остей  жизни, о  которых  я  не
знала,  не догадывалась до девяти лет. Однажды летней  ночью,  стоя в кустах
сирени и  заглядывая  в освещенное  окно пристройки  нашего дома,  я познала
ужасную  тайну, с которою  связаны,  оказывается, люди. Может быть, познание
этой тайны не должно происходить путем извне, то есть зрительно, как у меня,
а лучше изнутри,  от нетерпеливых повелений слепо созревающей плоти -- и
тогда все было бы в порядке, я пошла бы проторенной дорожкой,  как и все. Но
надо  было  тому  случиться,  что  к  нам  приехали  гости,  мамины  друзья,
супружеская  пара,  лысый  майор и его дородная жена,  которых  поместили  в
летней  пристройке,  для всяких гостей и предназначенной; а я  В этот вечер,
душистый,  влажный  и  насыщенный ароматом буйно цветущего сада,  сбежала  с
крыльца,  уже в ночной рубашечке,  и,  поленившись  бежать через пропитанный
росою сад,  шмыгнула в кусты сирени. Эти  люди  не задернули даже занавесок,
которые были на окнах, заботливо выглаженные накануне матерью  и подвешенные
на  новые шнурки. Я просмотрела все с  начала и до конца, и вот живу я среди
людей и думаю, глядя на них: с тем и  живем, оказывается? Об  этом и лепечем
как о высшей  радости? Может быть,  я больна и мне надо лечиться, но дело-то
как  раз  в том, что я не хочу лечиться. Ради чего? Чтобы жирная пища  бытия
стала и мне доступна?
     Я хотела бы  постричься  в  монахини. Я  и постриглась  бы,  да нет уже
монастырей.  Как часто  меня сладко-сладко клонит  ко сну полного отвержения
жизни, уснуть бы, -- потому  что  ничего мне не надо. Мама учила  спать,
положив   руки   поверх   одеяла,   она   внимательно,   с   плохо   скрытой
подозрительностью  во  взгляде, опытными глазами взрослой  следила  за мною,
прививала мне  самые здоровые привычки, но если  бы знала она, бедняжка, что
встает пред моим внутренним взором в то время, когда я, чистенькая, вымытая,
лежу в постели, смиренно сложив руки на  груди. Покров с  тайны был нечаянно
сорван, и с того времени все, чему учила меня мама, ревнительница  чистоты и
порядочности, возымело  обратное действие. Сообразно  тем видениям, которыми
была полна  моя смутная душа,  я должна была стать ранней  распутницей, по я
жила  в добропорядочной обстановке  чинной семьи,  много  читала,  рисовала,
слушала музыку  --  распутница из  меня  не получилась, я  стала  старой
девой. Моя красота, привлекавшая инстинкты стольких юношей, осталась для них
твердыней неприступной. Приди тот  лысый, сухощавый майор и  его крутобедрая
майорша  несколькими  годами  позже в  наш дом и соверши  они все, что  было
угодно им, исходя из  их  опыта и бесстрашия давно  составившихся партнеров,
это не повредило бы мне, думаю.
     Мама!  Я  вижу в  твоих  выцветших,  когда-то  зеленых  глазах тоску  и
недоумение, как у старой коровы, которая  не понимает, почему ее  телка-дочь
не хочет стоять рядом и мирно перетирать жвачку, а несется куда-то на стену,
выставив рожки и задрав хвост. Да, похоже, что я хочу пробить лбом  стену. И
когда я проскочу сквозь дыру, то там, за стеной, окажется иное пастбище, чем
здесь.. Я не смогла стать художницей, хотя с детства любила рисовать, писать
красками, но  научилась  понимать, что гениальные художники  были похожи  на
меня  тем,  как  им  хотелось  прорваться  сквозь  тюремную   стену  гнусной
обыденности  к жизни иной,  запредельной, таинственной. И они находили такой
тайный  лаз -- у каждого  был свой. Я  никогда не помышляла, живя  среди
обыкновенных смертных, что встречу  среди них  того,  отмеченного,  которому
господь укажет тайный ход сквозь каменную стену...
     Когда Лилиана толковала  мне  о  своих  гениях, я почему-то представлял
старика  Февралева. Гении, по  ее словам, могли сотворить  нечто такое, чего
никто другой  не мог, и овеществленное их вдохновение  оставалось на земле в
виде  произведений, раз и навсегда поучительных  для людей  всех последующих
поколений.  А я вспоминал, каков был этот пьяница Февралев... почему-то  жил
совершенно одни, без семьи, в пахучей своей берлоге в конце коридора старого
корпуса, где размещалась школа. Смуглый,  сухощавый и твердый, как полено, с
китайскими  скулами и  венчиком  сивых  сваляных  волос  вокруг полированной
лысины, старик  мне  нравился  тем, что принимал  каждого из  нас, приютских
общежителей, как равноправного  себе человека. Может быть, старик  давно уже
пропил все мозги  и  потому плохо  соображал, но он  с полной  серьезностью,
исключающей всякое притворство, здоровался за руку с  каким-нибудь шпаненком
из младшей  группы, останавливался и  заговаривал с ним о погоде,  о пропаже
стамески, ругался  привычными штампами всероссийского мата,  мог  пригласить
того же  малыша к себе в каморку, чтобы по-братски разделить  с  ним то, что
оставалось  на  дне  бутылки, спрятанной  в  самодельный  шкаф-подстольник с
изрезанными  дверками, запирающимися  на  загнутый гвоздик.  Февралева ругал
всякий начальник,  а  начальником  над  ним оказывался  каждый,  начиная  от
уборщицы  и  кончая  директором, по  старик был мастером  на все  руки,  мог
выложить каменную стену, починить замки, вычистить сортир, побелить яблони и
сделать оконные рамы. В моем  представлении Лилианины гении были  похожи  на
Февралева, только  не пьяного, а чисто выбритого, одетого в хороший костюм и
поставленного почему-то на плоскую  крышу сарая... Просто я не знал,  что же
мне пытается втолковать моя учительница, и тех высот жизни и духа, о которых
распиналась она, я вообразить никак не мог, и вся высота человеческая в моем
     тогдашнем представлении не могла подняться выше  крыши  сарая... Старик
Февралев в конце концов умер, ничего поучительного для  потомков не оставив,
кроме загадочного гроба, неизвестно для кого предназначенного.

     Мы прибыли в  Москву в  середине  лета, еще совершенно не предчувствуя,
что нас  ожидает. На  нас хлынула толпа трех  вокзалов, расположенных вокруг
одной площади.  Московская  толпа  --  это  особая  стихия,  похожая  на
воздушную  бурю  или  штормовое  море,  и  тревога  от  ее  мощного  рева  и
одиночество охватывают новоприбывшего с такой же  силой и неодолимостью, как
и  перед лицом набегающего урагана.  О,  какие  только безвестные  ужасы  не
мерещатся  провинциальной  душе  при звуках шаркающих  о камень сотен  тысяч
человеческих  подошв,  сколь  невыносим  для  чуткого  слуха,  привычного  к
пустотам  тишины  полей, одновременный лай и кашель,  вылетающий из  горячих
глоток множества моторов.  Красные трамваи  с  труженическим рычаньем  тащат
сквозь толпы легковых машин  свою надоевшую ношу, с треском  искрят  на ходу
дугами  и  тяжко постукивают стальными стопами по  железным тропинкам. Когда
гудит  в полдень Москва, кипя родниками неисчислимых своих площадей,  сливая
потоки жизненных струй в  русла улиц, в  тоннели подземки или впитывая людей
каменной   губкой   многоячеистых   зданий,   --   всевластный   демиург
технического созидания  встает над городом  и расправляет  свои перепончатые
крылья.  Мы  влились  капельками  надежды в клокочущий котел Москвы  и  вмиг
отдали   свою  жизнь  кипению   загадочного  варева.  Зачем  столько  машин,
троллейбусов, сверкающих шпилей на вершинах  гордых небоскребов? Что варится
из  нас?  Она, столица демиурга,  видоизменяет провинциала  всего  один  раз
--  зато навсегда.  Отныне он, кто бы ни  был, до смерти  своей запомнит
образ огненного вихря, который гудит над вершиною громадной страны.
     Много всяких изменений происходит с человеком в Москве, когда он, придя
откуда-нибудь  с  океана  или из  степи, начинает жить в столице. Самому  же
неофиту едва ли удается заметить или осознать  перемены в себе, хотя однажды
он  может нечаянно глянуть на себя в настенное зеркало, где-нибудь в проходе
многолюдного универмага,  и  совершенно  не  узнать своего лица.  С Акутиным
произошла перемена в первый же день прибытия в столицу -- с этого дня он
уже   никогда   не  видел  во  сне  синего  озера,   по   которому,   словно
царевна-лебедь, плавала  его покойная мать.  И  еще множество перемен быстро
произошло в  нем,  не замеченных Лилианой  Борисовной, единственной, которая
могла бы их заметить, если бы интересовалась им, а не исключительно собою.
     На другой же день по приезде нетерпеливая учительница повезла Акутина и
его  альбомы в художественный  институт,  с ходу  принимаясь  за  выполнение
задуманного.  И  на  первых  же  шагахпо  устрашающе-великолепному вестибюлю
института Акутин  почувствовал, как  он начинает  стремительно  уменьшаться.
Конечно, Лилиана ничего такого не  замечала, но он, разглядывая великолепные
штудии,  развешанные по стенам, и впервые  вживе увидев  карандашную технику
академических рисовальщиков, был потрясен  и почувствовал себя ничтожеством.
Он  остановился перед круто уходящей вверх  лестницей --  с  неудержимым
желанием уйти прочь отсюда, бежать, пока не поздно.
     Это  был верный инстинкт, который  повелевал  ему спастись бегством, но
Лилиана увлекла его дальше, схватив за руку. И  после, в каком-то пустынном,
залитом  беспощадным солнцем кабинете, за широким  канцелярским столом некий
седовласый,  чисто  вымытый  --  казалось,  даже   протертый  по  каждой
морщинке, -- сложно пахнущий человек недолго  разговаривал  с  Лилианой,
едва  глянув на несколько рисунков в альбоме  Акутина. Учительница  говорила
громко и напористо, седовласый кивал с кислой миною на холеном лице, закурил
сигарету с позолоченным  мундштучком  и в конце беседы,  неловко скривившись
набок, что-то написал на бумаге и подал записку Лилиане.
     Разговора Акутин  совершенно не понял,  ибо  процесс его стремительного
уменьшения  продолжался,  подгоняемый  холодными взглядами,  которыми чем-то
тайно раздраженный  человек  сопровождал  свои  действия.  Безмерные,  ранее
услышанные  от Лилианы  похвалы  возымели на Акутина свое действие -- он
привык уже к  тому, что все нарисованное им оказывается  чрезвычайно хорошо,
и, не понимая толком, почему хорошо, Митя стал относиться к своим рисункам с
невольным   почтением,  словно  к  неким  документам,   пусть   неизвестного
назначения, но весьма ценным.  И то  пренебрежение, с  которым просмотрел их
чистенький человек, куривший  сигареты с  позолоченными кончиками, было  для
Акутина совершенно неожиданным и уничтожающим.
     Однако   Лилиана,  получившая   записку,   вся   засиялаи.  чрезвычайно
похорошевшая, румяная, прощалась с хозяином кабинета весьма кокетливо и даже
одарила  его  многообещающим  ласковым  взглядом,  отчего мужчина  несколько
оживился,  привстал  и,  пожимая  учительнице  руку, криво  улыбнулся  одной
стороною лица.
     --  Дмитрий,  ты будешь  учиться в художественном  училище,  --
сообщила Лилиана Борисовна, когда  они  вышли  из  -внушительного  казенного
здания.  --  Этот  человек  имеет большой вес, он хороший знакомый моего
отца, а иначе мы к нему  и не попали  бы. Теперь наше дело в  шляпе, раз сам
Хорошутин рекомендует тебя директору училища.

     Таким  образом  Акутин попал в  список  наиболее способных абитуриентов
художественного училища. Рекомендация  Хорошутина  сыграла свою роль,  но мы
все, состоявшие в этом списке, могли бы без всяких сомнений подтвердить, что
Акутин был  и  на самом деле чрезвычайно одаренным парнем.  В этом мы смогли
убедиться,  проучившись  некоторое время вместе, и его  оригинальные рисунки
так нравились всем, что мы наперебой  расхватывали его наброски  и случайные
почеркушкн,  которые он охотно  раздаривал товарищам. Акутин  был  природным
рисовальщиком,  но  и его чувство цвета оказалось незаурядным  и  совершенно
особого свойства.  Я родом  из  Армении, и мне единственному  из  всей нашей
четверки  было свойственно активно воспринимать открытые яркие цвета, именно
их сочетать без  робости  и  сомнений  в темпераментной,  мажорной  гармонии
-- мое ощущение цвета было несомненным, ярким  и вполне убедительным для
всякого зрителя. Или  взять  ...ия -- у  него, генетически связанного со
школами старинного Востока, цвет был всегда дополняющим элементом к рисунку,
то есть средством так или иначе раскрасить линейный рисунок. Живопись, таким
образом, являлась для него дидактическим средством,  с  помощью которого  он
как  бы принимался спокойно  вразумлять  зрителя,  убеждая его, что  это,  к
примеру,  небо,  а  это зеленый кузнечик. Совсем иное было  у  Акутина.  Его
цветовое  ощущение  тоже  шло  из  глубин  национальной психики,  неразрывно
соединенной с природой и особыми условиями того края, где  формировалась эта
психика.
     Мне приходилось, как и всем студентам училища, часто  выезжать на этюды
в среднерусские края, и я видел старые избы, цвет бревенчатых срубов которых
от  времени становится таким же, как древние камни, как хмурое осеннее небо,
тяжкое от бремени дождевых  вод...  Я видел серые заборы из  горбыля, сараи,
глиняные дороги, протоптанные среди поникшей травы, крытые соломой или щепою
гумна --  Русь  деревянную, давно отмирающую и  все еще живую, тягучую и
бескрайнюю.  Серые  фигурки  старух, мужиков в телогрейках... Весенние талые
воды на  болотах,  нагие  леса  глубокого  ноября. Подобно тому  как  старая
рабочая  одежда  ветшает и,  выцветая, становится  невнятно  серой,  колорит
трудовой страны серых  земель  выражен  был нежными и тоскливыми  вариациями
монохромной гаммы.  Отсюда  и  особенный,  излюбленный  настрой  в  пейзажах
Саврасова, Серова, Левитана -- все  эти "пасмурные", "хмурые"  и "серые"
дни, осенние и зимние леса... Как никто,  русские живописцы прочувствовали и
воспели красоту  пепельного сияния ненастного неба. Чтобы возлюбить подобную
живопись или создавать ее, необходимо быть смиренным и терпеливым,  скромным
и одновременно мощным -- обладать даром простоты при сложнейшем и тонком
душевном устройстве.
     Акварели Акутина и его небольшие этюды маслом научили меня понимать это
в большей мере, нежели шедевры прославленных мастеров в Третьяковке.  Многие
из акутинских этюдов создавались на моих глазах, и я могу сказать, что тайна
таланта  слишком  велика, чтобы  сполна  разрешиться в  отдельном человеке и
исчерпаться  его личностью.  Я видел, как этот  простоватый  парень, впервые
взявшийся за краски, писал словно искушенный в тонкостях ремесла колорист, и
это  было непостижимо -- ведь  мы сидели рядом и писали  одну  и  ту  же
натуру, один и тот же мотив, и у меня получалась сходная с натурой картинка,
а у Мити нечто совершенно другое...
     И если бы я не знал о девственной неискушенности Акутина, о том, что он
всго  лишь  первый  год пишет маслом, я подумал бы, что передо  мною  эстет,
смелый новатор,  обладающий  собственными живописными принципами.  Все  дело
было в том,  как устроены его глаза...  Нет, не только  глаза, но,  главное,
душа, в которой что-то происходило, пока он, чуть щуря свои медвежьи глазки,
нерешительно помешивал  на  палитре краски  и потом  старательно,  осторожно
наносил мазки на грунтованный картон.
     Моя  знаменитая тетка  Маро  Д.  однажды много лет назад увидела, как я
нарисовал  усатого  и  чернобрового  мужика  на  нашем  деревенском  заборе,
раскрасив ему щеки соком  граната,  бросилась  ко  мне  и,  заключив в  свои
мощные, благоухающие французскими духами объятия, закричала мне в самое ухо,
что я цены себе не знаю, голубчик.  Результатом сего пламенного объятия было
то, что мне через десять лет пришлось ехать в Москву, везя с собою громадную
корзину с дарами благодатной Армении.
     Тетка была горда, независима и сильна духом. Она стала известной давно,
с тех пор, как  выработала свою собственную манеру живописи. Заключалась она
в  том,  что,  в  полную   противоположность  импрессионистам,   тетка  Маро
совершенно отвергла  яркие цвета и принялась писать фузой, то есть мешаниной
из  самых невероятных  сочетаний, предпочитая брать за  основу  лишь охры  и
землистые  краски, и  смело  пользовалась черным цветом. В  результате тетка
добилась плотной красивой живописи, организованной по плоскостному принципу,
и ее полудекоративные монументальные картины получили широкое признание.
     Я, впервые войдя  в  ее  огромную московскую  мастерскую,  был  поражен
количеством громадных холстов, многие  из которых тетка писала одновременно,
перебегая тяжкой  поступью слонихи от мольберта  к другому.  Из-под короткой
блузы,  перепоясанной  золотым  шнурком,   виднелись  длинные   панталоны  с
кружавчиками, такие,  какие  носили  господские дети в прошлом  веке.  Меня,
голубчика, тетка поместила тут же, в мастерской,  чтобы я, не отходя далеко,
самым скорейшим образом  изучил  методы  ее  монументальной  живописи.  Но я
воспротивился, я любил живопись Сарьяна,  мне  было  скучно жить взаперти  в
неуютной мастерской  тетки Маро, заставленной ее  однообразными шедеврами, и
после  шумного  родственного  разговора  я  получил  разрешение  учиться   в
известном московском училище.  И вот там на первом курсе я и познакомился  с
Митей Акутиным, а вскоре крепко подружился с ним.
     Я  однажды показал своей  тетке маленькие рисуночки Мити, никаких целей
не преследуя, а единственно желая  подчеркнуть, с какими способными ребятами
я  завел  дружбу.  Тетка Маро  рисунки  внимательно  просмотрела и  небрежно
повелела мне,  чтобы  я как-нибудь  привел  автора  с  собою.  Меня подобное
теткино  пожелание   весьма  удивило,   ибо   я  знал,   насколько  именитая
родственница не выносит посторонних в своей мастерской, никого, кроме меня и
уборщицы,  в  нее не  допускает и,  насколько  мне было известно, ни разу не
приводила в  нее даже  своего мужа, доктора каких-то наук  Силантия, любимца
всей нашей многочисленной  родни. И вскоре  я, трепеща от гордости за друга,
провел  его за тяжелые портьеры, а  он предстал  перед  моей великой теткой,
ежась от робости. Я ожидал, что тетя, зная о приходе  гостя, хотя бы  скинет
свои дурацкие панталоны, заменит их чем-нибудь приличным, но не тут-то было.
Она предстала в будничном своем виде, с двумя  замызганными кистями в руках,
но Митя вряд  ли что-нибудь заметил, пребывая  в страшном волнении. Это была
его первая встреча с художником высокого ранга у него в мастерской.
     -- Георгий,-  это  и  есть  твой  рисовальщик?  --  жалостливым
голосом вопросила тетка по-армянски.
     -- Да, -- ответил я по-русски.
     --  А чего  же он  ногтей  не  стрижет  и носом  шмыгает,  что  он,
сопливый, что ли? -- продолжала она на языке наших предков.
     --  Это  не  имеет  никакого значения,  тетя Маро,  -- вспылив,
ответил я на том же звучном языке.
     -- Ну, хорошо,  -- ответила тетка и, махнув на нас кистью, ушла
к своим мольбертам.
     Сбитый с толку подобным приемом тетки, я увел Акутина в свой закуток на
антресоли, где было довольно  уютно,  стояла  широченная тахта, которую, как
уверяла тетка, она  когда-то купила  у сестры поэта Маяковского.  Над тахтою
висела   длинная   полка,   тесно   уставленная    книгами   по   искусству,
представлявшими  в  своих  великолепных цветных  репродукциях  живопись всех
стран  и времен.  Возле  декоративного светильника  из гнутых железных полос
стояли на коврике  две двухпудовые гири, рядом валялись  гантели и пружинные
эспандеры.  Это  были  теткины  снаряды,  она   смолоду  занималась  тяжелой
атлетикой, и  внизу, под  антресолями,  был помост для штанги, наборный  вес
которой превышал сто килограммов.
     Моя великая родственница была не без  причуд, и в мастерской находилось
еще  много  чего  диковинного,  но самым необычным  были, конечно,  штанга и
коллекция черепов. Не  знаю, где  она  их доставала, с какого времени начала
собирать их --  в углу  антресолей,  в застекленном  настенном  шкафчике
скалило зубы много рядов пустоглазых  человеческих голов.  Шкаф был задернут
шелковой японской шторкой с изображением белой цапли.
     Я сначала, когда тетка определила место моего жительства на антресолях,
ничего не подозревал и однажды сильно пе