сердито  -  в  три  кола.  Поначалу  он  еще
катался по растоптанному снегу, все  норовил  отползти.  Потом  устал,
закрыл голову мохнатыми рукавицами и обмер,  при  каждом  новом  ударе
дергаясь и ухая нутром. А там и вовсе умолк.
    Убивать его стало скучно. Древорезы опустили дреколье, выругались,
плюнули  -  и,  переводя  дух,  снова  двинулись  к  кружалу,  злые  и
неудовлетворенные.
    У ворот стояли и  посмеивались,  глядючи  на  них,  двое  недавно,
видать, подошедших храбров из  княжьей  дружины  -  в  кожухах  поверх
кольчуг.
    - Чего ж не добили-то? -  лениво  упрекнул  тот,  что  постарше  и
побровастее. - Оживет ведь...
    - Дык... - беспомощно сказал Плоскыня,  оглядываясь  на  недвижное
тело. - Несподручно в шубейках-то. А скинуть  не  догадались...  Да  и
кола жалко. Обломишь об него кол, об живопийцу,  а  потом  иди  лешему
кланяйся, чтоб новый позволил вырубить...
    - Это да... - раздумчиво молвил храбр. - Теперь не то что  раньше.
Раньше кол - тьфу, раньше из них, говорят, городьбу городили. А теперь
- не-ет...
    - Может, замерзнет еще, - с надеждой предположил  Докука.  И  тоже
оглянулся. Шумок лежал горбом вверх и признаков жизни не подавал.
    Храбры запрокинули ряшки и жизнерадостно взгоготнули.
    - Мы его,  мил  человек,  -  весело  объяснил  тот,  что  помоложе
(курносый, рыло - дудкой), - тоже вчерась дубинным корешком обошли.
    - А чего?
    - Чего-чего! Допек, вот чего...
    - Да нет, чего корешком-то? У вас же вон и железо при себе.
    Старший насупился, посуровел.
    - Железом - дело подсудное, - крякнув, глухо сказал он.
    Кудыка озадаченно поморгал обмерзшими ресницами.
    - А  колами,  выходит,  неподсудное?  -  недоверчиво  спросил   он
старшего.
    Храбр ухмыльнулся.
    - Ну,  это  как  посмотреть...  Чарку  поднесешь  -  стало   быть,
неподсудное.
    - Да  как  же  не  поднесем,  мил  человек!  -  радостно  вскричал
Плоскыня. - Поднесем! А там, глядишь, и вторую!..
    Толпой они вошли в широкий  двор  и  мимо  сушила,  мимо  омшаника
[Омшаник  (берендейск.)  -   проконопаченный   амбар.]   двинулись   к
приземистому  кружалу.  За  ведро  вина  желтоглазый   хозяин   слупил
втридорога, сославшись на то, что дешевле  никак  нельзя:  солнышко-то
вон в небесах опять четное, того и гляди, конец света настанет. Кудыка
с Плоскыней, кряхтя,  полезли  в  глубокие  пазухи  за  идольцами,  но
красавец Докука с белозубой усмешкой сделал им знак не суетиться и  ко
всеобщему  удивлению  бросил  на  дубовый  стол  серебряную  греческую
денежку. У кого ж это он ночевал сегодня? Не иначе, у боярыни у какой.
Слободские-то красавицы серебра не держали, а расчеты на торгу вели  с
помощью все  тех  же  резных  куколок-берендеек,  иноречиво  именуемых
"деревянные".
    Желтоглазый хозяин расставил ковши, принес ведерную ендову [Ендова
(берендейск.) - широкий сосуд с рыльцем для разливки  питей.]  вина  и
берендейку сдачи с отбитым носком, тут же небрежно сунутую Докукой  за
пазуху.
    Кудыка с благодарностью принял полный ковшик, по  ободку  которого
шла надпись: "Человече! Что на мя зриши? Пей," - и лукаво покосился на
Плоскыню.
    - Поучил, стало быть, Купаву?
    Тот насупился по-медвежьи, брови натопырил, губы отдул.
    - А то как же! - рявкнул он кровожадно. - Сбил  да  поволок,  ажно
[Ажно (берендейск.) - инда.] брызги в потолок!..
    Все с сомнением взглянули на его левую щеку с  четырьмя  глубокими
царапинами, но спорить не стали.
    Кроме троих древорезов да двух храбров, в кружале, можно  сказать,
никого и не было. Сидел лишь в дальнем конце длинного стола  никем  не
знаемый берендей - не берендей, погорелец - не погорелец... Что-то  он
там про себя смекал, вздымал бровь, подмигивал хитро неизвестно  кому.
И чарку не глотом глотил, а смаковал, причмокивая.
    Храбры  и  древорезы  выпили  по  чину  за   здравие   старенького
царя-батюшки Берендея и заговорили  о  событиях  прошлой  ночи.  Да  и
вообще о нынешних временах. Вздыхали, охали, почесывали в затылках...
    - Померещилось мне, что ли, под утро... - пожаловался в недоумении
Кудыка. - Будто лешие по слободке шастали...
    Румяный Докука уставил на  него  синие  очи  и  заморгал.  Многое,
многое проспал он сегодняшним утром...
    - Ничего не померещилось, - буркнул храбр постарше, именем Чурило.
- Еще как шастали!.. Сам видел...
    - Дык... это... - опешил Плоскыня. - Они же к жилью не подходят!
    - Подойдешь  тут,  когда  такое  творится!  В  лесу-то,  чай,  еще
страшней было, чем в слободке...
    - Да-а, дела-а...
    - Обнаглели лешие! - сказал обиженно синеглазый красавец Докука. -
Мало  того,  что  сами  шубу  наизнанку  носят,  так  еще   и   других
выворачивать заставляют! В лес войдешь - переобуться изволь,  с  левой
ноги на правую...
    - А не переобуешься?
    - А не переобуешься - перетемяшат  [Перетемяшить  (берендейск.)  -
перелобанить.] поленом,  отволокут  в  чащу  да  и  бросят.  Выбирайся
потом... Это у них  теперь  "лесом  обойти"  называется.  Совсем  стыд
утратили. Дерево вырубить - шесть берендеек им выложи...
    - А не пять? - усомнился Кудыка.
    - Пять? В том-то и клюква, что шесть...
    Несколько мгновений  Кудыка  сидел  неподвижно.  Остолбуха  нашла.
Медленно повернулся к храбрам.
    - А вы-то что ж, дружинушка хоробрая? - упрекнул он их с  горечью.
- Нет, чтобы взять да и очистить  лес  от  погани  от  этой...  единым
махом...
    Те насупились, крякнули.
    - Очистишь тут, как же! - проворчал степенный Чурило.  -  Думаешь,
боярину нашему ничего от них не перепадает? От леших-то...
    Наивный Плоскыня ахнул тихонько, с ужасом глядя на храбра.  Кудыка
же с досады чуть не плюнул.
    - А ежели князь узнает? - подмигнув, тихонько спросил Докука.
    - Князь?.. - Чурило  приостановился  и  царапнул  искоса  недобрым
взглядом пьянчужку за дальним концом стола. - Сказал  бы  я  тебе,  да
лишние бревна в стенах есть...
    Примолкли, нахмурились. Потом налили по второй и выпили кстати  за
здравие князя теплынского Столпосвята со княгинею.
    - И земля вон намедни тряслась...  -  вздохнул  удрученно  молодой
курносый храбр, именем Нахалко. - С терема боярского маковка упала...
    Древорезы встревожились.
    - Котора маковка?
    - Правая...
    - А-а... - Покивали, успокоились. - Ну,  это  капель  не  на  нашу
плешь... За правую мы не ответчики...
    В этот миг на дальнем конце стола наметилось движение.  Оглянулись
и увидели, что пьянчужка,  упершись  широко  расставленными  руками  в
дубовую  столешницу,  пытается  встать.  Бровь  -  заломлена,  глаз  -
поперек.
    - Кто... бревно?.. - осведомился он с угрозой. - Ты... кого тут...
бревном?..
    Все ждали с любопытством,  что  из  этого  выйдет,  но  суставы  у
пьянчужки подвихнулись разом, и он вновь тяжко сел на лавку, взболтнув
нечесанной головой. Так ничего и не дождавшись, вернулись к разговору.
    - Маковка... - усмехнулся Чурило. - Хорошо  хоть  терем  устоял!..
Земля-то на чем держится? На трех китах...  Вот  один  из  них,  стало
быть, хвостом плеснул, а в загривке-то - отдается... Ну и земля, знамо
дело, колеблется... Она ж как раз на  загривке  у  него  и  лежит.  Не
шутка, чай...
    Скрипнули петли входной двери, и на пороге возникло облако пара, а
в нем отмерзший Шумок.  Словно  бы  и  не  битый.  Весь,  как  всегда,
переплюснутый, искривленный,  только  что  щека  и  шапка  -  в  инее.
Торжествующе оглядел присутствующих.
    - Думали, помер? - спросил он негромко,  и  личико  его  озарилось
злодейской радостью. - А я вот взял да и пришел!..
    - Дверь прикрой, изверг! - гаркнул желтоглазый хозяин.  -  Кружало
выстудишь!..
    Шумок притворил дверь и, заметно приволакивая ногу, приблизился  к
онемевшим берендеям, сел.
    - Кто убивал, тот и поит, - объявил он, без стеснения беря ковшик,
что поближе.
    Остальные  переглянулись,  поерзали,  посопели  и,  махнув  рукой,
кликнули хозяина, чтобы принес еще одну посудину.
    - Живуч, - скорее одобрительно, нежели осуждающе изронил Чурило. -
Пополам перерви - двое вырастут...
    - Это что!.. - пренебрежительно молвил Шумок, осушив полный ковшик
и лихо обмахнув усишки.  -  Вот  на  Ярилин  день  меня,  помню,  всей
слободкой топтали...
    - Так ить... затопчем когда-нибудь... - жалостливо на него  глядя,
сказал Плоскыня.
    - Правду не затопчешь! - гордо отозвался Шумок  и  разлил  остатки
вина по  ковшикам.  -  Выпьем  за  правду,  берендеи!..  Правдой  свет
стоит...
    Все несколько одеревенели от такой здравицы.  Чурило  -  так  даже
поперхнулся.
    - Стоит... Рушится он,  а  не  стоит!  Девать  уже  некуда  правды
твоей!..
    И опять вовремя вмешался молодой Нахалко.
    - А вот еще сказывают... - таинственно  понизив  голос,  торопливо
заговорил он. - Из преисподней  навьи  души  на  белый  свет  вылезать
начали... Мертвецы то есть...
    Все вздрогнули и уставились на курносого храбра.
    - Это как?
    - А так. Открывается, сказывают, в земле дыра и лезет оттуда такой
весь черный, чумазый и с кочергой...
    - Так какие же  это  мертвецы?  -  возмутился  Докука.  -  Если  с
кочергой - значит  бес!..  Про  хвост  ничего  не  слыхал?  Хвост-рога
были?..
    - Да нет, точно мертвецы! - зардевшись, горячо заспорил  курносый.
- Признали одного сволочане... Согрешил он когда-то  против  солнышка,
ну и сбросили его, значит, волхвы  прямиком  в  преисподнюю...  А  он,
вишь, обратно вылез...
    С дальнего конца стола послышался внятный  смешок,  и  все,  кроме
припавшего  к  ковшику  Шумка,  опять  обернулись.  Пьянчужка   сидел,
подперев по-бабьи щеку, и глумливо разглядывал бражников.
    - А в хрюкальце? - грозно спросил Плоскыня.
    Пьянчужка не ответил,  но  внимание  сосредоточил  теперь  на  нем
одном.  Аж  колебался,  болезный,  как  отражение  в  воде,  до   того
начекалдыкался. Плоскыня крякнул негодующе и отвернулся.
    - Вот она, правда-то! - возликовал тем временем Шумок,  пристукнув
по столу донышком повторно осушенного ковшика. - Еще и мертвецы из-под
земли лезут! По всему видать, последние времена настали...
    - Да  ты  погоди...  -  остановил  его  рассудительный  Кудыка.  -
Волхвы-то что говорят? Что никакого конца света не будет...
    - Волхвы! - Шумок скривился. - Ты вон спросил  его,  какое  завтра
солнышко встанет - четное или нечетное... Много тебе он ответил?
    - Н-нечетное... - выговорил вдруг пьянчужка, снова вскидываясь над
дальним краем стола.
    Берендеи примолкли и  в  который  раз  всмотрелись  в  незнакомца,
правда, попристальнее.
    - А ты почем знаешь? - нехорошо прищурился Чурило.
    Другой бы мигом опомнился, уловив опасный  блеск  из-под  мохнатых
сурово сдвинутых  бровей.  С  княжьей  дружиной  шутки  плохи.  Однако
пьянчужке,   видать,   давно   уже   море   [Море   (берендейск.)    -
Теплынь-озеро.] было по колено. Окинув храбра  охальным  взглядом,  он
презрительно скривил рот и вдруг испроговорил такое...
    - Катали мы ваше солнце!..



                     Глава 3. ГРАМОТА ГОСУДАРЕВА


    Бить его не решились. Сообразили: не людского суда  требует  столь
неслыханное кощунство. Ну ладно бы еще оскорбил волхва или  там  идола
какого-нибудь резного... Но чтобы само ясное солнышко!..
    Шумок, правда, кинулся со взвизгом на  пьянчужку,  но  храбры  его
вовремя перехватили и кол отняли. Тем более что и кол был  не  его,  а
Кудыкин...
    Солнышко стремительно падало  в  невидимое  отсюда  Теплынь-озеро,
плавало по тресветлому еле заметное пятнышко, на которое так и  забыли
указать недоверчивому Докуке. Не до того было...
    Когда выбрались из слободки,  толпа  возросла  вчетверо,  если  не
впятеро. Впереди два суровых храбра вели связанного пьянчужку. Моргал,
стервец, крутил испуганно  головой  и,  кажется,  трезвел  на  глазах.
Сказанные им в беспамятстве слова передавали друг другу шепотом.  Бабы
ахали, хватались за побледневшие щеки. Мужики изумленно бранились.
    Справа  горбились  схваченные  снегом  развалины  мертвого  города
Сволочь-на-Сволочи.  Кое-где  карабкался  в  вечереющее  небо   жидкий
грязноватый дымок: погорельцы уже,  должно  быть,  починили  сломанные
утром землянки и теперь отогревались, как  могли.  Поначалу  при  виде
угрожающе галдящей толпы слобожан они вообразили, что  их  опять  идут
бить, хотели было дать деру, однако, уразумев, в чем дело, осмелели  и
вылезли поглазеть, хотя приблизиться вплотную так и не решились.
    Толпа выла, потрясала дрекольем и  призывала  тресветлое  солнышко
пасть на плешь дерзкому пьянчужке, испепелив того  до  самых  до  пят.
Горбатые  сугробы  справа  кончились,  снежок  под   ногами   перестал
скрипеть, начал всхлипывать. Капище было уже близехонько. Вскоре пошел
снежный уброд, потом хлипкая грязь и  наконец  просто  влажная  земля,
кое-где прикрытая молодой  ярко-зеленой  травкой.  Теплая  эта  полоса
тянулась через всю страну берендеев с востока на запад, слегка забирая
к северу. Называлась она  Ярилиной  Дорогой  и  почиталась  священной,
заповедной землей. Не то что пахать -  праздно  ходить  по  ней  и  то
разумелось тяжким грехом. Ступить на теплую  землицу  Ярилиной  Дороги
позволялось лишь приносящим жертву да ведущим кого-то на суд.
    Само капище  представляло  из  себя  частокол  резных  идолов,  за
которыми возвышался остроконечный колпак крыши на двенадцати  столбах.
Верх был увенчан изображением солнечного  лика,  а  под  крышей  зияло
черное жерло выложенного замшелым камнем глубокого  колодца,  ведущего
прямиком  в  преисподнюю.  Над  колодцем  был  изноровлен  [Изноровить
(берендейск.) - хитро  изладить.]  двуручный  ворот;  покачивалась  на
цепях тяжелая позеленевшая от старости бадья, куда грузили принесенные
в жертву резные куколки-берендейки, а то и преступников, чьи злодеяния
требовали столь ужасной казни.
    Высокий рябой волхв (тот самый, что утром  приходил  в  слободку),
сурово сдвинув брови, вышел навстречу. Увидев связанного,  вперился  в
него таким жутким  взглядом,  что  слободской  люд  мгновенно  притих.
Показалось, что и рассказывать ни о чем не надо: на то он и  кудесник,
чтобы знать обо всем заранее.
    - В чем его вина?  -  спросил  тем  не  менее  волхв,  по-прежнему
испепеляюще глядя на пьянчужку.
    Храбры беспомощно оглянулись. Сабельками-то  они  орудовать  могли
славно, а вот языками... В чем вина... Легко сказать, в чем вина!.. Ну
ладно бы там еще теленка увел или в чужую клеть  залез...  А  то  ведь
такое вымолвил, что и повторить страшно...
    - Солнышко наше хаял, златоподобное! - пришел на выручку из  толпы
бойкий Шумок.
    При этих словах кудесника аж переплюснуло, как с похмелья.  Собрал
рот в жемок и грянул железной подковкой  посоха  о  вымощенную  камнем
землю.  Из-за  сложенных  высокой   поленницей   берендеек   вышли   и
приблизились двое таких же, как он, волхвов - все в  оберегах,  только
что без посохов.
    - Солнышко  хаял?..  -  медленно  выговаривая  слова,  переспросил
кудесник,  и  все  невольно  поежились.  -  Стало  быть,  солнышку   и
ответишь... В бадью его!
    Охнули бабы, толпа попятилась. Всего ждали, но только не этого. Да
ведь не убивал же никого, не  поджигал!..  Молвил  по  пьяной  лавочке
охальное словцо - и на тебе: живого человека - да в преисподнюю!..
    Мрачные жилистые волхвы подступили к связанному и,  подхватив  под
папоротки [Под папоротки (берендейск.) -  под  силки,  под  пазушки.],
повлекли к дыре. Тот даже и не отбивался,  тоже,  видать,  как  громом
пораженный. Кинув осужденного в бадью, взялись  за  рукояти  ворота  и
вынули железный клин. С ужасающим скрипом широкая низкая  кадка  пошла
на цепях вниз, во мрак. Мелькнуло  в  последний  раз  лицо  пьянчужки,
искаженное диковатой восторженной улыбкой. Не иначе,  умом  напоследок
повихнулся от ужаса... Да оно, наверное, и к лучшему.
    Заголосила баба, за ней - другая. Скрипел ворот,  колебались  туго
натянутые цепи. Потом из бездны донесся глухой  стук  -  должно  быть,
бадья достигла дна преисподней.
    Тут снова  грянул  о  камень  посох,  и  плач  -  будто  сабелькой
отмахнуло. Волхв, вскинув обе руки, повернулся к закатному солнышку  и
запел - трудно, простуженно:

              Свет и сила
              Бог Ярило.
              Красное Солнце наше!
              Нет тебя в мире краше.

    Берендеи с трудом разомкнули рты  и,  тоже  поворотясь  в  сторону
Теплынь-озера, повторили хвалебную песнь. Потом  снова  уставились  на
волхва.
    - А вы, - в остолбенелой  тишине  проговорил  тот,  -  вольно  или
невольно причастные, тоже должны очиститься. Тот, кто слышал противные
слова, принесет в жертву лишнюю берендейку. Тот же, кто слышал  и  сам
потом произнес (хотя бы и шепотом) принесет две.


                                * * *


    В слободку возращались, когда солнышко почти уже коснулось  самого
что ни на есть небостыка. Или горизонта [Горизонт (греч.) -  небостык,
кругозор, дословно - ограничивающий.], как его называют греки...  Надо
же было придумать такое дурацкое слово! Ну "гори" еще понятно,  а  вот
"зонт" что такое?..
    - Берендей, а, берендей!..
    Кудыка обернулся на голос. Меж двух заснеженных развалин  мертвого
города избоченилась молоденькая чумазая погорелица в каких-то косматых
лохмотьях вместо шубейки. Впрочем беженцы из Черной Сумеречи, кого  ни
возьми, все ходили чумазые. Оно и понятно: дров нету, снегом умываться
- зябко, а грязь ведь тоже от стужи хоть немного, да спасает.
    - Чего тебе?
    - Расскажи, что с ним сделали-то!..
    - Что-что, - недовольно сказал Кудыка. - В  жертву  принесли,  вот
что! Бросили в бадью - и к навьим душам, в преисподнюю.
    Повернулся и двинулся дальше. Не то  чтобы  он  презирал  или  там
боялся погорельцев, как многие в слободе, -  просто  солнышко  вот-вот
должно было погрузиться  в  Теплынь-озеро,  а  добираться  до  дому  в
темноте не хотелось.
    - Берендей, а, берендей!..
    - Ну, чего?..
    - А я ведь про него кое-что знаю.
    - Про кого?
    - Ну, про этого... которого в жертву...
    - Да ну? - Кудыка подступил поближе. - Расскажи!..
    Чумазая погорелица засмеялась, дразня белыми зубами. Вроде даже  и
не баба. Девка еще...
    - А замуж возьмешь?
    - Да иди ты к ляду! - обиделся древорез.
    - Ну тогда идольца резного подари.
    Кудыка тут же отшагнул назад.
    - Ишь ты! Идольца ей... А вот  не  дам  я  тебе  идольца!  Вы  их,
говорят, в кострах жжете...
    - Тогда не расскажу!
    Кудыка покряхтел, раздираемый надвое  любопытством  и  боязнью.  С
одной стороны, он готов был понять  погорельцев:  землянки  -  ветхие,
топить нечем, тут, пожалуй, все, что хочешь, в  костерок  подкинешь...
Но ведь не берендейку же! Во-первых, грех, а во-вторых, ты  ее  резал,
старался - и на тебе! В огонь!..
    - Поклянись, что не сожжешь!
    - Отоймись рука и нога, коли сожгу!  До  завтра  дотерплю,  а  там
пойду в слободку - на хворост выменяю!..
    Кудыка поколебался еще немного - и полез за пазуху.
    - Ну? - сказал он, отдав берендейку.
    Погорелица ухватила древореза за рукав и, подавшись губами к  уху,
зашептала жарко:
    - Его один уж раз туда бросали...
    - Кого? - Кудыка ошалело отстранился.
    - Да  этого...  О  ком  говорю...  Только  в  другом   капище,   у
сволочан... Он там, сказывают,  большого  идола  у  волхвов  на  дрова
скрал... Не то Перуна [Перун (берендейск.) - бог  грома  и  молнии,  с
виду - плечистый головач, брада золотая, в правой руке - лук, в  левой
- колчан.], не то Велеса [Велес (берендейск.) -  скотий  бог.]...  Ну,
поймали, кинули в бадью да и вниз... Как сейчас...
    Кудыку прошиб озноб.
    - А вдруг это не он был?
    - Он-он! Я его хорошо запомнила... Да и как не запомнишь  -  такая
страсть!..
    - Да ты погоди, погоди... -  забормотал  Кудыка,  отдирая  грязные
пальцы от рукава  шубейки.  -  А  как  же  он  из-под  зем