тили молоты, всматриваясь.
    - Вроде Чурыня...
    - Похож...
    - Чего это он?..
    Бегущий  выбрался  на  взлобье  перед  средоточной   лункой,   где
громоздилось готовое к дальнейшей прокатке солнышко, и оказался рослым
немилорожим детиной неопределенных лет.
    - Розмысл наш... Лют Незнамыч... -  задыхаясь,  проговорил  он,  -
просит... приостановить... прогон...
    Тут, конечно,  грянули  возмущенные  крики.  Шум,  отразившись  от
пыльных сводов, прокатился над обоими рвами.
    - Да что у вас там, на участке?.. Земля трясется?..
    - Ну что ни день, то заминка!.. Вчера, сегодня... Глядишь,  так  и
зимушка опять наверху настанет...
    - Ти-ха!.. - рявкнул белобрысый Нажир Бранятич, сотник  с  участка
Завида Хотеныча. Повернулся к Чурыне, процедил: -  Если  Лют  Незнамыч
просит, знамо дело,  повременим...  Только  задержку  спишем  на  вас,
уразумел?
    - Да понятно, что на нас... - малость отдышавшись, молвил  тот.  -
Не на вас же...
    Вокруг обоих сотников уже вовсю теснились любопытные.
    - А что стряслось-то, Чурыня Пехчинич?
    - Да с погрузки один бежал, - объяснил  тот  сквозь  зубы.  -  Лют
Незнамыч велел ров обыскать... Может, он во рву где-нибудь залег...
    - Ну и поделом  дураку!..  Переедет  по-мягонькому  -  даже  и  не
подпрыгнет... Не по обломку, чай...
    - Поделом дураку... -  с  тоской  повторил  Чурыня.  -  Твоими  бы
устами, Ухмыл, да мед  пить...  Там  такой,  оказывается,  дурак,  что
переезжать - себе дороже...
    И вдруг, словно откликнувшись на недавние слова одного из рабочих,
земля  дрогнула.  Оба  подземных  прохода  лениво   колебнулись,   как
отражение в воде. Полые недра наполнились гулким рычанием.  Сверху  на
Кудыку пролилась  струйка  пыли  вперемешку  с  мелкими  камушками,  и
древорез  приужаснулся,  представив  на  миг  всю  толщу  земную   над
нечесанной своей головушкой.
    Огромное в белесых лишаях дырчатое ядро солнышка качнулось в лунке
и вдруг с державной  медлительностью  двинулось,  пошло  самокатом  по
главному рву, тяжко ударяя броневой латкой о дубовые ребра и с  каждым
переплевом пути наращивая прыть.
    - Сто-ой!.. - потрясая кулаками, закричал ему вслед  сотник  Нажир
Бранятич, но голос его потонул в победном мерном грохоте.
    С искаженными лицами все смотрели в ревущий  и  громыхающий  проем
главного  рва.  Чурыня  подскочил  к  сигнальной  веревке  и  отчаянно
задергал ее, давая знать по прогону, что  светлое  и  тресветлое  наше
солнышко вырвалось на волю.
    Грохот становился все слабее и  слабее.  Белобрысый  сотник  Нажир
Бранятич плюнул и махнул рукой.
    - Да катись оно под гору! - сказал он в сердцах. - За китов мы  не
ответчики!.. - Покачал головой, хмыкнул. - И надо ж ему  было  хвостом
плеснуть!.. Вот ведь подгадал...


                                * * *


    Розмысл  второго  участка  Лют  Незнамыч  был  несомненно  человек
прозорливый. За два дня работы грузчиком синеглазый красавец Докука  и
впрямь многое углядел и многое понял, причем  первая  открывшаяся  ему
истина заключалась в том, что разницы между жизнью и  смертью  никакой
нету. Вот все вокруг говорят: ты,  мол,  живой,  просто-де  под  землю
угодил... Так это что, по-ихнему,  жизнь,  что  ли?..  Косточки  ныли,
жилочки тянулись...  Девки  тутошние,  что  на  раскладке,  решительно
Докуке не нравились: бледные какие-то все,  чумазые,  ухватить  не  за
что...
    Да  и  начальству  подземному  красавец  древорез  тоже,   видать,
драгоценностью не показался, поэтому поселить его решили отнюдь  не  в
отдельной клетушке, как некоторых, а -  жутко  молвить!  -  в  мужском
общежитии. Докука инда обмер, услышав. Вспомнилось вдруг, что как  раз
за подобные дела и был сожжен дотла  ясным  солнышком  целый  город  -
Сволочь-на-Сволочи [Согласно летописцу - за мужеложство горожан (прим.
ред.).].
    Впрочем мужское общежитие оказалось вовсе  не  тем,  о  чем  он  с
содроганием подумал, а просто обширным подвалом,  уставленным  лавками
для спанья и личными сундучками...
    А бежал он довольно просто: сделал вид, что направляется с  лампой
в  отхожее  место,  называемое  здесь  весьма  ласково   и   почему-то
по-гречески - "параша" [Параскева, Прасковья (греч.)  -  женское  имя,
дословно - украшенная.], а сам шасть за косяк - и был таков. Вместе  с
лампой.
    Вроде шел правильно, но выбрался  почему-то  не  к  колодцу,  а  в
огромную бесконечную в обе стороны пещеру с полукруглым рвом  на  дне.
Одолев ров, двинулся влево, потом вернулся, поискал обратного пути, не
нашел и остановился, шибко озадаченный.
    Потоптался, озираясь и водя тусклым краденым светильником, пока не
почувствовал наконец щекой легкий сквознячок. Веяло,  как  выяснилось,
от стены - из узкой щели в рост берендея. Докука сунулся в тесное  это
углубление и обнаружил, что из кладки там изъято  изрядное  количество
камней и в боковой стенке зияет черный провал. Именно оттуда и  тянуло
свежим ветерком.
    Протиснулся в дыру и обнаружил, что за нею начинается лаз,  полого
идущий вверх. Из Нави - в Явь.  Обрадованный  Докука,  не  раздумывая,
ринулся вперед - где пешком, где ползком, где на  карачках.  Нахлынула
внезапная радость, и синеглазый красавец  даже  замурлыкал  вполголоса
сызмальства любимую песенку, чуть ли не им самим сложенную:
    - Не куй меня, мати, к  каменной  палате,  а  куй  меня,  мати,  к
девичьей кровати...
    Напевал он  изрядно,  пока  узкая  извилистая  нора  не  повела  в
сторону, а там и вовсе ушла  вниз,  причем  довольно  круто...  Докука
перевернулся задом наперед и полез,  щупая  ступнями  каменистый  пол.
Долго лез. Потом съерзнул на спине с малого взгорбка  -  и  земли  под
ногами  не  оказалось.  Древорез  успел  только  выронить   лампу   и,
раскорячившись, упереться в стены.
    Отвесно  падающий  лаз  обрывался   в   пустоту.   Перед   глазами
окостеневшего Докуки разверзлась ужасающая сумрачная бездна.  То  есть
дно-то у этой прорвы было, но уж больно глубокое. Внизу гулко вздыхало
и погромыхивало. Пошевеливались какие-то смутные  белые  хлопья,  едва
различимые в общей полутьме. Еще внизу что-то  лоснилось  -  округлое,
немыслимо огромное и вроде бы мокрое... А оброненная Докукой лампа все
падала, падала, съеживаясь  в  желтенькую  точку,  и  никак  не  могла
достичь этого лоснящегося пятна - размером с чистое поле.
    Наконец  достигла  и  дрогнула,  слегка  увеличившись.  Не   иначе
вспыхнуло разлившееся масло.
    И  вот  тогда  бездна  медленно  зашевелилась.  Из  пепельно-серой
вскипевшей пеной хляби неспешно возникла и вознеслась плашмя  мясистая
гребная лопасть чудовищного рыбьего хвоста. И она росла,  надвигалась,
ширилась до тех пор, пока в целом мире, кроме нее, блестящей и черной,
вообще ничего не осталось...
    А потом земля дрогнула. Это был тот самый толчок, скативший четное
солнышко с лунки и пославший тресветлое по главному желобу...


                                * * *


    По счастью, ров еще обыскивать не начали, а то бы подавило многих.
Заслышав нарастающий грохот, смекалистый люд кинулся к заломам и весь,
почитай, уцелел.  Редкий  случай:  латаное  и,  стало  быть,  особенно
неудобное в работе солнышко, ни разу даже не  завихляв,  пробежало  по
всему желобу, одолело  с  разгону  подъем,  и  смирно  остановилось  в
следующей лунке. Ни дать ни взять - знающая дорогу лошадка. Даже ежели
заснешь в санях - сама вывезет прямиком к воротам кружала.
    Ударили сполох и всех  свободных  от  работ  берендеев  послали  с
лампами в ров. Ни одного раздавленного однако не обнаружили, о  чем  и
доложили тут же Люту Незнамычу. Розмысл испустил  вздох  облегчения  и
велел обшарить с тщанием весь участок.  Гостей  из  верхнего  мира  он
спровадил еще до подземного толчка, заверив  при  этом  князюшку,  что
след синеглазого красавца древореза рано или поздно отыщется. И точно:
вскоре кто-то из рабочих подобрал за наканавником бирку с отмыкалом от
Докукиного сундучка, и сотник с розмыслом поспешили к месту находки.
    - Здесь?.. - не веря,  переспросил  Чурыня  и  как-то  весь  сразу
обмяк.
    Ему подтвердили, что здесь - как раз напротив залома.
    - Что это ты - как  с  виселицы  сорвался?  -  недовольно  спросил
сотника Лют Незнамыч.
    Тот лишь махнул безнадежно корявой ручищей.
    - Лазом ушел... - пояснил он в тоске.
    - Каким еще лазом?
    - Да  пару  лет  назад  наладчики  наши  затеялись,  вишь,  наверх
прокопаться из этого залома... Наверху-то - слободка, а там и  кружало
неподалеку...
    - Ну-ну!..
    - Ну и уперлись в камень, начали огибать, ушли под скалу...
    - У тебя что, язык с подбоем? -  вспылил  розмысл.  -  Выплюнь  не
жевамши!.. Чем дело-то кончилось?
    - Прокопали, да не туда... - нехотя сознался Чурыня.
    Лют Незнамыч очумело уставился на припорошенный окалиной щебень.
    - Вниз?! - ужаснулся он.
    Угрюмый немилорожий сотник вздохнул и не ответил.
    - Чурыня...  -  пролепетал  розмысл,   отирая   бледной   ладошкой
проступившую на плеши испарину. - Я тебя разжалую, Чурыня... Почто  не
велел дыру заложить?
    - Так  Лют  Незнамыч...  -  жалобно  вскричал  сотник,   всплеснув
свободной от лампы ручищей. - Закладывать-то незачем было!.. Это каким
же надо быть дураком, чтоб туда полезть?..
    - Виновных-то хоть наказал?.. - беспомощно спросил розмысл.
    - Знамо дело, наказал... Всех, кроме Нежаты...
    - А чем это он лучше других?
    - Да он последним рыл... Ну и выпал, стало быть...  -  сотник  еще
раз вздохнул уныло и повернулся к нашедшим отмыкало. -  Ну  что?  Кому
отгул вне очереди?
    Рабочие переглянулись,  посмотрели  на  сотника,  на  черную  щель
укрытия...
    - Слазить,  что  ли?  -  понимающе  ухмыльнулся  один.  Прищурился
хитровато, прикинул, смекнул - и бесшабашно махнул  рукой.  -  А,  где
наша не пропадала!.. За отгул - можно...
    - Только обвяжись покрепче, - процедил Чурыня. - А  то  погуляешь,
пожалуй... по дну морскому...
    Сбегали за вервием, опоясали смельчака  по  груди,  затянули  пару
узлов -  и  доброволец  надолго  скрылся  в  заломе.  Лют  Незнамыч  с
любопытством взглянул на сотника.
    - Ну и что там под нами? Сам-то не заглядывал?
    - Хвост под нами, - равнодушно ответил тот. - Крайний левый хвост.
Точь-в-точь как на чертеже... Верно, те, кто рисовал, тоже глубже  дна
копнули... Уж больно похоже изобразили... Ну как там?  Не  коротковата
ли?
    Последний вопрос был обращен к рабочим у  залома.  Двое  отпускали
веревку [Веревка (берендейск.) - вервие простое.], третий распутывал.
    - Да вроде много еще... - отозвался  он,  оглядев  раскиданные  по
щебню петли.
    - А может, оно и к лучшему... - помрачнев, молвил розмысл. - Выпал
- и выпал... А то, чует мое сердце, что-то неладное Столпосвят наверху
затевает с Докукой этим...
    - Так еще не поздно... - вполне серьезно заметил Чурыня, кивнув на
черную щель залома, куда рывками уходило узловатое вервие.
    Лют Незнамыч поморщился.
    - Да нет, не надо... Мы ведь, Чурыня,  сам  знаешь,  тоже  от  них
зависим... Продовольствие-то нашему участку от теплынцев поступает,  а
не от сволочан. Лучше уж не ссориться...
    Из лаза донесся  глухой  исковерканный  многими  отголосками  рев.
Сотник и розмысл снова повернулись к залому.
    - Что он там?..
    - "Жив" кричит, - бодро отозвался один из рабочих.
    - Это он про себя или про Докуку?
    Переглянулись,  пожали  плечами.  Последовал   еще   один   глухой
нечленораздельный вопль, и рабочие начали торопливо выбирать  веревку.
Первым из укрытия выбрался возбужденный  чумазый  смельчак  и  тут  же
принялся тягать вервие вместе со  всеми.  Вскоре  общими  усилиями  из
тесной норы был извлечен сильно побитый и ободранный Докука.  Глаза  у
него от страха из синих стали совсем белыми. В остальном  же  красавец
древорез был с виду и впрямь целешенек, как колокольчик.
    То-то и оно что с виду... Увы  тебе,  отчаянная  боярышня...  Ахти
вам, слободские красотки...



                         Глава 13. ЯВЬ И НАВЬ


    Ворожить  Чернава  умела  сызмальства.  Бойкая  росла,  смышленая.
Другие, бывало, врут - только спотычка берет, а уж она наврет - так  и
не перелезешь. Гадала на решете, на иглах, воске, свинце, зеркале. Да,
почитай, на всем, что под руку подвернулось... Дураков-то ведь не сеют
и не жнут - сами родятся.
    Предсказать удачу за пару берендеек - мужику ли,  боярину  -  было
для Чернавы раз плюнуть. И вроде бы никто из тех, кому  она  ворожила,
на нее потом  не  жаловался,  благодарили  даже...  Однако  стоило  ей
попытать свою собственную судьбу, как тут же начинались чудеса.  Врало
решето, врали иглы, из воска и свинца отливалось  такое,  что  молвить
неловко. Зеркало тоже врало бессовестно. А  уж  замороженная  в  ложке
вода просто издевалась над ворожейкой...
    С Кудыкой вышло особенно обидно. На чем бы  ни  пробовала  Чернава
погадать, все в голос кричало: "Держись от него подальше!" Из  свинца,
к примеру, сам собою отлился гроб. Однако чумазая  погорелица,  будучи
не в меру догадливой, рассудила, что опять это все вранье, и поступила
в точности наоборот: пристала  к  древорезу,  как  локоть  к  боку.  И
ворожба тут же стала, будто бы  назло,  сбываться:  гнались  с  колами
берендеи, падало, грозя спалить, светлое солнышко, гроб же, отлившийся
из свинца, как она теперь сообразила, предвещал и ей, и Кудыке  скорое
сошествие под землю.
    Попав на раскладку, Чернава и вовсе отчаялась. Впору было  уронить
белы ручки да закатить ясны глазки. Это что же,  до  самой  до  смерти
раскидывать резные чурки по дюжинам и лыком их перевязывать?..  Гулкие
погреба, нигде ни лучика дневного, одни желтые язычки  в  скляницах...
На Кудыку первые два дня Чернава просто смотреть не могла и  с  трудом
удерживалась от искушения разбить о его нечесаную  головушку  одну  из
греческих ламп. Кудыка же, стоило  ему  оказаться  в  тесной  семейной
клети, сразу кидался мимо жены к столу и,  расстегнувши  Устав  Работ,
начинал елозить пальцем по  письменам  и  шевелить  губами.  Время  от
времени  поднимал  на  тихо  закипающую  Чернаву  очумелые   глаза   и
выговаривал благоговейно что-нибудь вроде:
    - Средоотбойная  сила...  Вона  как...  А  еще  и   средоприбежная
бывает... Это когда наоборот...
    Чумазые Чернавины товарки приняли ее не то чтобы враждебно,  но  с
какой-то затаенной усмешечкой. После смены гурьбой шли в  мыльню,  где
печи, к изумлению погорелицы, топились все теми же резными  идольцами.
А  однажды  разбитная  банщица  Малуша  шутейно   предложила   Чернаве
обменяться  с  нею  мужьями.   Та   хотела   было   огрызнуться,   но,
всмотревшись, кое-что вдруг смекнула.  Ой,  тоскливо  как-то  пошутила
Малуша, со вздохом... Одевшись, хитрая Чернава замешкалась и вроде  бы
невзначай завела с банщицей слезливый бабий разговор:
    - Тебе-то что жалиться? Ты вон за десятником - горя не знаешь...
    - А толку-то? - зло  отвечала  Малуша,  с  грохотом  сбрасывая  на
скользкий  каменный  пол  охапку  берендеек.  Обламывалась,   сыпалась
крошкой искусная глубокая резьба. - Десятник!.. Пенек с  глазами!  Так
всю жизнь в десятниках и проходит... Хоть тресни, синица,  а  не  быть
журавлем!.. Второго мужа донашиваю, а все банщица...  Была  намедни  в
Навьих  Кущах,  Перенегу  видела...  Куда!  Идет  павой,  из   милости
башмачком до травки-муравки дотрагивается...
    - До травки? - не поняла Чернава. - Какая ж здесь травка-то?
    Малуша, не услышав вопроса, с  треском  переставляла  ушаты.  Сама
костлявая - хоть хомуты вешай.
    - А ведь рядышком на раскладке начинали, - бросила она с  досадой.
- Я еще,  помню,  над  ней  смеялась:  отхватила-де  себе  заморыша  -
смазчика с перечапа... Только и знает-де Уставом шуршать...
    - Ну а мой-то... - подхватила Чернава, пригорюнившись нарочито.  -
Тоже ведь, кроме Устава, ничего и не  видит...  Ну  вот  что  от  него
проку?
    Малуша  на  миг   остолбенела   и,   взмаргивая,   уставилась   на
дуру-погорелицу. Воинственно уперла кулаки в бедра,  нахмурилась,  но,
взглянув на постное личико Чернавы, расхохоталась.
    - Ох, и лукавая же ты баба!.. Наверху-то чем  промышляла?  Гадала,
небось?
    - Гадала... - нехотя призналась та. - Вот и  нагадала...  на  свою
голову... Хочешь - тебе погадаю.
    - Это на чем же? - подозрительно спросила Малуша. - У меня  тут  -
ни игл, ни решета, одни ушаты...
    - Да  хоть  бы  и  на  ушате...  -  безразлично  сказала  Чернава.
Ополоснула  посудину,  наполнила  до  половины,  взболтнула   перстом,
всмотрелась в водяную заверть. - О чем гадать-то?


                                * * *


    А Кудыка тем временем - где пешком, где ползком, где на карачках -
пробирался узким извилистым лазом, очень похожим на тот,  из  которого
пару дней назад чуть не выпал на хвост огромного кита его незадачливый
товарищ. Путь был  знаком  -  по  отнорку  по  этому  Кудыку  вот  уже
несколько раз втайне от десятника Мураша  гоняли  к  лешим  за  добрым
вином.
    Протиснувшись в горловину, бывший древорез откинул  сплоченную  из
досок крышку и выполз  на  ясный  свет  посреди  обширной,  вовсю  уже
зеленеющей поляны. Торопливо переобул стоптанные  сапоги  -  левый  на
правую, правый на левую, - выворотил  наизнанку  зипун  и  двинулся  с
пустым бурдючком в руке к низкой кривой  избушке,  над  которой  вечно
вился сизый хмельной дымок. Там курил [Курить (берендейск.) -  гнать.]
вино задумчивый  леший  Аука.  Сейчас  он  сидел,  пригорюнившись,  на
собственноручно выметенном им крылечке  и  умильно  пялил  голубенькие
глазки на тоненькие трепетки бересты да на закудрявившийся подлесок.
    - Почто переобуваешься-то?.. - задушевно спросил он Кудыку.
    Тот растерялся.
    - Дык... положено же...
    Леший хихикнул.
    - Тебе, что ли, положено? Ты ж не из Яви теперь, ты  вон  солнышко
катаешь,  должон  бы  уж  вроде  смекнуть,  что  к   чему...   Тебе-то
переобуваться зачем?
    - А им зачем? - не удержался Кудыка. - Ну, тем...  здесь  которые,
наверху...
    - А чтоб уважали, - кротко пояснил Аука. - Мужики-то,  вишь,  ноне
бесстрашные сплошь пошли... Не будут уважать  -  весь  лес  раскрадут,
ясен месяц их забодай... И так вон уже  скоро  солнышко  калить  нечем
станет...
    Принял у Кудыки серебряную греческую денежку  ("деревянных"  навьи
души не признавали), забрал бурдюк  и  бесшумно  ушел  в  избу.  Леших
Кудыка побаивался до сих пор - по привычке.  Хотя,  послушать  Ухмыла,
славные ребята, свойские, пошутить любят, выпить  не  дураки...  Да  и
попробуй не выпей  -  зимы-то  в  стране  берендеев  вон  какие  стали
студеные!.. Тоже ведь работенка  -  не  позавидуешь:  лес  охранять...
Кудыка вдруг вспомнил, как он укорял храбров в кружале и,  устыдившись
тогдашней своей наивности, покрутил головой. Придумал же: очистить  от
леших всю округу единым махом!.. Очистят тебе, пожалуй!  Так  очистят,
что и не зарадуешься...  А  и  вправду  -  тронь-ка  леших,  попробуй!
Розмыслы тут же князюшке хвост надерут, князюшка - боярам, а уж  те  -
храбрам...
    Кудыка огляделся, прислушался к птичьему щебету. Да, вот  и  весна
наступила... А не работай  Кудыка  на  желобе,  глядишь,  и  весны  бы
никакой не было... Ну, работает-то, понятно, не он один,  людишек  под
землей хватает, а все равно  лестно,  что  ни  говори!..  Кудыка  даже
разомлел слегка от таких мыслей. Потом  вдруг  наструнил  ухо.  Что-то
изменилось на  полянке  с  прошлого  раза.  Внезапно  уразумел:  белки
примолкли. А раньше цокотали кругом - что твои греки...
    Неслышно вышедший  на  крыльцо  Аука  узрел  бывшего  древореза  с
разинутым ртом, ухмыльнулся злорадно, положил бурдюк  и,  подкравшись,
оглушительно  хлопнул  в  ладоши.  Ахнули  в  бору  сухие   отголоски,
подпрыгнул  Кудыка,  навзрыд  захохотал  леший.  Однако  обижаться  на
подобные проказы было не принято...
    - Куда белок-то дел?  -  буркнул