнулась  и  вспомнила  вдруг
страшные слова десятника Мураша. - Солнышко в Теплынь-озере  утопим!..
Преисподнюю спалим!..
    Все так и спрянули с лавок.
    - Цыц! Баба! - рявкнул огромный звероподобный сотник чальщиков.
    - Молчать! - полоснул резкий голос розмысла. Завид  Хотеныч  снова
повернулся  к  Чернаве,  прожег  взором.  -  Поди  скажи  всем,  чтобы
собрались у пристани. Громадой решать будем...


                                * * *


    Когда Кудыка тем памятным давним вечером  протискивался  с  обозом
меж сизо-черных хребтов золы, ему лишь с  непривычки  почудилось,  что
людишек на берегу много. А на участке тогда суетилась всего-то навсего
одна  смена.  Теперь  же  шевелящаяся  толпа  разлилась  от  жерла  до
перечапа, не оставив нигде ни островка. Стояли даже на тесаных  камнях
волнореза и во рву, хотя  со  дна  желоба  мало  что  увидишь.  Низким
угловатым утесом чуть выступала из людского  скопища  голая  пристань.
Одиноко прямился на самом ее краешке опальный  розмысл,  нависало  над
головами разбухшее вечернее солнце, плавала по багровому шару броневая
заплата. А высоко над заморским берегом сияло едва  начавшее  розоветь
греческое светило. В алой закатной  воде  пресмыкались  ужами  золотые
отблески.
    На камни причала взбирались  по  очереди  главари  да  горланы  и,
надседаясь, норовили переорать сдвоенный  ропот  преогромной  толпы  и
разболтавшегося Теплынь-озера, где волна  шла  на  этот  раз  противно
ветру, чистоплеском.
    - Ну  а  дальше-то  что?..  -  жалобно  вскрикивал  сотник   Нажир
Бранятич, то и дело подаваясь вперед и хватая себя  обеими  руками  за
ребра, будто проверял, целы ли. - Не  ведаете?  А  я  вам  скажу,  что
дальше!.. Перво-наперво Родислав Бутыч даст  знать  батюшке-царю,  что
участок наш возмутился против законной власти...
    - Это кто нам батюшка?.. - взвыл из толпы  десятник  Мураш.  -  Ты
кого это нам, морда твоя варяжская, в  батюшки  прочишь?  Один  у  нас
батюшка у навьих - Завид Хотеныч!..
    - Да ты к слову-то не цепляйся!.. - крикнул ему с пристани  Нажир.
- Батюшка - не батюшка, а вот прикажет Столпосвяту снять наш участок с
кормления - что тогда делать будешь?.. Чурки глодать?..
    За махиною  перечапа  виднелись  в  розово-млечном  мареве  темные
плоты, влекомые тягою лошадиной вдоль лукоморья. Хитрый все-таки народ
эти греки - нарочно для такой оказии дорогу по берегу протеребили:  от
Истервы и до самой аж до Еллады...
    - Да еще и войско нашлет чего доброго!.. - не унимался Нажир.
    - Осунется! - звонко полетело в ответ. - Чурыня вон с участка Люта
Незнамыча две рати одной кочергой разогнал!..
    Сотник вновь подался вперед,  истово  подхватил  себя  под  ребра,
желая, видно, возразить, но тут его как бы смыло с причала, а на месте
его возник ощеренный Ухмыл.
    - Где ты был, Родислав Бутыч, когда солнышку полный откат вышел?..
- выпятив кадык, рыдающе крикнул он, будто и впрямь надеялся, что крик
его долетит до  речки  Сволочи  и  достигнет  ушей  главного  розмысла
преисподней.
    Толпа взревела и жаждуще подхлынула к камням пристани.
    - Где ты был, когда мы  ему  окорот  давали  и  попятно  на  лунку
вскатывали?.. - выждав, когда народный вопль  спадет,  снова  возрыдал
Ухмыл. - Ты о чем тогда мыслил, хрыч взлизанный?..  О  том,  как  горю
пособить? Или о том, как бы Завиду Хотенычу яму вырыть?..  Думаешь  на
самого лопаты не выросло?..
    Долго, долго не слышно было после этих слов плеска  Теплынь-озера.
Рев стоял такой, что мнилось, будто и не толпа воет, а солнышко раньше
времени падает...
    - И вот что я вам, братие, скажу!.. - осипнув, надрывался Ухмыл. -
Надо участок Люта Незнамыча подымать!.. Ежели два участка всколыхнутся
- это, считай, половина преисподней!.. Ничего  они  тогда  с  нами  не
сделают!..
    Захрипел, махнул рукой  и  спрыгнул  в  толпу,  а  на  причал  уже
выбрался верткий чернявый грек - тот самый, что сидел тогда в клети по
левую руку от розмысла.
    - Ми, греки - цестны целовеки!.. - начал он. - Мине  Лют  Незнамиц
сто тетрадрахм [Тетрадрахма (греч.)  -  четыре  драхмы.]  долзен...  И
сотник его Цуриня тозе долзен... Вот они где у меня все - в зепи!..
    Стоявшие поближе злорадно взгоготнули, но  вскоре  уразумели,  что
грек имел в виду как  раз  зепь,  то  бишь  привесной  карман,  причем
произнес  это  словцо  на  диво  правильно.  Околотился,   видать,   в
людях-то...
    Заслышав  смех,  чернявый  обиделся,  взмахнул  руками,   и   стал
запальчиво доказывать, что в зепи у него не только розмысл с сотником,
но и весь участок Люта Незнамыча...
    Распалившись, он уже принялся потрясать бирками, на которых у него
были зарублены все должники, однако стоявший дотоле  неподвижно  Завид
Хотеныч внезапно вскинул голову, и по толпе прошла рябь - все тревожно
повернулись к розмыслу. Грек растерянно умолк, закрутил башкой.
    - Да что они там, пьяные все, что ли?  -  гаркнул  Завид  Хотеныч,
уставив обезумевшие темные глаза поверх толпы.
    Наконец смекнули оглянуться - и обмерли.  Над  черно-сизо-розовыми
хребтами золы сиял краешек возносящегося  в  небо  нечетного  солнышка
берендеев. В то время как четное еще только клонилось к закату...


                                * * *


    А вот такой оплошности  и  впрямь  никогда  не  приключалось.  Ну,
бывало, что протянем с ночью, изредка стрясется и  так,  что  погаснет
добросиянное в полете, и волхвы долго потом толкуют доверчивым селянам
о каком-то там солнечном затмении... Но чтобы выгнать  в  небушко  оба
изделия разом? В один и тот же день?..
    Однако Завид Хотеныч ошибся, гаркнув насчет пьяных.  Отнюдь  не  с
похмелья метнули до срока из-за Кудыкиных  гор  светлое  и  тресветлое
наше солнышко. Да и Родислав Бутыч погорячился, объявив  на  следующее
утро,  что  виной  всему  -  теплынские   засланцы-лазутчики.   Просто
известная сплетница да повирушка Плюгава с  участка  загрузки  шепнула
жене сотника, что муженек ее... А впрочем пес ее знает,  что  она  там
шепнула!.. Может, и не шептала ничего... Ведомо только,  что  ревнивая
сотница налетела на своего ладушку и, расчепыжив  в  пух  [Расчепыжить
(берендейск.) - в данном случае: разругать,  расшелушить.],  принялась
гонять по всему кидалу, то бишь катапульте, причем с греческой  лампой
в руках, хотя Уставом Работ строжайше запрещено подходить  с  огнем  к
загруженному чурками изделию ближе, чем  на  девять  переплевов.  Мало
того, метнув лампу в головушку супруга, сотница промахнулась и вмазала
скляницей в снаряженное, готовое к запуску