солнышко.  Лампа  лопнула,
горящее масло затекло в одно из поддувальных  дыхалец,  и  тресветлое,
жутко молвить, занялось, да так споро, что и не подступись...
    Тушить  его  даже  и  не  дерзнули.  Раскаленное   докрасна   ядро
продержали на рычаге сколько могли, а потом розмысл Вышата Серославич,
видя, что начинает уже рдеть само кидало, приказал пущать...
    Стон  прошел  над  страной  берендеев.   Только-только   собрались
вечерять - и вдруг такие чудеса! Поначалу  решили,  что  конец  света,
похватали  идольцев,  какие  были,  рухлядишку  всякую,  утварь,   что
подороже, и кинулись на капище - жертвовать. С собой-то  ведь  на  тот
свет не возьмешь... А иные бежали с колами  да  вилами  -  чаяли,  что
успеют еще  волхвов  порешить.  Однако,  пока  добрались  до  Ярилиной
Дороги,  четное  солнышко  кануло   в   Теплынь-озеро,   нечетное   же
вознеслось,   припекло,   засияло,   и   остановились    берендеи    в
растерянности. Земля вроде не тряслась, небо  не  падало...  Все-таки,
наверное, не конец это был света - так, знамение...
    Но на капище все  же  пошли  -  попытать  волхвов,  что  сие  диво
означало... Суровый кудесник Докука принял  принесенные  во  множестве
берендейки, хрипло спел хвалебную песнь, а  когда  принялись  донимать
вопросами, отвечал сердито и уклончиво:
    - Блудить меньше стали. Вот  солнышко,  вишь,  и  пожаловало  вас,
треокаянных, двойным днем...
    Ишь ты... Покручивая головами, вернулись в  слободку,  даже  и  не
ведая, что теперь делать-то: опочив ли держать или  же,  напротив,  за
утренние дела приниматься?..
    Да нет, какой уж там опочив! А  тут  еще  слушок  просквозил,  что
ласковый князюшка Столпосвят ослобонился из-под лютой стражи царской и
будет перед народом речь творить...
    - Из-под какой из-под стражи? Поди проспись да  прочихайся!  Он  и
под стражей-то не был...
    - Ка-ак не был? Куда ни направит стопы - за ним храбров пять, а то
и шесть, все в кольчугах да с сабельками!..
    - Так они вон и сейчас за ним по пятам ходят!..
    - Эва! Сравнил! Раньше-то - стража, а теперь-то - свита!
    - Да башка ты стоеросова! Храбры-то те же самые!..
    - А ты... Прихвостень ты сволочанский, вот ты кто!..
    Потекли всей слободкою на торг, стали ждать князюшку...  И  явился
милостивец. Надежа наша и опора... Личико смуглое малость обрезалось -
от скорбных дум, не иначе. Легко ли, чай, в неволюшке-то в  царской!..
А как выпрямился в седле, как блеснул веселыми  очами  из-под  грозных
бровей - эх, отхлынь, тоска, подхлынь, отрада!.. Жить захотелось!
    - Дивно,  дивно...  -  Не  золота  труба  вострубила  -   князюшка
возговорил, Столпосвят. Вроде бы и негромко возговорил, а отдалось  по
всей площади. Уронил головушку и как всегда призадумался. Глядел народ
в умилении на своего заступника, светлые слезы смаргивал... Вот поднял
князюшка дремучую бровь, окинул всех мудрым понимающим оком...
    - А чему  дивиться-то?  -  спросил  он  вдруг,  да  запросто  так,
по-свойски, по-теплынски. - Солнышко-то,  чай,  неспроста  нам  дважды
явилось! Такой уж ныне день...
    Ахнули слобожане, замерли с разинутыми ртами, припоминая. А  какой
ныне день-то? Так ничего и не припомнив, уставились снова на князюшку.
Старый Пихто Твердятич, уперев батожок  в  площадную  пыль,  оттопырил
праздной рукой туговатое ухо.
    - Не помните?..  -  укоризненно  громыхнул  Столпосвят.  -  Так  я
напомню... Ровно тридцать восемь дней назад битва была... Лютая битва,
кровавая! Заступили путь на  речке  на  Сволочи  отважные  сыны  земли
теплынской бесчисленным ратям алчного да хищного Всеволока... И гостей
незваных употчевали, и сами полегли... Эх, теплынцы! Солнышко  помнит,
а вы уж забыли...
    Зашептался  народ,  пальцы  принялся  загибать,   шевеля   губами.
Тридцать восемь там дней прошло, не тридцать восемь...  Нешто  их  кто
считал!..
    - Вспомним всех поименно!.. - колоколом загудел князь. - Всех, кто
пал в этой битве! Старого воеводу Полкана, что,  презревши  преклонный
возраст, рубился со сволочанами, пока не изронил храбрую душу  свою!..
Вспомним и тех, уцелевших в битве, но  настигнутых  царским  гневом...
Кудыку с Докукой!.. Да что тут долго толковать! Сами знаете,  скольких
мы тогда не досчитались...
    Бабы тут же ударились в слезы. То ли старенького  Полкана  Удатого
жалко стало, то ли вновь закручинились по ушедшему  в  волхвы  Докуке.
Других-то потерь, честно говоря, как-то не припоминалось.
    Старого  лесу  кочерга  Пихто  Твердятич  выпрямил   хребеток   и,
приосанившись, огляделся. Высмотрел в толпе  крытую  малиновым  сукном
шубейку и погрозил издали батожком.
    - Восславим  же  светлое  и  тресветлое  наше  солнышко,   -   рек
громоподобно Столпосвят, - ибо не помогли бы нам без него ни доблесть,
ни сабелька,  ни  копьецо!  Разверзло  добросиянное  недра  земные  да
напустило на ворогов преужасного воина, единым ударом богатыря  Ахтака
наземь  повергшего!..  А  ныне  ведомо  стало  о   бесславной   гибели
Ахтаковой! Затеялся, вишь, дерзкий по Ярилиной Дороге на  борзом  коне
проехати!.. Да  только  осерчало  златоподобное,  гневом  воспылало...
Думал Ахтак в пещерах укрыться - так оно его и в пещерах нашло!..
    Дрогнул люд, смутился. Плоскыня-то с  Брусилой  рассказывали,  что
Ахтака  сыра  земля  поглотила,  а  на  самом-то  деле  вон  оно   как
вышло-то...
    - Так что не зря, не зря нам, теплынцы, солнышко сегодня оба своих
лика  явило!..  Предостерегает  тресветлое...  О  чем,  спрашиваете?..
Отвечу... - Князюшка по обыкновению свел голос  на  рокочущие  низы  и
примолк. Зная ухватки  милостивца  и  защитника  своего,  прочие  тоже
затаили дух - ждали, чем еще огорошит. - Битва битву кличет!.. - зычно
объявил князь. -  Так  и  надлежит  знамение  разуметь...  Всеволок-то
опять, сказывают,  рать  исполчил,  мало  ему  показалось  прошлого-то
разу...
    Переглянулись, заскребли в бородах да в затылках.  Вон  он,  стало
быть, куда клонит... В битву, стало быть, снова...  Да  хотя  бы  и  в
битву - от такой-то жизни!..


                                * * *


    Жара в тот день  стояла  -  хоть  яйца  на  ладошке  пеки.  Дрожал
раскаленный воздух, изнывала, скучнела молодая травка. Так, глядишь, и
засуху учинить недолго...
    Велев теплынцам исполниться ратного духа, ускакал князюшка.  Клики
смолкли.  Загудело  людское  сонмище,  забродило,  а   самые   ретивые
двинулись  ватагами  к  Мизгирь-озеру  на  боярский  двор  -   копьеца
попросить али кистенишка...
    - Слышь, молодец... - прошамкал продравшийся сквозь  толпу  старый
Пихто Твердятич, дергая за малиновый рукав.
    Берегиня повернул к нему тугое, словно бисером  унизанное  личико.
Томно, чай, в шубейке-то, припекает!.. Ну да дело молодое, а жар -  он
костей не ломит...
    - Князюшка-то, а?.. - неспроста завел старый. - Слыхал, как он про
внука-то про моего? Отважный, говорит, сын земли теплынской!..
    - Подержи... - сквозь зубы сказал ему берегиня  и  вручил  конский
повод. Отряс оба рукава до локтей  и  растопырил  усаженные  перстнями
пальцы.
    - Дед! - прогнусил он в сердцах. - Доел ты меня  уже  и  выглодал,
бдя...  Тебе  поклон  от  внука  на  словах  сказывают,   а   ты   еще
кобенишься!..
    - Ну  а  кроме-то?..  -  весь  затрепетав,  жадно  спросил   Пихто
Твердятич. - Только на словах али еще на чем?..
    Не до вежества было старому - хлебушка бы укусить. Дыру-то во  рту
ничем ведь не зачинишь, жива душа калачика просит...
    Берегиня забрал повод и недовольно огляделся.
    - Ушей много, - молвил он. - Отойдем-ка, дед, в  закоулок,  там  и
потолкуем...
    Припадая на  батожок,  выбрался  старый  вослед  за  тугомордым  с
площади. Берегиня сунул окованную перстнями лапу в  седельную  суму  и
извлек оттуда лоскуток пергамента.  Подал,  надменно  отвернув  мурло.
Ежели кто со стороны углядит - подумает: милостыню дед выворковал...
    Тоскливо защемило сердце у старого. Он-то чаял,  что  мучицы  внук
переслал али крупки какой... Ан, вишь, грамотку... Верно, сидит Кудыка
сам в дремучем лесу, зубами щелкает да в ноготок свищет. Одно  смутно:
в лесу сидит, а с письмишком к деду берегинь шлет... Да и письмишко-то
не берестяное... Где ж это он, забродыга, пергаментом разжился?..
    Пихто Твердятич насупился, развил грамотку  и,  отнеся  подале  от
глаз, принялся читать:
    "Солнышку моему сиятелю, свету моему совету, старому дедушке Пихто
Твердятичу - внучище его недостойный Кудыка челишком бьет..."
    Ишь ты, завернул... Потеплело на сердце. Зажмурился старый,  ровно
маслица лизнувши.
    "Дед,  -  продолжал  Кудыка.  -  Серебришко  я  перепрятал.  Отыми
половицу, да не ту, что справа от печи, - левую отыми, вот там  оно  и
есть. Передавших грамотку не забижай, я с ними при случае еще  денежку
пришлю, когда та вся выйдет. Засим писавый кланяюсь..."
    Заробев,  Пихто  Твердятич  отнял  слабые  глаза  от  грамотки   и
воззрился, часто взмаргивая, на распаренного берегиню. Что  рыло,  что
шубейка - цвет один...
    - Кто ж он теперь-то? - еле выпершил дед. -  Уж  не  в  разбой  ли
часом ударился?..
    Берегиня скроил таинственное изличье, сплюнул, огляделся.
    - Не знаю, дед, - прогнусил он тихо и  значительно.  -  Но  круто,
говорят, взлетел, крутенько... Кощей - и тот о нем уже наслышан. Вот и
смекай...
    - Так а письмишко-то кто передал?
    - Говорю ж тебе: от Кощея пришли...
    - А ты-то сам не от Кощея разве?.. - опешил старый.
    - Куда там!.. - вздохнул тугомордый отрок.  -  От  подручных  его.
Сам-то Кощей, вишь,  глубоко  закопался,  личика  не  кажет.  Ежели  и
встретится с  кем,  то  разве  с  боярином  каким,  а  то  и  с  самим
князюшкой... Однако прощай, дед. Недосуг мне. Ежели понадоблюсь -  дай
знать...
    С этими словами берегиня махнул в седло,  и  гнедоподвласый  конек
понес его по улочке ладной нагрункой [Нагрунка (берендейск.) - конская
побежка между шагом и рысцою.] - с отволочкою задних ног...
    Смотрел ему вслед старый Пихто Твердятич, слезы смигивал.
    "Ай, внуче... Ай, внуче..."


                                * * *


    Нет, ну ее к ляду, такую милость! Пожаловало,  называется,  красно
солнышко чад своих!.. Работать два дня подряд без отдыха - шутка,  что
ли? Да еще и ни на  один  храпок  не  прилегши!..  И  ежели  прав  был
кудесник   Докука,   что,   мол,   возрадовалось   тресветлое   общему
воздержанию, то лучше уж снова во блуд удариться...
    Ко второму за день закату изнемог князюшка  Столпосвят,  с  голоса
спал. Как  вскинулся  в  седло  при  виде  знамения,  так  и  метался,
сердешный, по градам и весям теплынским - собирал людишек на  рыночных
площадях, речи творил...  Лошадушка  -  вся  от  пены  белая,  сменить
пришлось. Будь на его месте кто другой духом послабже, жилою потоньше,
- ей-ей, не выдержал бы: закрыл глазки да лег на салазки... Да  только
не из таких князюшка-то наш! Нутром чуял: не тот нынче день,  чтобы  в
праздности да неге полеживать. Тут так: не удержался  за  гриву  -  за
хвост не удержишься... Куй, пока брызжет!
    Спешившись  у  высокого  боярского  крыльца,  князюшка  оперся  на
окатистое надежное плечо Блуда Чадовича, постоял, перевел дух  и  лишь
после этого поднялся, тяжело ступая, по лесенке  с  хитро  выточенными
перильцами.
    - Кликнул? - устало спросил  он,  даже  и  личика  не  повернув  в
сторону боярина.
    - Ждет... -  почтительно  молвил  тот,  поддерживая  князюшку  под
локоток.
    Когда  подступили  к   горнице,   за   дверью   кто-то   взлепетал
по-берендейски, но с греческим выговором:
    - Цестны целовеки так не делают!.. Долзен - плати!..
    Боярин распахнул дверь перед князем. Пол  в  горнице  устелен  был
ковром, стол  накрыт  нарядной  скатертью,  на  окнах  -  занавесы  да
наоконники, поставец сиял серебряной посудой.  Красовались  в  тарелях
[Тарель (варяжск.) - особая посуда для знатного  гостя.]  всевозможные
яства, а в самой середке стола выгибала шею лебедь целая, нерушеная.
    На лавке,  промакивая  тафьею  выпуклую  плешь,  пригорюнился  Лют
Незнамыч, а перед ним метался, запальчиво  взмахивая  руками,  смуглый
изобиженный грек.
    Вяло ответив на приветствия, князюшка сел за стол и принял из  рук
боярина полный кубок  доброго  вина.  Выцедил,  прищурив  правое  око,
закусил  заморской  маслиной,  поставил  кубок,  призадумался.   Потом
вскинул бровь и глянул на скукоженное личико розмысла.
    - Вишь, как  оно  бывает-то,  Лют  Незнамыч...  На  смирного  беду
нанесет, а прыткий и сам набежит... Так что не помогло  тебе  смирение
твое... Влез по уши - полезай  и  по  маковку...  На  участке-то  хоть
спокойно?
    - Куда там!.. - Розмысл с горечью  махнул  тафьей.  -  Вече  [Вече
(берендейск.) - мирская сходка, подчас заугольная.] собирают, в  доски
железные бьют...
    - А чего хотят?
    - Да зябко молвить, чего хотят, -  передернув  плечиками,  отвечал
Лют Незнамыч. - Родислава Бутыча скинуть мыслят. А на место его Завида
Хотеныча прочат...
    - Разумно... - одобрил  Столпосвят  и  мигнул  боярину.  Тот  живо
наполнил кубок.
    - Да мало ли что разумно! - вскричал розмысл. - По Уставу Работ...
    Князюшка поперхнулся и, проплеснув вино, грянул донышком в стол.
    - По Уставу?.. - взревел он, да так,  что  из  оконного  переплета
чуть стеклышки не посыпались.  -  Это  по  какому  же  уставу  вы  нас
позавчера заморозками  пожаловали?  А  сегодня  и  того  чище  -  ночи
лишили!.. Давно пора в шею гнать этого вашего хрыча Родислава  Бутыча,
пока он тут светопреставления нам не учинил! И правильно Завид Хотеныч
сделал, что грамоту его разорвал! Ишь! Один  дельный  человек  на  всю
преисподнюю - и того убрать норовят...
    - Против главного розмысла - н-не пойду, -  выговорил  с  запинкой
бледный Лют Незнамыч.
    - Не пойдес - плати, - тут же  заявил  чернявый.  -  Ми,  греки  -
цестны целовеки...
    - Да немыслимо сие! - возопил в отчаянии Лют  Незнамыч.  -  О  чем
глаголишь, княже? Или грамоту царскую тебе еще не вручили?..
    Столпосвят насупил брови и поднес кубок к улыбнувшимся устам.
    - Вручили... -  рек  он  напевно  и  выпил.  Развел  усы,  огладил
бородушку. - Велит мне та грамота снять  с  кормления  участок  Завида
Хотеныча... И, пока не покорится, припасов ему не поставлять...
    - Так неужто не снимешь?
    - Ну почему же... - невозмутимо пророкотал князюшка. -  Сниму-у...
- Тут он бросил на Люта Незнамыча исполненный грозного лукавства взор.
- Только не его участок, а твой.  Твой,  розмысл!  На  второй  день  у
людишек животы  подведет  -  они  тебя  самого  съедят...  сольцой  не
посыпая... А порушь-ка мне, боярин, лебедь белую!..
    Блуд Чадович взмахнул ножом и, раскроив птицу, поднес  с  поклоном
на блюде наиболее лакомый кус.
    - Неужто и царя не страшишься? - пролепетал ужаснувшийся  розмысл.
- Прознает ведь...
    Вместо ответа Столпосвят взял неспешно в обе руки  лебяжью  ножку,
поднес было ко рту, как вдруг, опечалившись, вернул на блюдо.  Воловий
глаз князюшки внезапно налился слезой.
    - Царь-то наш батюшка... - молвил князь, в расстройстве  отодвигая
тарель. - Помер болезный... Вот уж месяц тому, как помер...
    - Как?!
    - Греческая хворь прикинулась, - утирая глаз согнутым пальчиком, с
грустью пояснил Столпосвят. - Кондратий называется...
    - А сразу-то почему ж не огласили?..
    Вздохнул князюшка.
    - Да  вишь,  брат  мой  окаянный  Всеволок,   смуты   испужался...
Молил-молил меня никому не сказывать, да и другим запретил. Да только,
видать, правды-то не утаишь...
    Скорбная и в то же время очумелая тишина  постигла  горницу.  И  в
тишине этой скрипнула, спела тихонько дверь. На пороге, поджав  губки,
стояла стройная, как веретенце, боярышня  -  заплаканная  и  сердитая.
Окинув беглым взглядом розмысла и дядюшку со Столпосвятом,  уставилась
исподлобья на грека. Тот не понял - вскинул брови,  покатал  туда-сюда
черные маслины глаз, неуверенно цокнул языком...
    - Крути, боярин, свадебку,  -  с  отвращением  проговорила  Шалава
Непутятична. - Зарок дала: кого первого  сейчас  увижу  -  за  того  и
пойду...



                       Глава 17. ВРЕМЯ СМУТНОЕ


    - Так что двум  котам  в  одном  мешке  не  улежаться...  -  мудро
подытожил Ухмыл и надхлебнул стаканчик.
    Кудыка хмыкнул и посмотрел на Чернаву. Та сидела,  подперев  чисто
отмытую щеку, и сердито слушала степенный мужской разговор,  время  от
времени придирчиво оглядывая свою новую обитель.  Так  уж  вышло,  что
после  недавней  подземной  смуты  всех  попятливых   да   окарачливых
скоренько переобули из сапог в лапти. В число  разжалованных  попал  и
робкий сотник Нажир Бранятич - тот самый, кому принадлежало раньше это
жилье. Конечно, по сравнению с тесной  дырой,  где  поселили  поначалу
Кудыку с  Чернавой,  -  хоромы.  Две  сухие  просторные  клети,  стены
обтянуты чистой холстиной, а теперь даже вон  и  коврик  греческий  на
полу, выменянный всего за дюжину идольцев... А все ж не Навьи Кущи...
    Чернава вздохнула.
    - Под котами-то кого разумеешь? - спросила она Ухмыла. - Розмыслов
наших или Столпосвята со Всеволоком?
    - Да  что  тех,  что  других...  -  небрежно  ответствовал  тот  и
примолвил со вздохом: - А все бабы. Все они...
    - Бабы-то тут при чем? - обиделся Кудыка, но,  думается,  все-таки
не за баб обиделся - за мужиков.  Что  ж  мы,  в  самом-то  деле,  без
женского полу сами и склоки учинить не сможем?.. С  лесоповала  бывший
древорез вернулся малость  осунувшийся,  с  незнакомым  начальственным
блеском в глазах.
    - Ну как... - сказал Ухмыл. - Все с чего началось-то? Перенега  со
Звениславой сцепились -  колом  не  разворотишь!..  Наша-то,  вишь,  с
раскладки, из грязи да в  князи,  а  та  и  впрямь  княжна,  Всеволоку
двоюродной сестрицей приходится... Да и муженек ее Родислав Бутыч  сам
из бояр... Бела кость...
    - Ишь ты! - подивился Кудыка.  -  Как  же  это  он  в  розмыслы-то
угодил?..
    - Да  запросто!  А  ты  думал,  розмыслы  сплошь  работяги?..  Вот
Коромысл, к примеру... Слыхал о таком?.. Тот и вовсе из княжьего  роду
происходил. А смекалист был, сказывают!.. Не чета  нынешним  -  снасти
новые придумывал... Кое-что так в  его  честь  и  назвали...  -  Ухмыл
приостановился и подплеснул в стаканы винца. - Ну вот...  -  продолжил
он, покачивая берестяной посудинкой. - И давай, стало быть, это  бабье
мужей подбивать: Завида, значит, Хотеныча с  Родиславом  Бутычем...  С
тех самых пор распря у них и идет... Хотя, по правде молвить, у нас  в
преисподней теплынские участки и раньше со сволочанскими не ладили...
    - И кто, мыслишь, верх возьмет? - с тревогой спросила Чернава.
    - Где? Здесь или наверху?
    - Да провались он, этот верх! - вспылила Чернава.  -  Не  наверху,
чай, живем-то!..
    - А вот это ты зря... - заметил Ухмыл. -  Тут,  вишь,  такой  узел
завязался, что и не распустишь. Ежели Завид Хотеныч не удержится, то и
Столпосвяту,  считай,  опалы  не  миновать.  То  есть  вотчины   своей
теплынской лишиться... Да и наоборот: сгонят  Столпосвята  -  тут  уже
Завиду Хотенычу беда придет. Так что ты, Чернава, не  горячись...  Нам
без греков да без князюшки одним эту кашу не расхлебать нипочем. А тут
еще царь-батюшка помер, слыхали?
    - Вчера, четным вечером, - изронил Кудыка, гордый,  видать,  своей
осведомленностью. - Двойной-то  день,  сказывают,  лишь  перед  концом
света бывает. Ну а старичок, ясно, пужливый - узрел второе солнышко да
и сковырнулся... А все сволочане, сошку иху да об камушек!..
    Мужики  вздохнули  и   выпили   кстати   за   упокой   старенького
царя-батюшки, не ной его косточка в сырой земле.
    Чернава чуть не плюнула с досады, на них глядючи.
    - Вашими бы языками да лапти плести!.. - бросила она.  -  О  деле,
чай, спросила!.. Удержится Завид Хотеныч в розмыслах или нет?
    - Еще как! - надменно рек Ухмыл. - Этот мосол  не  для  их  сусал.
Кощея